Денис Шлебин
2г0в2н0
Так мы и доехали до церкви слушая Егора. Как приехали – сразу сели за стол. Толстущая женщина приготовила суп грибной с гречей, а мы привезли плов с курагой из индийского риса. В церковь пришла женщина изрядно выпившая, батюшка усадил её за стол, а сам зашёл в храм.
– Вы извините меня. – Потупив взгляд сказала она. – У нас машина сломалась, сын её чинить потащил в Балыкчы, а мне идти некуда. Завтра они меня заберут.
– А откуда ехали? – Спросила толстущая женщина.
– Из Бишкека, два дня ехали, устали, а в Чырпыкты поддон пробили. Сын с женой в Балыкчы поехали на эвакуаторе, а я сюда, к батюшке.
– Вы есть хотите?
– Да.
Толстущая женщина налила ей суп, и та принялась есть. Мы все сидели молча и смотрели на неё.
– Я что-то не так делаю? – Оторвавшись от тарелки спросила наша гостья. – Вы извините меня.
– Всё то! – Ответил Егор. – Сейчас вот так только сделаю.
Он встал, прочитал «Отче наш», прекрестил стол. Мы тоже перекрестились. Гостья, глядя на нас осенила себя крестом.
– Вот теперь всё то. – Сказал радостно Егор. – Теперь можно есть.
К нам присоединился батюшка, он молча сидел во главе стола, смотрел на нас добрыми глазами и изредка улыбался. Мы же вели беседы о мирском, сначала обсудили индийский рис в плове, потом расспросили гостью нашу о её поездке, она рассказала, что в Бишкеке у неё швейный цех и как закрыли на карантин, производство встало, рынки закрылись и они повезли товар в Каракол, но сломались по пути и вот она здесь, среди нас.
– Батюшка, помните нам советовал кто-то. – Егор резко переменил тему. – Заваривать анашу и пить натощак?
– Нет, не помню. – Ответил батюшка.
– Ну, как? – Удивился Егор. – Вот недавно кто-то ведь нам говорил: – «Завариваешь и выпиваешь по пол стакана с утра как проснёшься, для желудка хорошо».
– Мне и так хорошо. – Ответил батюшка. – Зачем мне пить.
– Ну, в общем нам советовали заваривать её, только макушки.
– Я знаю настойку на спирту делают. – Сказала гостья. – Тоже из макушек, обезболивающее хорошее.
– За анашу вслух не говорите. – Осёк их беседу батюшка. – А то наручники наденут.
– Об этом писал ещё Айтматов в книге «И дольше века длится день», как они раздевались до гола и бегали по конопляному полю, а потом стирали с себя. – Добавила толстущая женщина.
– Ага, или коня пускали. – Предположил Егор.
Я сидел молча и слушал дискуссию об анаше, они долго ещё мусолили эту тему. Егор рассказывал, как на юге Казахстана она растёт и её собирают, а толстущая женщина о том, что туда ездили мужики из Бишкека, а тогда ещё Фрунзе, чтобы покурить, жили они в палатках прям посреди конопляного поля. Такие ганджа туры устраивали. Мы поели, толстущая женщина, гостья и Феодора, которая с нами не ужинала, принялись убирать со стола. А я, Юля, Егор и батюшка пошли в храм вычитывать правила ко причастию и вечерние молитвы. Мы стояли на клиросе перед иконами, свет погасили и светили свечами на книги.
– Эта книга 1863-го года. – Шепнул мне Егор и показал дату издания на титульном листе. – С самого первого храма сохранилась.
Я глянул на дату и отметил кивком всю значимость. К нам присоединились женщины и мы, читая по очереди, закончили молитвы. И снова отправились к столу, толстущая женщина принесла вареники с черешней в которых попадались косточки, и Егор принялся костерить толстющую женщину за них. Вареники были очень вкусные и я старался отстаивать повара, выплёвывая косточки, пока не сломал зуб об очередную кость. Тут Егор восторжествовал, я перестал есть и защищать толстущую женщину, а она ушла в келью.
