Денис Ганин
Прочь из города
«Боже мой, несчастные мои сыночки, капельки мои! Как сложится ваша дальнейшая жизнь, если сейчас и повезёт вам выжить? Неужели вам уже не дано будет постичь этот мир хотя бы в той степени, как смогли постичь его мы, ваши родители? Узнать, открыть для себя столько всего нового, испытать любовь и дружбу, признание окружающих, радость отцовства, увидеть мир во всем его многообразии и сделать или хотя бы попытаться сделать его лучше?» – терзалась вопросами бедная мать.
«Нет, решительно нужно заставить себя встать. Нужно во что бы то ни стало что-нибудь съесть самой и попробовать накормить детей, как бы уже не было притуплено чувство голода.
В этот момент послышался стук как будто бы в их дверь. Лена не сразу поняла это, потому что стук был негромким.
«Вероятно, послышалось», – подумала она, тем не менее, замерев и стараясь дышать как можно реже и тише.
Прошло несколько секунд, прежде чем она ясно услышала новый, такой же негромкий, но хорошо различимый стук.
Лена быстро скинула с себя одеяла и также быстро опустила ноги на пол, переводя всё своё тело в положение сидя. Она тут же постаралась перестать создавать какой-либо шум и стала вслушиваться. От напряжения у неё даже приоткрылся рот. Но слышала она только дыхание детей, механическое движение шестерёнок часов да стук собственного сердца. Причём стук сердца заметно превалировал. И никаких посторонних звуков.
«Неужели это к нам? Но кто? Зачем? Что им понадобилось?» – вопросы стали одолевать её один за другим. Не находя на них ответов, она стала терять самообладание.
Лена опять перевела свой взгляд на лежащих рядом детей. Мальчики ничего не слышали и продолжали лежать в полудрёме с закрытыми глазами. Нет, они не могли стучать, это исключено.
В этот момент Паша громко вздохнул и стал поворачиваться на месте. Лена машинально схватила его за коленку поверх одеяла.
«Тише, Пашенька, замри… ну, не вертись пока, пожалуйста, потерпи немного», – так и хотелось сказать Лене.
«Кто же это может быть? – Алёша не может, у него с собой должны быть ключи. Может быть, кто из соседей? А может, это и не нам стучат вовсе? Может, это им, соседям? Поэтому и негромко так».
И вдруг опять постучали. Теперь сильнее и настойчивей. Теперь уже точно в их дверь.
«А вдруг… вдруг это те, о которых вчера говорил Алёша? Те, кого он наблюдал через окно. Те… уголовники. Нет! Только не они! Только не они! Пожалуйста!.. Господи, пожалуйста, помоги! Господи, защити! Только не они!»
Лена обхватила голову и уши руками, опустила грудь на колени и стала читать молитвы: те, что знала, что помнила с детства.
«Господи, Отче наш, иже еси на небеси, да светится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земли яко на небеси…», – Лена прервала молитву, ослабила руки и снова стала вслушиваться, интуитивно, даже на каком-то высшем уровне сознания, надеясь, что Господь её услышал и сделал так, как она больше всего сейчас хотела, – заставил прекратиться стук и убрал источник его происхождения.
Тишина. Наконец! Долгожданная тишина, вожделенная. Стук прекратился. Целая минута тишины!
«Господи, спасибо!.. Господь, Вседержитель, благодарю тя, да услышал Ты мя», – на глазах Лены навернулись слёзы, она стала истово креститься.
«Богородица-дева, благодатная Мария, радуйся, Господь с тобою! – Ленины губы стали уже шептать слова вслух, на её лице засияла просветленная улыбка. – Богородица-дева…»
И вдруг! Опять всё тот же стук. Громкий, непрекращающийся, постоянный, сводящий с ума, доводящий до безумия, до умопомрачения. Стук. Стук. Стук. Всё громче и громче, громче и яростней.
