Денис Ганин
Прочь из города
А ей надо выжить. Выжить, выжить! И совсем не для себя, а для них – для Лены, для внуков: для Пашеньки и Сашеньки. И запас её продуктов – он тоже для них. Потому что она жила тогда и живёт сейчас только ими и только для них. Они – смысл её жизни. Они вдохновляют её на каждодневную борьбу и выживание, на жестокую ложь и стальную непоколебимость, на чудеса изобретательности. Не будь их – её родных – у неё, не будь надежды, что они живы и скоро с нею встретятся, открыла бы она сейчас же настежь окна, разделась догола и легла на пол, погружая себя в свой последний сон. И пусть сначала будет холодно, пусть зубы ломаются друг о друга, пусть кости трещат в руках и ногах, пусть крики из груди птицей пойманной вырываются, зато потом и очень скоро – покой и безмятежность. Вечный покой, и Саша, Саша, Саша. Опять с ней, как и прежде. Пусть бестелесный, зато абсолютный, всеобъемлющий, растворяющий её всю в себе без остатка. Саша – везде и всюду, и только с ней, с ней.
Она опять посмотрела на портрет на стене, на Сашин прямой рот и его улыбающиеся глаза.
– Ведь ты же меня не осуждаешь, правда?
– Ну, что ты, моя хорошая?! Ты всё правильно делаешь, не кори себя, – ответили ей его глаза.
Она опять пронзительно стала всматриваться в Сашу, в каждую его чёрточку, в зрачки глаз, в уголки рта, в морщинки на лбу, в прядку волос на голове, пытаясь и пытаясь выдавить из себя хоть одно предложение в его адрес. Но слова, облекаемые в мысли, как и мысли – в слова, никак не выходили. Одна мучительная тишина в голове, пустота. Пронзительная тишина, даже слишком громкая. Хочется о чём-то подумать, что-то выдумать, сформулировать, адресовать – ан нет, пусто. Ничего. Совсем. Как в её квартире сейчас.
А он всё улыбается своими глазами и как бы спрашивает, не то издеваясь, не то умоляя:
– Ну? Ну? Ну, что ты?! Ну, скажи хоть что-нибудь? Ну?
Она перевела взгляд с портрета на окно. Само окно и предметы перед и за ним, их очертания стали размываться от скопившихся в её глазах слезах. Одна из них вдруг оторвалась и упала на внешнюю сторону ладони. Сухая холодная кожа на ладони, едва почувствовав капельку тепла, сразу же отозвалась: рука дёрнулась. Лариса Вячеславовна опустила голову, чтобы рассмотреть свою чудную руку, и тут же из глаз попадали вниз ещё несколько таких же мокрых и тёплых слёз-горошин.
– Ехать! Во что бы то ни стало нужно ехать! Я нужна им там. А здесь я обречена на смерть. На сумасшествие и смерть. Ехать, Саша, да, ехать!
Глава XXXVIII
Когда Ропотов зашел к себе домой, Лена, дети и Лариса Вячеславовна располагались на большом диване-кровати в ставшей единственной жилой комнате в квартире Ропотовых. Тела Лены и её матери – тёщи Алексея – были полностью, с ногами укрыты одеялами, пледами и верхней одеждой. Непокрытыми оставались только их головы, да и то – условно, так как на головах обеих женщин были шапки. Детей же совсем не было видно среди этой большой кучи тел и тряпья. Вместе с тем их детские силуэты можно было различить по двум «холмикам»: одному побольше, другому – поменьше.
– Алёша, радость-то какая, мама приехала! – выпалила Лена, как только из коридора показался её муж, и тут же заревела, глупая.
Пройдя в комнату, Ропотов не сразу заметил прибавление на диване. После дневного уличного света полумрак подъезда, а затем и комнаты не сразу вернул ему остроту зрения.
– Лёшенька, здравствуй, сынок! – промолвила Лариса Вячеславовна, пытаясь приподняться с дивана. Голос её дрожал, она боролась с захватившими её эмоциями, снова разбуженными плачем Лены.
Алексей бросился к тёще, сдерживая её:
– Ну, что Вы, Ларисславна, сидите-сидите, Вам ли сейчас… прыгать?