– Егор, ну, зачем ты так? Вон как вкусно приготовила.
– Вкусно? Сам-то зуб сломал. – Егор ухмыльнулся. – Мы тут живём, а они, паломники эти, приезжают и начинают командовать. – Почисти картошку, принеси морковку. Без них справлялись как-то, знаешь, и нервничали меньше.
– Всё равно, она старалась, это же от чистого сердца и вкусно, ну, косточки, подумаешь.
– Ну, подумаешь зуб сломал! Да?
Да уж тут мне нечего добавить, зуб сломан, благо не болит, а когда я его починю в нынешней ситуации – неизвестно. Как ни крути, а Егор прав, но в таком случае не надо было есть.
К нам вышла гостья с бодуна и Феодора с пакетом печенюшек в форме зверей, раздала нам по две, мне достались жираф и собака.
– Зачем это? – Спросила гостья.
– Щас! – Ответила Феодора. – Собаке дашь!
– Она собак отпустит и нам надо будет Бобику, это тот, что покрупнее, кидать печенье и разговаривать с ним. – Объяснил я. – Что бы подружиться.
– Только кидай, так не давай. – Добавила Феодора и отпустила собак.
«Бобик, Бобик, хороший пёс» – произнёс я, показывая, как надо и кинул ему печенку, ту, что в форме собаки, он понюхал и не стал есть – «Не ест» – заключил я – «Наверное, потому, что в виде собачки, ну-ка Вы бросьте» – сказал я гостье и та послушалась меня, кинула свою печеньку – бегемотика, но и её Бобик отказался грызть. Гостья придвинулась ко мне, прошептала перегаром:
– Странная женщина. – Это она про Феодору.
– Зато добрая. – Ответил я.
Мы накидали Бобику печенюшек, он ни одной не съел, обнюхал нас и убежал по своим делам. Все разошлись по кельям спать, пожелав друг другу спокойной ночи, а я, Юля и Егор снова сели за стол, налили чай и принялись обсуждать пандемию. Егор негодовал разным слухам, мол, например, люди говорят, что им предлагали деньги за то, чтобы те согласились написать, что причина смерти коронавирус. «Это глупость какая-то причину смерти не родственники устанавливают» – негодовал Егор – «А в лаборатории, что напишут так и будет, обойти лабораторию невозможно, это я как медик говорю вам. Вот если родственники бы уговаривали и предлагали деньги, чтобы написали другую причину смерти, это можно понять. Потому что хоронят ковидных в закрытых гробах и на отдельном кладбище». Да уж, все эти околовирусные истории, слухи, споры, бедные люди, вся планета на карантине, все по домам сидят. Слухи ходили даже, что двери в подъездах заваривали, чтобы жильцы не выходили на улицу… Много всякого говорили люди, окутали пандемию легендами и домыслами: мировое правительство сюда приплели, жидо-массонов и даже рептилойдов. Почему человеку проще поверить во что-то сверхъестественное, чем принять данное как есть? Наверное, сказкой проще объяснить происходящее, так проще нежели осознать, что мир прост, нелеп и абсурден, гениев нет, есть просто трудолюбивые творцы, мировое правительство невозможно, это же много работать надо, а кто захочет так вкалывать и контролировать всю планету, а главное зачем? Что бы быть богатым? Так тут реклама работает, засоряет нам мозги, и мы отдаём им все деньги, зачем нас контролировать, мы и сами не плохо справляемся с саморазложением.
– Егор, а мед ты на кого закончил? – Я перевёл тему.
– Ну, я это, женский врач.
– Гинеколог, что-ли?
– Ну… Эммм… Ну, да.