«Что же это? Как же это?» – только и успела произнести про себя она, как страх и ужас снова вернулись, подкатили к сердцу, парализовали волю, смешали мысли, сковали руки и ноги, горло, дыхание, ударили в живот. Животом она почувствовала свой позвоночник, весь, до самого копчика. Сфинктер прямой кишки сжался, а пальцы на ногах скрючило так, что ступни стало разворачивать вовнутрь. Руки заломились в локтях и сложились крестом на груди. Дыхание стало громким и беспорядочным. Маятниковыми движениями Лена стала раскачиваться всем своим телом вверх-вниз, к коленям и обратно, по кругу, снова к коленям и обратно, снова по кругу. Глаза и рот сжались так, что брови, казалось, встретились с щеками, а зубы – до скрипа, до самого треска в челюстях. Ещё немного, и она закричит…
И вдруг… голос… Голос привёл Лену в чувство. Чей-то неразличимый, но не её собственный, это точно, и не детей. Голос, почти не слышимый – донёсся до неё. Оттуда, из глубины сознания, из самого её сердца. Донёсся и… успокоил, расслабил все члены и мышцы, как самый сильный наркотик. Она обмякла, остановила движение телом. Руки, как плети, повисли. Нижняя челюсть опустилась, высвобождая выдох наэлектризованного углекислого газа.
Она всё ещё не понимала, чей это был голос: женский или мужской, грубый или ласковый, властный или покорный, настолько стремительно он прозвучал и столь же быстро смолк. Раз – и всё. И нет его больше. Стих. Исчез. И стук в дверь тоже исчез, оборвался.
Лена внезапно вышла из оцепенения. Голос. Да, это голос вывел её из этого состояния. Голос. Голос заставил её подняться и пройти в коридор. Голос. Голос повелел подойти и прижаться ухом к двери. Голос. Голос открыл ей уста и выпустил из них слова.
– Кто там? – робко спросила Лена, подчиняясь невидимой силе голоса, чарующей магии, глубинному инстинкту, – кто там?
– Леночка, открой, девонька моя. Это мама.
– Мама…
В глазах у Лены потемнело, тело больше её не слушалось. Ноги подкосились, сознание и силы покинули её, и Лена рухнула на пол.
– Доченька, доченька моя, это я, мама. Я приехала… ну что же ты не открываешь… это же я, – слова Ларисы Вячеславовны стали тонуть в плаче, захлёбываться в слезах. Теряя силы, она сама сползла на колени, упираясь ладонями и щекой в дверь Ропотовых, и стала рыдать в голос, целовать и гладить дверь, как если бы она целовала и гладила сейчас Лену.
«Вы живы, вы живы, я нашла вас, я дошла, я смогла… Господи, спасибо тебе, Господи, верую… Ты есть, я знала, я всегда это знала, я верила… Господи… деточки мои родные, живы…», – произносила она сквозь слёзы и всхлипы.
Глава XXXV
Вскоре после того, как кровь перестала течь из носа Жаркынбая, в коморку вернулись два других киргиза. Лицо одного из них, того, что всё время держал свою руку другой рукой, что-то нашёптывая, было неестественно белым.
Эти двое были страшно удручены и раздосадованы, если не сказать больше. Мало того, что им не удалось поймать ни одной собаки и ни одной кошки, так им ещё и самим здорово досталось. Поэтому разбитый нос их товарища, как в прочем, и причина этого, совершенно не привлекли их внимания. Да об этом уже никто и не вспоминал.
Дело в том, что та собака, которую они выследили уже в конце охоты, оказалась на удивление сильней и проворней их двоих. Пока Нурданбек приманивал её костью такого же бобика, держа кость в руке, Туратбек должен был размахнуться и ударить собаку по хребту отрезком дюймовой трубы, которая уже не раз выручала двух охотников-заготовителей. После того, как собака с переломанным позвоночником должна рухнуть, хрипя слюной, он размозжит ей череп. Ну, а дальше в дело вступит нож Нурданбека.