– Да, это уж точно… Фу, – попыталась перевести дух Лариса Вячеславовна, который из-за всех переживаний внезапно куда-то улетучился.
– Как же Вы очутились-то тут, я уж и не чаял… – начал было Ропотов.
– Алёша, маму сосед довёз, до самого нашего дома, представляешь? – перебила его Лена, не дав также слова и матери.
– Да, – едва вторила ей Лариса Вячеславовна.
– Сосед? – удивился Ропотов.
– Да, Алёш, сосед мой с третьего этажа, Толиком звать. Они уезжать собрались на дачу, а я услышала и напросилась, чтобы они меня сюда привезли.
– Да Вам повезло, Ларисславна! Где же это видано, чтобы кто-то кого-то в наше время сейчас подвозил? Ну, просто удача какая-то… нереальная.
– А и не говори. И сама не верю. Бог мне помог! Сущий Бог на Земле.
– Алёш, представляешь, если бы мы сейчас уехали за мамой? Приехали – а её нет. И нас здесь тоже нет! – заговорила Лена. И тут же повернулась к матери:
– Мы ведь только сегодня утром собирались к тебе, мама!
– Господи, хорошо, что ты задержался-то, – опять обратилась Лена к мужу.
– Да, да, – запричитала Лариса Вячеславовна, – как же хорошо-то, Господи!
Лена продолжала:
– Ой, а что с машиной-то, Лёш? Удалось тебе бензин перелить? Я-то глупая, и спросить забыла на радостях, – печать тревоги проступила на Ленином лице, сменив гримасу радости.
Ропотов тяжело вздохнул и медленно стал сползать на пол, пока не сел, обхватив руками колени.
– Завтра я опять пойду, – он снова выдохнул.
– Случилось что-то? – испуганно прошептала Лена, привставая на локтях так, что задела один из «холмов» на диване.
– Папа, на тебя что, опять собачки напали? – откуда-то из глубины послышался голос Паши.
– Нет никаких собак! Я же говорила вам… Паша!.. Папа их прогнал всех. Ну-ка! – громко и грозно проговорила Лена, повернувшись в сторону ближайшего от неё «холма».
– Лен, а что за собаки-то? – шёпотом стала спрашивать Лариса Вячеславовна.
– Ой, мам, потом давай! Видишь, как они на это…
– Да я… я просто не дошёл до машины, – начал отвечать Ропотов, – там… ну… отвлекли меня просто… пришлось идти в одно место, ну там… помогать знакомому одному, – несвязно стал объяснять Ропотов.
– Знакомому? Ну, ладно, ладно… потом. Главное, что всё в порядке с тобой, слава Богу, что не случилось ничего. Ой, а то я уж перепугалась.
– Да нет, всё нормально, – закрыл тему Алексей, тут же возвращая разговор к предыдущей, более интересной ему теме:
– Ларисславна, как дорога вам показалась-то? Что там видно было, из окна машины?
– Ой, Алёша… тяжёлая была дорога, долгая. И ехали медленно, и останавливались мы по пути, и нас останавливали несколько раз. Я уж распереживалась вся. Да и не видно особенно было ничего: окно-то моё всё заиндевело. И сидела я там вся, как комок нервов, глаза закрыла, молитвы всё читала, уж и не чаяла доехать к вам совсем, а Толик этот уже нервничает, ругается, что связался со мной, что крюк такой… Думала, всё: выбросит он меня вон из своей машины, – последние слова Ларисы Вячеславовны стали тонуть в слезах, так что Лене пришлось прервать её и успокаивать:
– Ну, что ты, мама, ну, успокойся, всё же уже позади.
Она обняла мать нежно за плечи и стала гладить её по голове поверх вязаной шапочки.
– Ну, будет, будет.
Лена стала быстро и сбивчиво говорить за маму:
– Алёша… маму, ну, то есть машину их, ну, этого соседа её, как его, этого Толика, – их останавливали несколько раз военные или полиция… поди там их разбери. Представляешь? Проверяли всё, кто едет и что везет. Смотрели, и в саму машину заглядывали, и багажник просили открыть. Оружие, наверное, искали, что там они ещё могли? И документы они тоже смотрели у этого соседа, водителя. А маму вот и жену его, этого Толика, не просили.