– Мне всегда было интересно вот так посидеть, поговорить с гинекологом. Как ты стал им? Не с детства же ведь мечтал им стать, а то это как анекдот про Вовочку – все в школе отвечали на вопрос учителя: – «Кем хотите стать, когда вырастите?» – и все дети такие: – «Я космонавтом, я певцом, я милиционером», – а ты такой: – «А я, когда вырасту буду гинекологом». Наверняка у тебя был интересный путь к этому?
– Нет, конечно, я в мед вообще спонтанно поступил. У меня после масла и рыбы осталось много денег, я сестру отправил в Чехию учиться, купил квартиру и у меня в комнате стоял пакет с деньгами, мне мама говорила: – «Сделай, что-нибудь, что деньги просто так лежат» – вот я и поступил в мед. У нас в Алма-Ате открылся новый институт медицинский, врач открыл, у него политика была такая – брать дорого за обучение и платить большие зарплаты преподавателям, они не разводились вообще, дрючили нас по полной. Ох, вот они нас учили, зато все специалистами стали хорошими.
– А сейчас универ этот тоже хороший такой?
– Его уже нет давно, мы были единственным выпуском. На врача этого, который открыл универ, наезды начались, мы ведь много платили, хотели, чтобы он поделился. В итоге он связался с правительством и сделал деканом одного очень высокого человека, а тот как спрут запустил свои щупальцы везде, стал своих сажать, зарплаты урезать. Ну, этот врач уехал в итоге в Карелию, открыл там клинику, сделал имя себе, а универ закрылся.
– А как ты к профессии своей пришёл?
– После третьего курса нас отправили на практику. Я пошёл в скорую. И в первую смену мне «повезло», мы всю ночь ездили по вызовам. Первый вызов был – солдатик с балкона упал. Пришёл в увольнительную к сослуживцу, напился и свалился, переломался весь – рёбра, ноги, руки, ключица. Мы пока везли его в больницу я все шины на практике научился накладывать. Второй вызов – мужик отравился золотым корнем, сидел бухал с мужиками, потом все разошлись и ему плохо стало. Мы приехали, Михалыч, это врач на скорой, старый еврей, только глянул сразу сказал, что отравление корнем золотым и атропин вколол ему. В общем, спас мужика.
– Золотым корнем разве можно отравиться? Я настойку из него делаю и пью.
– Ну, ты, наверное, понемногу пьёшь, а он много выпил.
– Я бухаю её, эту настойку, по пол литра за вечер выпиваю и ничего, живой, как видишь.
– Ну, может другой корень какой, может ты делаешь концентрат меньше, Бог его знает. Короче Михалыч ему говорит: – «Звони, с кем бухал» – позвонили, те в порядке, наверное, его жена траванула, а потом напугалась и скорую вызвала, такое часто бывает.
– Вот это смена у тебя выдалась. Ничего не скажешь.
– Да, говорю же, «повезло» мне. Ещё один интересный вызов был. Мужик из окна выпал. Мы подъехали, Михалыч не выходя из машины сказал, что тот готов. Отправил меня убедиться. Я подхожу, пока шёл, жильцы дома уже выбежали и обступили его, я в белом халате, говорю: – «Расступитесь, дайте доктору осмотреть» – меня пропустили. Тот лежит в луже крови, жена плачет, дети орут, жильцы дома причитают. А он, ну, явно уже труп. Я говорю: – «Он умер, вызывайте милицию» – а жена его воет: – «Помогите доктор, он жив ещё». Я повернулся и пошёл к машине, тут жена мужика этого, руку трупа отпустила, за мной побежала, а мышца сократилась, и рука в локте согнулась. Как все завопили: – «Он жив, он шевелится, доктор не уходите» – и вся эта толпа кинулась ко мне я говорю им: – «Тут не доктора надо, а милицию», – а они на меня. Я еле убежал, запрыгнул в машину, и мы поехали.
– А вдруг он жив был, а ты не помог ему?