Но на этот раз всё пошло не так. Собака подошла к Нурданбеку, привычно для того оскалила зубы и зарычала, потом опасливо обнюхала кость и попыталась ухватить её зубами. Туратбек в это время аккуратно вытащил из-за спины трубу. Боковым зрением собака увидела трубу, и когда узнала в ней своего главного исторического врага – палку, что было сил рванула кость на себя. На скользкой дороге ноги Нурданбека не удержали его тело на месте, и он подался вперёд. Ну, а Туратбек, уже опускавший со всей силой трубу, не смог изменить место её встречи с намеченной целью.
В результате правая рука Нурданбека, так и не пожелавшая расстаться с костью и увлекаемая собакой за собой, попала под жесточайший удар куском холодной стали. А дальше: звук ломающихся костей руки, слёзы и искры из глаз и безумные вопли падающего Нурданбека, звон ударившейся о землю и распевно катящейся в сторону трубы, стремглав убегающая с костью прочь собака, причитания проклинающего её и себя Туратбека. Вот и поохотились…
В итоге: открытый перелом лучевой и закрытый перелом локтевой костей правой руки Нурданбека, который уже где-то через час-два, после того как ему окажут первую помощь, и острая боль сменится на тупую и ноющую, начнёт осознавать, что перелом этот, по сути, его отложенная смерть.
Когда уже в подвале место перелома обнажили и с помощью ремня остановили кровотечение, саму рану промыли кипяченой водой, а её края хорошенько обработали зелёнкой. Потом попытались вправить на место торчавшую из раны кость и выковырять осколки, но тут же пожалели об этом: от внезапной острой боли Нурданбек закричал и потерял сознание.
– Снега, несите больше снега! – крикнул Ропотов.
И вдогонку:
– Снег, лёд – несите всё, что попадётся. В пакет кладите, чтобы на руку положить сверху.
А потом уже себе под нос:
– Иначе от боли он умереть может. Да и кровь снег поможет остановить.
Пока Нурданбек был без чувств, кость кое-как спрятали внутрь раны, а саму её, как смогли, очистили от осколков. Серёга быстро притащил откуда-то из подвала небольшую деревянную рейку и тут же на месте укоротил её о свою коленку. После чего Ропотов аккуратно примотал к рейке сломанную руку узкими полосами разорванной тряпки. Повязка получилась плотной, и рука была надёжно зафиксирована. Теперь её можно было обкладывать пакетом со снегом.
Нурданбека стали приводить в чувство: хлопали по щекам, растирали лицо и виски водой, а потом и снегом. Наконец, он открыл свои ничего не понимающие глаза и громко застонал.
– Нужно приготовить ещё такую же перевязь. Постирайте её с мылом, а ещё лучше прокипятите. Потом, когда всё высохнет, нужно будет сменить повязку. И сразу же постирайте и прокипятите эту вот тряпку. Понятно? – обратился Ропотов к киргизам и к Серёге, показывая на только что сделанную повязку.
Те закивали.
– И не забудьте через полчаса ослабить и снять жгут, иначе он руку потеряет… Да, и снег надо менять, как будет таять.
Когда Ропотов с Серёгой, наконец, вышли из подвала, Алексей недовольно проворчал:
– Ну, вот, ещё один день пропал… Жена, наверное, там убивается, не зная, что со мной, и где я.
Серёга промолчал, хотя понимал, что и его вина была в этом.
– Ладно, пойду я. Показаться хоть надо… – Давай.
– Ну, ты-то сам… всё? Успокоился? Здесь остаёшься ночевать или к Никитичу пойдёшь?
– Здесь, – процедил сквозь зубы Серёга, отводя в сторону от Ропотова глаза.
– Ну, вот и ладно. Правильно решил… Серёг, ты завтра поможешь мне с погрузкой?
– Да-а, об чём базар!
– Спасибо. Я тогда утром зайду за тобой, хорошо? Заодно проведаю вашего киргиза. Охотничка… ох!
– Смотри, башку себе опять не расшиби, – Серёга заулыбался, обнажив просветы зубов во рту.
– Да уж, постараюсь.
Ропотов побрёл в свою сторону. Уже часов семь он ничего не держал во рту. Сил почти не осталось.
«Как же есть-то хочется, Господи!» – подумал он на ходу, когда Серёга неожиданно окликнул его:
– Погодь, Лёх!