– А я ещё паспорт свой не взяла, дура старая, дома его оставила. Ох…
Ропотов не перебивал никого, пытаясь выстроить в голове всю картину событий.
– Мама, ну, что же ты, как можно сейчас-то?!.. Алёш, мамин сосед, он же маму только за продукты повёз к нам, ты представляешь, за так бы и не стал даже. Их дача вообще в другом месте. Только за продукты сюда маму и повёз!
Вот сволочь какая! Представляешь?
– Я ему четыре пакета муки отдала и… этого… Господи, как его… риса! – тоже два, – Лариса Владиславовна развела руки, – а ему всё мало, всё торговался со мной. Хорошо, что у меня было всё это. Ты же мне ещё всё говорил тогда: зачем, зачем… Вот зачем! И пригодилось, значит.
– Мамочка, ты у нас молодец, ты – умничка, – Лена снова бросилась целовать мать в лицо.
– Ну, и правильно всё сделали, что согласились отдать, – произнёс Ропотов, громко выдохнув.
– А не окажись вас тут, дома, он бы меня обратно не повёз, никуда бы меня уже не повёз – таков уговор наш был. Он даже ожидать меня не стал: высадил и тут же уехал. Пропадай, как знаешь!
В комнате воцарилась полная тишина. Каждый с ужасом представил, что бы было дальше с мамой.
Тут Лариса Вячеславовна её сама же и прервала:
– А я не с пустыми руками к вам приехала. Чтоб не считали, что я вас объедать буду.
– Мама, как ты можешь?! Ты что, разве мы такое подумали бы?
– Ларисславна, ну, что Вы, ей-богу! – возмутился зять.
– Нет, нет, не надо, сейчас другое время, сейчас каждый кусок на вес золота, каждый едок сейчас в тягость… Молчите! Молчите. Я знаю, что я говорю… Наденька моя, соседушка, двадцать лет душа в душу… а я ей ничего, ничегошеньки не дала… Деточкам всё своим берегла… О вас думала. Господи, прости меня! Век грех этот на мне одной будет, Господи! – Лариса Вячеславовна окончательно сбилась на плач, закрывая руками лицо и медленно заваливаясь на руки дочери.
Её никто уже не останавливал. И Ропотов, и Лена понимали, как должно быть горько сейчас этой слабой и одновременно такой сильной женщине, сколько всего пришлось выстрадать ей одной, через что пройти.
Наутро Алексей встал раньше всех. Он уступил своё спальное место тёще, потому сам устроился на ночь в кресле. Поутру спина его болела, ноги скрючило, но это неудобство дало и свой ощутимый плюс: Ропотов проснулся раньше всех. Дорог был каждый час: им всем не терпелось поскорее уехать прочь из города.
Совершив свой привычный утренний моцион и позавтракав на скорую руку двумя горстями пшена и стаканом студеной воды, Ропотов положил в карман брюк привезённую его тёщей морковину и вышел из квартиры.
Первым делом он заглянул в квартиру Никитича, захватил подготовленную днём раньше тару. Спустился вниз. На улице едва рассвело. Звуки скрипучего под его ногами снега ритмично вытесняли со двора звенящую тишину утра. Нигде вокруг него никого не было, отчего ему было как-то не по себе. И эти его шаги: раз-два, раз-два, – казалось, только и делали, что привлекали всеобщее внимание. Наверняка кто-то сейчас наблюдает за ним, украдкой выглядывая из окна. Пока Ропотов торопливо следовал на автостоянку, периодически оглядываясь по сторонам, его не покидала тревожная мысль:
«Ну, вот: мы все в сборе, машина заведена. Тронемся, выедем за МКАД. Поедем к Кирсанову, разыщем его дачу. А что, если его там нет? Там вообще сейчас никого нет. Окей. Будем долго стучать в дверь, колотить, кричать. Но никто не откроет. Что дальше? Уезжать? Но куда?.. Или ломать дверь, разбивать окно, вламываться? На каком праве? Праве гостя, друга, коллеги? Или праве голодного, гонимого судьбою отца семейства? Чтобы пожить там всей гурьбой? Жечь его дрова, есть их припасы? А потом – рано или поздно он приедет. Не он, так его жена, отец, тесть или ещё кто-то из его семьи. Да чёрт знает, кто ещё может приехать. Соседи, в конце концов. И что же они там увидят? Сломанный замок, всё съедено подчистую, кровати заняты, чужие люди прижились тут, уступать не хотят. Чем ни «Маша и три медведя»? Да-а, дела… Чем там, кстати, всё кончилось? Уже и не помню…»
Глава XXXIX
Он медленно снял очки. Аккуратно, чтобы ненароком не сломать, сложил душки. Руки немного дрожали. Потом также медленно положил очки на край кровати.