– Это невозможно, он с седьмого этажа выпал, ударился об козырёк подъезда, а потом на землю плюхнулся. Это вот солдатику повезло, тот пока летел, все верёвки собрал для сушки белья, это его видимо и спасло, затормозило немного. Последний вызов был утром рано, ДТП, «Нива» на перекрёстке попала под «КАМАЗ». Мы приехали, я смотрю, а за рулём мужик сидит и улыбается, у него такое блаженство на лице, как будто перед смертью ему очень хорошо было. Никаких видимых повреждений, только во лбу маленькая дырочка, такая красная точка как у индусов и тоненькая как нитка струйка крови, прям посередине носа, а на кончике капелька. Всё, больше ничего не заметно. Я заглянул в окошко, а в ногах у него мозг лежит, прям целый, так не каждый патологоанатом вынуть сможет, прям вот, знаешь, полушария видно, извилины, как на картинке. В морге я такой не видел, когда нас водили учиться, там проспиртованный был, но так натурально не выглядел. А когда вскрываешь черепную коробку, то всё равно кровь туда попадает или заденешь его. Чё мы там? Студенты же. А тут прям не тронутый.
– Как он попал туда, под ноги ему?
Егор видимо ждал, когда я спрошу и нагнетал интригу.
– Нива передом заехала под КАМАЗ, капот оторвался и через лобовое стекло залетел в салон, как раз углом попал в лоб и вскрыл черепную коробку, я потом только, когда присмотрелся увидел разрыв по всему периметру головы, такая тонкая полосочка по всей окружности. Капотом вскрыло ему черепушку, он от удара по инерции наклонился, мозг выпал, а потом сел на место, и черепушка захлопнулась. И как так вот мозг выскочил? – Удивился Егор. – Так идеально оторвался от спинного столба, даже «турецкое седло» оторвалось, не повредив серое вещество. «Турецкое седло» – это вот здесь вот отросток такой. – Егор ткнул себе пальцем в макушку. – Мозг им крепится здесь тоже.
– М-да, ну и истории у тебя, смена удалась. – Воскликнул я. – Ты долго проработал на скорой?
– Нет, с неделю где-то, но потом ничего интересного не было, Михалыч говорил, что я боевое крещение проходил, так всегда «везёт» новичкам, поэтому со студентами никто не хочет работать в одной смене. А через неделю мне Ирина Фёдоровна предложила пойти к ней в родильное. Она анатомию у нас преподавала и с первого курса сказала мне, что заберёт к себе, а как узнала, что я на скорой, отыскала меня и говорит: – «Тебе ко мне надо, нечего ночами по городу кататься» – да, вот так вот прям и сказала.
Егор разошёлся, ему надо было выговориться, а мне интересно послушать. Так, что мы сидели пили чай и слушали истории, которые отложились в памяти у Егора и наложили отпечаток на него. Юля засыпала, но держалась, боролась со сном.
– Получается, это она тебя затащила в эту специальность?
– Выходит, что она. – Егор задумался и почесал бороду, а она у него была длинная, густая, чёрного цвета с седыми локонами. Лет ему, наверное, под пятьдесят, я думаю сорок восемь, так на вскидку, судя по рассказам, что он был студентом в начале девяностых. Глаза у него были болотного цвета, руки маленькие, пальцы тонкие и короткие. – Так я начал работать в приёмном отделении. Там вообще лафа была. Ну, а чё? Женщины лежат на сохранении. Они у меня паровозиком ходили по палате, дышали, а в основном девчонки молодые, первородки, боятся, стесняются, это вот с женщинами, рожавшими уже, там легко, а с молодыми – хохма. Я на работу шёл, когда, девчонки с цветами меня встречали, мужья им цветы несли, а они мне их дарили.
– Цветов много мужья дарят?
– Вёдрами! Все палаты заставлены ими, у меня вся квартира была в цветах и так у всех нас. Хоть магазин цветочный открывай. А потом меня в родильное перевели, стал роды принимать, у меня ни одна не кричала. Это раньше говорили, что кричать надо, чтобы, когда тужишься сосуды от напряжения не лопнули. А у меня они все спокойно рожали, дышали только уф-уф и всё. Все ко мне попасть хотели, я начал по две смены подряд работать, всегда был на работе, деньги опять начал докладывать в пакет, тратить некогда было. А потом меня перевели в четвёртое отделение, это патологии.