Ропотов остановился и обернулся.
Серёга бежал к нему.
– На вот, – он схватил руку Ропотова, и быстро вложил в неё что-то. И тут же закрыл, сжав его пальцы.
Ропотов опустил глаза, аккуратно разжал руку и увидел в ней картофелину – ту самую, что отварил сегодня киргизёнок.
Его глаза заблестели.
– Ну, зачем ты?.. Не могу я, Серёга! Забери, слышишь, – он протянул картошку.
Но тот уже успел отбежать на несколько метров.
– Не, Лёха, мне не трэба. Да не люблю я таку сладку, – с этими словами он скривил рожу и смачно сплюнул.
– Серёга, подожди, – хотел было пойти в его сторону Ропотов.
– Всё, Лёх, пойду я, некода мне тут с тобою расхолажаться. Прощавай! До завтрева!
Он повернулся и стал быстро удаляться в сторону подвала.
«Вот чудак-человек», – подумал Ропотов, уже не предпринимая попыток догнать того. Он постоял так немного, глядя то на удаляющийся в окружающей белизне чёрный силуэт, то на серую картофелину в своей руке, потом развернулся и побрёл к своему дому.
Ропотов шёл и периодически подносил картофелину к носу. Она была уже совершенно холодной, но запаха своего ничуть не растеряла. Сладость и вправду присутствовала в нём, но ни с чем не сравнимый картофельный запах манил и очаровывал, будоража все внутренности. В пустом желудке аж заурчало.
«Вот ведь послал Бог искушение», – думал Ропотов, пока шёл, сглатывая изрядно успевшую выделиться слюну во рту.
«Съесть или не съесть – вот в чём вопрос!» – не давал ему покоя этот крахмальный корнеплод.
Ему ужасно хотелось съесть картошку, но он прекрасно понимал, что дома его ждут голодные дети и такая же голодная жена, и они так же, как и он сам, очень давно не ели картошку. А сейчас, наверное, набросились бы на неё и не оставили бы от неё даже кожуры.
Ему вспомнился эпизод из голливудского фильма про гангстеров времён Великой депрессии «Однажды в Америке» – один из самых сильных эпизодов в этом стильном фильме с прекрасной музыкой. Это когда один из героев, самый младший из всей банды, ещё ребёнок, несёт пирожное уже взрослой девчонке из их дома, чтобы расплатиться с ней за первый в его жизни секс. Девчонка эта – лёгкого поведения, и все вокруг знают, что она даёт, но не бескорыстно. И вот, наконец, на свои первые деньги он покупает пирожное с кремом. Долго выбирает в лавке и покупает там самое большое – за все свои деньги. С кремом и вишенкой сверху.
И вот он уже стоит под дверью и ждёт, когда мать этой юной проститутки позовёт к нему свою дочь. Ждёт в предвкушении пышного голого женского тела и сладостного мига первой интимной близости. Ждёт и посматривает на пирожное, разворачивая бумажную упаковку. Посматривает и ждёт. Потом, не в силах утерпеть, пробует немного.
Только крем. На палец чуть-чуть – и в рот. Потом ещё немного. Потом всё же заворачивает упаковку, как было, и снова ждёт. Девицы всё нет. Но больше нет и терпения. Он ещё раз раскрывает бумагу, смотрит секунду на пирожное и бросается на него, не в силах совладать с собой. Тут выходит девчонка, а пирожного уже почти нет.
– Чего ты хотел?
– Я… я… пожалуй, потом зайду, – говорит мальчишка, пряча за спиной жалкие остатки былой роскоши.
Из двух неудовлетворенных потребностей он выбрал ту, что находится на более низком уровне пирамиды Маслоу. Соблазн сладкого пирожного оказался сильнее соблазна первого сексуального опыта и последующей похвальбы перед товарищами.
«Но он же ребёнок. А я – взрослый мужик, на плечах которого семья, – окончательно утвердился в мыслях Ропотов и на всякий случай уже больше не предпринимал попыток поднести картофелину к носу. – Даже вон Серёга – и тот удержался, чтобы не съесть, неужели у меня воли меньше?»