– Вот и всё, – проговорил он негромко вслух.
Никто его не услышал.
Из глаз сами собой проступили и побежали вниз по холодным щекам одна за другой слёзы. Он закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Медленно опустил голову, от чего слёзы перестали течь по щекам; едва проступив в уголках глаз, они тут же срывались с ресниц и падали на постель. Вот и нижняя челюсть тоже стала подрагивать. Тяжёлый прерывистый вдох. Такой же громкий, но резкий выдох. Собраться с мыслями никак не получалось. Он сделал над собой усилие и поднёс к лицу руки. Ладони стали растирать мокрые дорожки, заодно массируя воспалённые от бессонницы глаза. Движения ладоней становились всё быстрее и сильнее, пока он не ощутил тупую боль в глазных яблоках.
Он остановился, убрал руки и ещё раз посмотрел на свою Оксану: её стеклянные глаза были устремлены куда-то вверх, под самый потолок. Рот оставался приоткрытым после её последнего вздоха, оголяя края мелких пожелтевших зубов. Одинокая свеча, что стояла на прикроватном столике, едва освещала мёртвое лицо этой совсем ещё молодой и красивой женщины. Свет от свечи как будто отчаянно боролся с темнотой комнаты: то уступая тени своё место на поверхности лица, то прогоняя её, но ненадолго. Игра света и тени: единственное, что оставалось ещё живым на её лице.
За окном буднично завыл ветер.
Оксана умерла. Её больше не было.
Кирсанов протянул свою дрожащую руку к её лицу и закрыл веки. Потом положил руку ей на лицо, перенёс на него вес ладони. Ладонь соскользнула со лба на волосы, спустилась по волосам на подушку. Милые, родные, так хорошо знакомые ему её волосы. Сколько радости доставляло ему гладить их раньше. Сколько чувственных счастливых минут пережил он, когда они касались своими кончиками его груди. Как же вкусно они всегда пахли, дразня его ноздри, будоража воображение. И как же больно ему сейчас от того, что он снова гладит их. Почему нельзя вернуть время назад? Отчего всё так?
Слёзы опять не преминули появиться на его лице. Не в силах справиться с ними, он уронил свою голову на кровать, подгребая одеяла к себе, закрыл руками и… завыл в хор ветру.
Кирсанова разбудила Наташа. Уже было утро. Он встрепенулся, приподнялся на одной руке, медленно оглянулся. Промаргивая глаза, Кирсанов стал всматриваться в дочь: через месяц с небольшим ей должно исполниться шестнадцать лет, а она уже такая красивая, статная, ну прям как её мать-украинка… покойная.
– Пап, пап! Ты что? Ты так и проспал всю ночь? – её рука теребила его плечо.
Кирсанов очнулся от голоса дочери, окончательно пришёл в себя.
Своими коленями он был на полу, а голова и туловище его только что были на постели, у изголовья Оксаны. Он ещё раз посмотрел на жену и процедил сквозь зубы:
– Мама умерла.
Наташа ничего не сказала. Она оторвала свою руку от плеча отца, распрямилась и подошла к окну.
Неожиданно для Кирсанова Наташа вдруг тихо запела:
– На заре ты её не буди, на заре она сладко так спит, утро дышит у ней на груди…
Кирсанов резко прервал её:
– Наташа! Мама умерла, ты слышишь?! Она умерла!
Наташа не отвечала и не поворачивалась, продолжая всматриваться в узкую полоску света между портьерами.
Потом вдруг промолвила:
– Светает уже… Пойдёмте завтракать, я очень хочу есть. Папа, буди маму, идём!
Наташа развернулась и быстро вышла из комнаты мимо Кирсанова. Её отрешённый взгляд в пол, который успел перехватить Кирсанов, ужаснул его.
«Неужели она…», – только и пронеслось у него в голове. – Наташа, подожди! Остановись сейчас же! Наташа!