– А сколько отделений всего?
– Пять. Первое – приёмное, в котором я начал работать. Потом родильное, там я акушером работал, третье – детское, это единственное в котором я не работал, четвёртое патологии, вот я там насмотрелся на мамаш – проститутки, наркоманки, алкашки. Ну, у кого в основном патологии? Или больные, которым нельзя рожать. И пятое – аборты. Я работал получается и в четвёртом, и в пятом, акушером… Ой, там история такая была! – Егор неожиданно воодушевился. – Мы с пацанами как-то отдыхали в клубе, мужской компанией, надеялись подцепить кого-то и там компашка девчонок была, мы на них глаз положили, заказали им через официанта бутылку шампанского, они начали кокетничать с нами. А потом пошли на танцпол, стали танцевать, а нижнего белья на них надето не было и когда они кружились юбки поднимались и всё было видно и спереди, и сзади. Ух, что они вытворяли! Все, конечно, уставились на них, и мы тоже. Но у нас с ними почему-то не сложилось, толи не понравились мы им, толи денег у нас было для них мало, а может сами постеснялись. Не знаю, в общем, почему так вышло, но уехали они с другими. А потом попадает ко мне одна из них, блондинка, мне она тогда понравилась. Попала она на шестом месяце беременности, а это получается, как раз с полгода назад я её видел.
– Она узнала тебя? Или только ты узнал?
– Узнала, конечно! У неё трепак и сифилис обнаружили, сначала лечили, а потом на прерывание беременности отправили к нам… Это, прикинь, как меня Бог уберёг, а то одарила бы она меня букетом. Вот не повезло тем, с кем она уехала тогда. – Егор сказал это с каким-то смаком, типа: – «Схавали, да». – Врач умертвил ребёнка и направил ко мне. Я вызывал схватки, принимал мертворожденных, и отправлял в утилизацию, ну, в общем в морг передавал. А тут ребёнок живым родился, такое бывает иногда, но такие дети пару минут живут и умирают. Мы их клали в железную ванночку и под кушетку ставили на цементный пол, там они быстро замерзали. Этого я так же положил в ванночку и задвинул под кушетку, ушёл с приборами грязными, возвращаюсь, а он кричит там. Он всю ночь моего дежурства там мяукал. Подойду к двери, прислушаюсь – тихо, ну, думаю всё, а как дверь открою он опять: – «мау – мау», – наверное, слышал, как я вхожу. И так до утра, как жить хотел, а. Представляете, какого мне было?
От воспоминаний тень грусти упала на его лицо, от чего появились глубокие морщины, я заметил, как он в одно мгновение постарел лет на десять. Глаза утратили блеск под серой пеленой воспоминаний. Да уж, этому человеку есть, что замаливать. Теперь ясно, почему он оставил медицинские практики, с таким не каждый справится. А он и жить с этим не может, судя по всему.
– Слушай, а укол, какой-нибудь сделать, чтобы не мучить ребёнка и самому не страдать?
– Какой укол, я ведь акушер, это врач, который умерщвлял плод, не доделал операцию, что ли, а может и вообще не делал.
– А женщина, что?
– А что она, родила и ушла, а я один на всю ночь на дежурство остался. Да, вот так вот было.
– Страшная история. – Заключил я.
– Да, прям, и похуже бывает, в больницах такого насмотришься – мама не горюй, спать потом совсем перестанешь. На скорой похуже было.
На этой ноте мы распрощались с Егором и пошли в келью, на этот раз нам повезло, мы спали отдельно от всех, а главное, мучила Феодора своим беспокойным сном женщин и Егора. Батюшка же до морозов спит на старой колокольне в спальнике. Взбирается по ступенькам в башенку, деревянную надстроенную над церковью. И просыпается с первыми лучами солнца. Зимой спит в храме, но часто ночует на колокольне.