Глава XXXVI
Лена не сразу смогла открыть дверь и впустить в дом мать. Виною тому был её муж: уходя, Ропотов из страха перед теми двумя уголовниками закрыл дверь сразу на два замка, чего раньше они с Леной почти никогда не делали. И если ключ от первого замка был у неё на связке, то второй ключ пришлось долго искать, перерывая всё в ящичках шкафа в прихожей.
Наконец, Лариса Вячеславовна смогла войти, и женщины долго не отпускали друг друга из объятий. Вскоре физическая и эмоциональная усталость дали о себе знать и заставили женщин пройти в комнату и сразу упасть в кровать. Слёзы не переставали течь из глаз ни у Лены, ни у её матери.
Придя немного в себя, Лариса Вячеславовна обратила своё внимание на внуков. Те всё ещё лежали укутанные под покрывалами, и перемена в комнате, связанная с внезапным появлением в ней бабушки, нисколько не отразилась на них.
Лариса Вячеславовна стала вытаскивать одного за другим своих драгоценных внуков, обнимать и целовать их, приговаривая сквозь слёзы:
«Детоньки мои, дорогие мои, милые! Как же я по вам соскучилась! Уж и не чаяла я вас увидеть живыми. Думала, не доживу, думала, что там с вами, моими внучиками? Живы ли вы, деточки мои?»
Дети не сразу признали бабушку, ведь будучи полусонными и изнеможёнными, все их чувства, все воспоминания были притуплены. И недаром – человеческий организм (а детский здесь не является исключением, скорее, наоборот, ярчайшим примером) в подобном состоянии прекращает активное кровоснабжение тела, как бы переводя его в «сэйф моуд» – режим ограниченной функциональности. Отсюда и заторможенность, и снижение остроты мышления.
В этом защитном, экономном режиме обеспечение кровью всех органов сокращается, а между снабжением конечностей и внутренних органов организм всегда делает выбор в пользу вторых. Ведь они же важнее, их нужно сохранить в первую очередь. Именно поэтому, например, у альпинистов, попадавших в передряги на заснеженных горных склонах, зачастую нет пальцев рук и ног. Не потому, что они их вовремя не защитили, не спрятали в тепло. Ведь тепла вокруг нет: остался только один его источник – это бьющееся человеческое сердце. А уже от сердца головной мозг – центр управления всем организмом – направляет насыщенные кислородом кровяные потоки к клеткам жизненно важных органов и по мере ухудшения внешних условий постепенно отключает от снабжения всё остальное. Без кислорода и питательных веществ клетки погибают, и происходит постепенное омертвление тканей. Если вовремя не отторгнуть эти ткани, рано или поздно они отравят весь организм, и тогда неминуемо наступит смерть.
Наконец, справившись со своими эмоциями, Лариса Вячеславовна поведала Лене, как она жила все эти дни и как смогла добраться до дома дочери. Но прежде Лариса Вячеславовна… накормила! своих внуков. И даже Лене досталось бабушкиных гостинцев. Сушки и малиновое варенье из банки пришлись кстати. Ай-да бабушка!
Бабушка есть бабушка. Даже в такие, казалось бы, полные личной и общей трагедии моменты, бабушки продолжают думать и заботиться о своих внуках. Когда-нибудь люди поставят памятник, непременно из чистого золота, такой вот обезличенной бабушке-старушке. Обязательно!
И если матери посвящены тонны литературы, сочинены миллионы песен, сложены миллиарды стихов и сняты сотни тысяч километров киноплёнки, то бабушка, незаслуженно забытая всеми мастерами пера и слова, скромно молчит в сторонке, даже и не помышляя хотя бы о частичке этой славы.