Кирсанов вскочил на ноги и тут же вскрикнул, схватившись за оба колена: за ночь на холодном полу коленные суставы сильно отекли. Спина тоже порядком не разгибалась.
Преодолевая боль, чуть прихрамывая, он поспешил следом за дочерью в кухню, где та уже пыталась разыскать что-нибудь съестное.
Он молча следил за ней, не отводя глаз от Наташиной головы и рук.
– О, сухарик… Папа, ты будешь сухарик или, может, мама будет, спроси у неё, – Наташа повернулась к отцу, взглянув на него наивными детскими глазами, полными любви и глупой растерянности.
Кирсанов оставался нем, боясь обнаружить лишнее подтверждение своего страшного предположения.
– А что же ты стоишь? Иди за мамой скорее, зови её, мне не терпится поесть!
Кирсанов медленно опустился на табуретку, продолжая всё также смотреть на дочь, не сводя с неё глаз. Лицо его заметно побелело.
– Наташенька, наша мама умерла, она больше не выйдет завтракать, ты меня слышишь? Никогда! – он медленно, но достаточно громко проговорил, выделяя каждое своё слово.
– Папа, я тебя прекрасно слышу. Хорошо. Если она не выйдет к завтраку, давай завтракать без неё, – она по-доброму посмотрела на отца, а под конец даже широко улыбнулась и подошла вплотную к отцу. Потом обняла Кирсанова за голову:
– Главное, что она сейчас не кашляет. Пусть сейчас спит, она так устала, а потом мы все вместе пообедаем.
Она быстро выпустила Кирсанова из своих рук и устремилась греметь посудой, подспудно ища, куда налить воды, чтобы приготовить им чай. Но выходило у неё всё как-то не очень.
– Господи, за что? – прошептал Кирсанов, роняя голову на плечи.
Всего через неделю, после того, как электричество и тепло батарей покинули окончательно Москву, Оксана заболела. Начиналось всё, как обычная простуда, но, учитывая, что всего полгода назад она переболела тяжёлым воспалением лёгких, у неё случился рецидив. Проверить это не было никакой возможности: больницы и поликлиники стали недоступными, а скорую помощь вызвать было уже нереально. Но высокая температура, сильный кашель и начавшиеся жуткие боли в груди говорили о пневмонии. Антибиотиков в квартире Кирсановых тоже не оказалось, а все ближайшие аптеки были закрыты.
Оксана угасала на глазах. В муках и кашле. Кашле, который выворачивал её как будто на изнанку. Но помочь ей никто не мог. Несчастный её муж не находил себе покоя: всё ходил беспрестанно по квартире взад-вперёд, заламывая руки и сжимая кулаки в бессильной злобе и отчаянии. Дочь Наташа безуспешно бегала по соседям, но ей или не хотели открывать, или сделать это уже было некому, или те, кто всё-таки открывал ей, не мог ничего дать.
Вот и лечили Оксану горячим питьём да мёдом, что ещё оставался у них дома. Ну и жаропонижающим спазмолитиком, который всегда есть в каждой женской сумочке, пока и тот не закончился. Но этого было явно недостаточно. В квартире их к этому времени уже почти закончились продукты, а победить болезнь, пусть даже самую пустяковую, без нормального питания – ой, как сложно. А ещё сложнее, когда всё это время в квартире холодно почти как на улице.
Наташа всё время плакала: так сильно она любила свою мать и так корила себя за то, что ничем не могла облегчить её участь.
– Доченька, Наташа… принеси мне воды, – еле слышно произносила Оксана, только-только успокоившись после затяжной серии кашля. И Наташа стремглав бежала на кухню, где в эмалированной кружке ещё теплилась вода, которую Кирсанов периодически грел на своей походной туристической горелке, по счастью оказавшейся в их доме волею рыбацкого его увлечения.
Три баллончика с газом у них совсем закончились, и Кирсанов с ужасом думал о том, что он будет делать, когда оставшиеся два, один из которых уже был неполным, присоединятся к тем троим.
Как же хотелось Наташе, каждый раз принося матери столь желанную для той кружку горячей воды, чтобы, выпив её, Оксана сразу же пошла на поправку. Поэтому, забирая из маминых рук уже полупустую кружку, она всегда спрашивала:
– Ну, как, тебе лучше, мамочка?