Я помню, как лет восемь, а то и все десять назад, приехал в церковь под рождество, народу было полно, все кельи заняты и даже в церкви было полно народа. Батюшка меня в храм и отправил спать, положил под иконами у алтаря, рядом с клиросом. В церкви стоит большая контрамарка, круглая, окрашена в чёрный. Мы протопили её, как она только раскалилась, воздух в храме стал прогреваться. Лёг я в спальном мешке, благо он у меня был с собой, я всегда беру спальник, куда бы ни направился. По дороге в храм сильно простыл и приехал с больным горлом и сильным кашлем. Так что сосед я был беспокойный, всю ночь не спал и другим не давал. А потом пришла женщина с ребёнком подростком и села у меня в ногах. Я шёпотом спросил, кто они, а она ответила, что просто посидят здесь немного и уйдут. Ну, не мог же я их прогнать из храма. Они посидели немного и вышли, я встал, чтобы запереть дверь, через которую они вошли и вышли. Я ещё когда только увидел их подумал: – «Как это они зашли, мы ведь по батюшкиному наставлению заперлись, видимо так и не закрыл никто дверь на крючок». В общем, встал я запереть за ними, подхожу к двери, а крючок-то опущен, дверь заперли всё-таки. А на следующий день у меня кашель прошёл. Только горло ещё пару дней слегка поболело и всё. Вот такая вот история перед рождеством у меня была.
Утром нас разбудил Егор, вошёл в келью со словами: – «Пойдёмте молиться» – и тут же вышел. Мы оделись, заглянули в храм, там все собрались и читали «Утренние молитвы». Я пошёл в туалет, пользуясь моментом пока все были в храме. Для меня в туалет сходить «по большому» в новом месте всегда проблема, сложно расслабиться. А тут туалет двойной, между кабинками фанерная перегородка, и если кто-то войдёт в соседнюю, то всё слышно, а особенно как плюхается в яму.
Сижу я, значит, довольный, что наконец-то уединился, читаю рассказы Хэма, и тут в соседнюю кабинку кто-то входит, я притаился, жду.
– Дэн, это ты? – Раздался голос Егора.
И как он только меня услышал, я ведь притаился.
– Да. – Отвечаю.
– У тебя бумага есть?
Я посмотрел на полочку в углу, под которой стояло ведро с использованными обрывками бумаги. На полочке лежал остаток рулона.
– Есть.
– Повезло тебе.
Я промолчал. Не люблю разговоры в туалетах. Егор принялся кряхтеть, сопеть, пердеть и плюхать говно с высоты в яму, где оно чвякало, ударяясь о жижу. Я ждал, когда он закончит и уйдёт, надо признаться, я ему завидовал, мне тоже так хотелось, но я не мог. В животе у меня булькало, урчало, но наружу не вырывалось. Ноги затекли от долгого сидения, я совсем отчаялся, натянул штаны и вышел, а следом, представляете, Егор. Как будто он специально ждал, когда я выйду. Мы с ним направились к умывальнику, молча вымыли руки и пошли в храм молиться, он облегчённый, а я с гоготом в животе.
Егор принялся выставлять композицию из цветов и аналоя с иконами Петра и Павла, а затем фотать на фоне иконостаса. Он подошёл к нам и показал фотографии, сбоку от аналоя стояла пустая трёхлитровая банка и Юля сказала об этом Егору. Он пошёл, убрал банку и перефотографировал, затем снова показал нам.
– Иконы не ровно лежат, надо правее сдвинуть. – Сказал я и Егор побежал исправлять.