Что такое бабушка в жизни каждого из нас? Это мать наших матерей и наших отцов. Казалось бы, уже этого одного достаточно. Она дала жизнь одному из наших родителей, дав возможность тому состояться в родительском качестве, а значит, появиться на свет и нам. И спасибо ей, низкий поклон. Но на этом поклоны только начинаются. Передав своим детям эстафету, бабушка не идёт почивать на лаврах, она не отстраняется от воспитания внуков. Она берёт на себя все тяготы этого важнейшего процесса формирования личности. Боец невидимого фронта – вот кто она.
«Мама, посиди с ним (или с ней)!» – легко говорим мы, скидывая со своих плеч бремя заботы о нашем чаде на какое-то время. И мы абсолютно уверены, что с ребенком всё будет в порядке. Можно смело идти заниматься своими делами. А он будет накормлен, напоен, вовремя уложен спать, будет в чистоте и сухости, ему будет пропета любимая песенка, прочитана любимая сказка, за время нашего отсутствия он не заболеет, не выпадет из окна, не обольётся кипятком, не обрушит на себя гладильную доску вместе с утюгом. Мы в этом уверены! И вдобавок ко всему этому мы не заплатим ни-че-го. Эта наша абсолютная уверенность не будет нам ничего стоить. «Безвозмездно, то есть даром!», – как говорил один мультипликационный персонаж.
И из таких минут и часов «сидения с ним (с ней)» рождаются годы. Годы, проведенные нами один на один с бабушками. Они – бабушки – исподволь, шёпотом, маленькими шажочками, капля за каплей превращают нас в самостоятельного человека, плавно входящего в жизнь, как в воду по пологому дну. А слава при этом вся достаётся мамам и папам. Ну, ещё бы, они же деньги зарабатывают, чтобы было чем нас кормить… нашим бабушкам, чтобы покупать нам одежду и обувь, которую наденут на нас… опять они – бабушки. Зарабатывают, чтобы отправлять нас на учёбу, куда будут водить или возить нас всё те же наши бабушки, которые же ещё и будут помогать нам с уроками. Для нас наши родители организуют отдых, куда также тащат за собой и бабушек, чтобы этот отдых не стал для нас бесполезной тратой времени. Для нас же родители покупают, строят или арендуют дачи, где наши бабушки денно и нощно будут приглядывать за нами и учить труду и любви к природе. И ещё много чего наши родители делают для нас – всего и не сосчитать.
А потом уже, когда мы вырастем, когда сами обзаведёмся детьми, а бабушка, отдав нам все свои силы, состарится, начнёт ворчать, привередничать и нести всякую старческую чушь, а после – заболеет и сляжет, нам будет очень удобно… забыть о ней. Пореже навещать её, звонить, помогать, просто сидеть с ней рядом, держать за ослабевшую руку и смотреть в потухающие глаза. В конце концов, можно отдать её в дом престарелых или нанять сиделку, переложив на чужого человека бремя забот о родном. А ещё лучше уехать в другой город или другую страну, погрузиться с головой в собственные проблемы и больше о бабушке вообще не вспоминать, ну, до тех пор, пока она тихо не умрёт и не оставит нам, например, квартирку в наследство.
Нам бы о родителях своих позаботиться: уж им-то мы всем обязаны – вон они сколько для нас сделали… Ну, и конечно же наши дети – смысл нашей жизни. Всё им, детям! Всё! Ну, или почти всё. По крайней мере, наше время точно не им. Наше время слишком дорого, за него на работе деньги платят. А с детьми и наши родители посидеть могут, безвозмездно. Ведь правда?! Что им стоит?!
А вот как бы не так. Теперь уже так не получится, увы. И вот, почему.
Лариса Вячеславовна относилась к той категории бабушек, которые воспитали несколько поколений наших соотечественников, приложив к этому все свои усилия и, прежде всего, потратив своё время. Но, увы, категория эта уходящая. Следующие поколения бабушек, да уже и большая часть нынешнего, совсем другие. У них уже нет столько свободного времени, чтобы тратить на своих внуков. Они вынуждены работать. Работать, пока позволяет здоровье. Работать, потому что в условиях затянувшегося экономического кризиса пенсии с трудом хватает только на самое необходимое: квартплату, еду и лекарства. После же того, как в стране случилась пенсионная реформа, и эти мизерные деньги нужно отрабатывать ещё пять долгих лет. Вот так пенсия, ставшая ничтожно маленькой и такой не скорой, «убила» напрочь институт бабушек в нашей стране.