– Да, моя милая, спасибо тебе, родная, – только и успевала произносить ослабленным голосом Оксана, как тут же её захватывала новая волна убийственного кашля, нестерпимой болью отдающегося как в самой её груди, так и в ушах её несчастной дочери. И эти постоянные стоны и хрипы Оксаны, которая не знала, как ей лежать то на одном, то на другом боку, то на спине: так больно ей было в любом из этих положений. И Наташа как будто сама чувствовала боль матери. Чувствовать боль близкого – разве это не подтверждение подлинной любви?!
А потом уже каждую ночь отец с дочерью стали встречать как последнюю, понимая, что до утра Оксана просто уже может не дожить. Понимали, не сговариваясь о том.
Беспомощность убивает. Когда ты не можешь помочь своему родному, самому близкому тебе человеку, видя, как тают его силы, как с каждой минутою его жизненных сил становится всё меньше и меньше, как утекают они с постоянной скоростью, словно песчинки в перевернутых песочных часах, ты сходишь с ума. И если Бог наградил тебя крепкой нервной системой и устойчивой психикой, ты ещё будешь способен восстановиться после самого страшного: смерти любимого человека. Муки будут беспощадные, вездесущие, боль утраты отодвинет от тебя всё остальное, отбросит все прежние проблемы и тревоги, ты позабудешь обо всём. Но постепенно ты отойдёшь, начнёшь отвлекаться, сначала ненадолго, а потом уже всё чаще и продолжительнее, впервые за долгое время улыбнёшься, потом засмеёшься, а потом вдруг дёрнешь себя за руку: «Господи, как же я забыл: её же (или его же) больше нет, а я живу и здравствую, и вот уже смеюсь над дурацкой шуткой, мило разговариваю с коллегой по работе, кричу на ребёнка из-за какой-то ерунды. Неужели я забыл, неужели свыкся?»
И вот так человек, словно тот знаменитый дуб Болконского из «Войны и мира», умерший было за зиму, снова, хотя и последним в лесу, обрастает зелёной листвою, звонкими непоседами-птицами, озорными белками, подножными грибами. Человек постепенно возвращается к жизни, а жизнь – к человеку. Но, увы, не всегда. Слабые психически люди, ранимые по жизни, с тонкой душевной организацией, родовой травмой или с дурной наследственностью могут сорваться и уже не подняться, не вернуться к полноценной жизни. Видимо, у таких людей от рождения отсутствует предохранитель – как в электрической цепи. Прошёл большой разряд, предохранителя нет, и, как следствие, электроприбор безнадежно перегорел.
Вот и Наташа Кирсанова перегорела: сошла с ума, не выдержав удара смерти матери. Бедный, бедный Дмитрий…
Глава XL
«Паджера» остановилась. Бензина в баке ещё было много. Хватило бы и на обратную дорогу. Ропотов, не глуша мотор, посмотрел на Лену, сидящую справа от него:
– Здесь, кажется?
– Алёш, я не помню, тогда же лето было.
– Да, тогда всё вокруг по-другому выглядело… О, смотри! Вон тот дом, помнишь, с красными рамами, ну, зелёный тот.
– А-а, тот? Ну, да, вижу.
– Да-да, этот. Помнишь, я тогда ещё говорил тебе, какой необычный дом. Где ещё увидишь, чтобы рамы оконные красные были? Не коричневые, а именно красные.
Вспомнила?
– Ой, Алёш, ты думаешь, я такое помню?
– Ладно. Главное, что я помню. А вон тот – как раз и есть дом Кирсанова, – с этими словами Ропотов показал рукой на стоявший неподалёку от зеленого с красными рамами дома аккуратный дачный домик Кирсановых.
– Да, похоже, – проговорила, всё ещё сомневаясь, Лена, – подъедем к нему поближе?
– Нет. Придётся здесь выйти, дальше глубоко – можно застрять. Осмотримся, а там видно будет.
Лена обернулась, чтобы посмотреть на заднее сидение. Она хотела было сказать, что приехали, но тут же остановилась, едва начав.
Сзади все спали: и Лариса Вячеславовна, и разместившиеся по обе стороны от неё мальчики. Лена подумала: пусть ещё поспят, пока они с Алексеем всё, как следует, не выяснят.