Феодора, стоявшая в углу храма, где располагалась церковная лавка с иконами, громко выругалась матом, да так смачно, что матушка выглянула из-за клироса. Посмотрела, чем так недовольна Феодора, подошла к аналою с той самой старинной книгой и подложила её под иконы, они приподнялись, и Егор сфотографировал, показал матушке, нам, а Феодора матерясь себе под нос вышла из храма. Её всё это раздражало.
После «утренних» началась служба и народ потихоньку стал сползаться в храм, пришёл и Петро, на этот раз он был в рубашке. Народу собралось много, про маски естественно все забыли или, скорее, пренебрегли ими.
В храм вошёл солдатик в синей форме, с нашитым на левом плече шевроном с флагом и гербом Российской Федерации. Он перекрестился, поклонился в пол, подошёл к аналою, приложился к иконам. Батюшка благословил меня и Егора звонить в колокола. Мы поднялись на колокольню, заткнули уши салфетками и принялись звонить. Егор бил языком от большого колокола, как дубиной в подвешенный пустой кислородный баллон, а я звонил в новые колокола, подаренные паломниками. Я уж не знаю, как у нас с Егором получалось, но я старался изо всех сил, чтобы перезвон хоть немного ритмичным и мелодичным был. Управиться с пятью колоколами не так-то и просто. Прихожане высыпали на улицу, слушали и смотрели на нас. Звонили мы долго, минут двадцать. Затем все зашли обратно в храм, а я остался на колокольне с Егором. Он мне рассказал, что колокола, в которые я звонил, привезли из России, из города Тутуева, где находится колокольный завод Николая Шувалова. Егор рассказал мне, как надо перевесить колокола, чтобы было удобнее звонить, а я слушал его и свой живот, в котором громко, что-то перетекало и рычало, хотя, что уж там – «Что-то» – понятно ведь, что…
Под конец службы прихожане, солдатик, я, Юля, Петро и Егор столпились в углу храма для исповеди.
– Смотри. – Показал мне пальцем Егор на Петро и мужчину возле него. – Пётр и Павел.
– Да, ты, что? – Я постарался удивиться.
– Да, наши Пётр и Павел. Сегодня их именины.
После исповеди батюшка вынес потир, солдатик перекрестился, встал на колени и поклонился, после чего причастился. Мы пропустили вперёд Петро, после причастия поздравили его с именинами – спели хором «Долгие лета», батюшка подарил ему икону со святым апостолом Петром. Потом так же поздравили Павла.
– А вы знаете. – обратился ко всем нам батюшка. – К нам в храм приезжает Николай. Он служит здесь, в Туркестанском краю, и говорит, что ему полюбился наш храм.
Батюшка поднял иконку с Николаем угодником и запел «Долгие лета» мы все хором подхватили. Батюшка подарил икону солдатику. Мы причастились, попрощались со всеми и отправились на дачу в своё заточение, коротать дни пока ситуацией владеет вирус. Добрались на попутке, доехали до грунтовой дороги, которая вела в горы на дачу, ноги не хотели идти туда, жизнь там была словно проклятие. Мы спустились к озеру, сели на песок у воды, скрутили из газеты козьи ножки, забили махорку. Мы сидели и курили молча, разглядывая горы на противоположном берегу, не знаю о чём думала Юля, но думаю о том же, о чём и я, что где-то, несмотря на всеобщий карантин, жизнь продолжается, но мы обречены сидеть на берегу озера, окружённые горами, и выхода нет.
После перекура и нелёгких размышлений мы отправились по размытой дороге вверх, через пустырь, покрытый валунами и кустами эфедры на дачу, где нас ждало вино, бродя в бутылях и раздувая перчатки, натянутые на них. В огороде подрастала рассада, а груши и яблоки в саду спели, Сергей всё так же торговал анашой и воровал всё, что мог украсть. Отчаяние разъедало душу, щемило сердце, хотелось плакать, всё время хотелось лить слёзы, но они высохли под горным солнцем, под ветром, от этого мой плач был просто гримасой без слёз. Такие лица можно увидеть на фотокарточках горников, полярников и молодых ребят на войне.