До дома Кирсановых было метров шестьдесят, не больше. И если к тому месту, где они остановились, ещё худо-бедно можно было проехать на внедорожнике, то вот дальше лучше было уже не рисковать.
Ропотов и Лена вышли из машины и аккуратно, чуть слышно, закрыли каждый свою дверь. Машину Ропотов решил не глушить.
Выйдя на снег, Алексей первым делом огляделся по сторонам, подолгу задерживая свой взгляд на окружавших их домах и особенно окнах, которые недружелюбно, как на чужаков, смотрели на них отовсюду.
Тишина… не считая шума мотора. Кругом всё девственно бело. Всё спит.
Вдруг где-то поверх их голов с шумом пролетела лесная птица, учащённо порхая крыльями. Остаток её пути, пока она не скрылась над деревьями, Ропотов провожал глазами.
«Да, видно, потревожили мы её», – такой же птицей пронеслось у него в голове.
Лена тоже посмотрела вслед улетающей птице. На миг её глаза встретились с глазами мужа: и у него такой же взгляд, полный озабоченности и неуверенности в себе.
Кругом был достаточно однообразный пейзаж. Блеклые, торчащие из окружающей белизны дома и домики со свисающими набекрень массивными шапками снега, одинокие прутики и ветвистые коряги садовых деревьев, белые холмы скрытых под ними кустарников. И ни единого свежего следа вокруг: ни машины, ни человека.
– Лен, посмотри, дыма нигде не видно?
– Неа.
– Ладно, ты тогда тут оставайся, на всякий случай. Иди вот сюда! – Ропотов скомандовал Лене. – Стой тут, и если что, прыгай в машину, закрывайся и сигналь. А я к дому пока схожу. Ну, в общем, гляди в оба.
– Ой, Лёш, боюсь я.
– Ну, чего ты боишься? Я же всё время в поле зрения у тебя буду. Если что или если кто к тебе направится, кричи, сигналь, я тут же вернусь.
– Ну, ладно, иди. Только быстрее возвращайся, хорошо?
– Ропотов кивнул и тут же тронулся по направлению к дому Кирсановых. Сделав пару шагов, он остановился и тут же повернул назад.
– Ты что?
– Пожалуй, возьму с собой эту… – Что?
– Ну, там, в багажнике лежит… Как её?.. Фомку! – вспомнил наконец Ропотов.
Порывшись недолго в багажнике и отыскав там нужную ему вещь, он осторожно опустил заднюю дверь, налёг на неё своим весом, и, убедившись, что дверь закрылась, не разбудив при этом никого на заднем сиденье, отправился снова к дому Кирсановых.
Он медленно шёл по целине, с трудом вытаскивая из снега проваливающиеся в него ноги, пока неожиданно для себя не обнаружил, что ноги его стали вести себя по-разному: если левая всё время увязала по колено, то правая перестала это делать, нет-нет да упираясь во что-то твёрдое, и едва только скрывалась по самую щиколотку. Ропотов не преминул переместиться вправо – теперь уже обе ноги пошли хорошо; ещё правее – и тонуть уже стала одна только правая нога.
«Значит, тут тропа под снегом. Его кто-то утоптал, а потом сверху припорошило, вот следов и невидно. Хотя у нас в городе уже с неделю как снега не было», – рассуждал про себя Ропотов.
И точно, нащупав курс, он пошёл им, почти не проваливаясь под снег. И так – до самой калитки кирсановского участка.
Пока он шёл, то и дело оборачивался назад, и каждый раз Лена подавала ему знак рукой как бы говоря: «Давай-давай, иди, у меня всё хорошо, всё под контролем».
За спиной у Лены да и вообще вокруг не было ни души, и это, с одной стороны, успокаивало Ропотова, с другой, наоборот, настораживало.
Калитка у Кирсановых была низкой, от чего обильно выпавший за зиму снег оставил на поверхности только её верхнюю половину. Вторая же половина, нижняя, была надёжно погребена, пожалуй, теперь уже до самой середины весны. Понятное дело, что разгребать снег, чтобы попасть за калитку, вовсе не потребовалось.
Ропотов легко преодолел эту преграду, просто перешагнув через неё. Теперь до крыльца оставалось не более пятнадцати метров.
Он ещё раз оглянулся на Лену. Сейчас, если он пойдёт дальше, она потеряет его из вида. Лена поняла причину его остановки и снова махнула рукой, на этот раз энергичнее.
Ропотов повернулся лицом к дому и стал всматриваться в окна. Никого. Следов вокруг тоже не было. Но что-то подсказывало ему, что в доме кто-то есть. Он осторожно продолжил ход. Вот и крыльцо: оно так же, как и всё вокруг, заметено снегом. Ропотов поднялся на первую выступающую над уровнем снега ступеньку, смахнул ногой снег. И так – выше. Каждый его подъём сопровождался звонким скрипом снега и лёгким потрескиванием досок. Наконец Ропотов поравнялся с дверью и взялся за ручку. Он повернул и потянул её на себя, но дверь не поддалась. Тогда он посмотрел в дверную щель возле замочной скважины: между самой дверью и пристенным наличником чётко просматривался язычок, исчезающий при повороте ручки, в то время как защёлки видно не было.
Ропотов стал внимательно оглядывать всю дверную щель и обнаружил повыше замка узкое жало засова-задвижки. Значит, закрыто изнутри. Не мог же Кирсанов, уезжая с дачи в последний раз, не закрыть дверь ключом.
«Интересно», – подумал он, оглядываясь по сторонам.
Других следов, кроме его собственных, нигде вокруг не было, не было и кирсановского «Мустанга» на площадке у забора. Ропотов приложил ухо к дверной щели и стал прислушиваться. Но кроме свистящего через дверь ветра он ничего не услышал. Зато онемевшая кожа его щеки потихоньку стала ощущать тепло, идущее от щели.
«Если бы в доме никого не было, не было бы и разницы температуры там и здесь, – про себя сделал он вывод. – В доме явно кто-то есть и либо ещё не услышал его шагов, либо услышал, но не хочет открывать, либо уже не может».
Ропотов решил обойти вокруг дома и заглянуть во все окна: насколько это будет возможно, и только после этого идти стучать в дверь.
Так как сруб дома стоял на достаточно высоком фундаменте, посмотреть как следует, что скрывалось за окнами, Ропотов не смог. Несмотря на лежащий вокруг снег, Алексей едва дотягивался до нижнего края каждого оконного проема первого этажа. Вернувшись к крыльцу, он, набравшись храбрости, наконец громко и продолжительно постучал.
Как он и опасался, ещё там, в Москве, когда шёл сегодня утром на стоянку, никто ему не ответил. Подождав немного и прислонив ухо к дверной щели, Ропотов постучал снова, на этот раз дольше и сильнее. За дверью опять не было никаких звуков. Тогда он постучал ещё раз и прокричал:
– Дима! Кирсанов! Это я – Ропотов! Слышишь? Открой! Дима! Открой дверь, это я!
На этот раз свои слова он сопровождал стуком стальной фомки. Уж этот-то звук не услышать было невозможно.
Но ему всё так же никто не отвечал. В щели по-прежнему тихо посвистывал одинокий ветер. Ропотов внимательно оглядел дверь на предмет наличия уязвимых мест для взлома. На первый взгляд, она была достаточно хлипкой. Если подсунуть в щель фомку, можно легко отжать стальной уголок дверной рамы, и тогда засов сам выскочит из планки на противоположной стороне от двери.
Ропотов уже решил было начать отжимать дверь, как подумал, что ему ещё раз стоит пройтись под окнами и постучать на этот раз уже в них.
Когда он безответно простучал половину всех окон на первом этаже, внезапно в следующем окне – стоило ему только занести руку – Ропотов увидел, как одёрнулась занавеска. Следующий миг – и за окном проступил одинокий силуэт.
– Оксана, ты? Это я – Ропотов! Алексей! Узнала? Открой мне!
Тот, кто смотрел на него за окном, через какое-то время исчез за занавеской.
«Ну, слава Богу! Они здесь!» – восторжествовал его разум.
Ропотов побежал к двери и стал с нетерпением стучать в неё. Он в очередной раз приложил к двери ухо. Наконец за дверью послышались чьи-то лёгкие шаги.
– Кто там? – услышал он негромкий женский голос.
– Я это. Ропотов Алексей.