Глава XXXVII
«Конец света» в Москве Лариса Вячеславовна встретила, как и большинство москвичей, совершенно неожиданно для себя. Он явился для неё, что называется, как снег на голову. Так же, как и остальные жители города, первое время она всё ждала, когда же уже дадут свет, когда включат воду и газ и когда, наконец, можно будет созвониться с дочерью. Потом ожидания сменились бессильным гневом, а затем – и довольно быстро – депрессией, апатией и обреченностью.
Отсутствие привычной возможности общаться с Леной и связанная с этим неизвестность в отношении неё и членов её семьи, прежде всего, внуков, доставляли Ларисе Вячеславовне даже большее беспокойство и страх, чем погружение её квартиры в тьму и холод, чем каждый день усиливающиеся жажда и голод.
«Как там Леночка?», «Как там мои крошки Сашенька и Пашенька?» – вот вопросы, которые она себе задавала ежечасно, ежеминутно. Несколько раз она даже порывалась поехать к Лене. Но как? Никакой транспорт вокруг не работал. А идти пешком в такой мороз, пройти ногами полгорода – это было немыслимо.
Поначалу она ещё активно общалась со своими соседями. То те зайдут к ней, то она – к ним. Что ни говори, а даже такое простое общение помогает людям выжить в чрезвычайных обстоятельствах. Не зря же заключенные, помещённые в одиночные камеры или штрафные изоляторы, быстро начинают сходить с ума, от чего скоро начинают требовать и даже умолять вернуть их в общие, пусть и переполненные закоренелыми преступниками камеры.
Вскоре и такое общение постепенно прекратилось. Соседи – близкие ей по возрасту женщины в отсутствии тепла, еды, воды и жизненно необходимых лекарств быстро стали слабеть и умирать, одна за другой; другие же не испытывали к Ларисе Вячеславовне сколько-нибудь тёплых чувств, и предпочитали окончательно сделаться затворниками в своих холодных, медленно убивающих их квартирах. Холод, в первую очередь, а с ним темнота, тишина и голод парализовали волю москвичей, стремление находить контакты, объединяться и сообща искать выход из гибельного положения. Будь в Москве сейчас лето, всё было бы иначе. Но генерал Мороз на сей раз был против русских. А может быть, всё дело в них, в русских, и было? И они уже перестали быть русскими как по паспорту, из которого исчез тот самый пресловутый пятый пункт, так и по сути своей? Русский народ в погоне за наживой растерял свою русскость, испустил свой непобедимый русский дух, утратил свою соборность и общинность, своё сострадание и сочувствие к ближнему, своё стремленье к справедливости, к всепрощению, к Богу, наконец… Вот генерал – а чем не слуга Господа – его и не признал.
Эх, Мороз, Мороз…
Хорошо ещё, что Лариса Вячеславовна, как хорошая хозяйка, имевшая к тому же опыт позднесоветского накопительства, держала в доме добрый запас продуктов. Это и спасало её теперь.
Зять её, Ропотов, тогда ещё посмеивался над ней:
– Ну, что Вы, Ларисславна, в самом деле, как с голодного края приехали, всё скупаете, складываете, а потом всё это портится, и надо выбрасывать? То жучки у Вас заведутся, то червячки. В магазинах теперь никакого дефицита нет. Что хочешь и когда хочешь – приходи и покупай. Были б только деньги. Ну, а с этим-то у нас всё слава Богу…
– Ну, и что ж, Алёша, – тогда отвечала она, – зато я уверена, что, когда уже не смогу в магазин каждый день ходить, у меня всегда под рукой продукты будут: до тех пор, пока вы мне новые не привезёте.
Ну, а самое главное, то, что она не говорила своему зятю, но что жило с ней с самого её рождения, что пропитало её от макушки головы до кончиков пальцев ног, с тех послевоенных голодных лет и последующих постоянных переездов из гарнизона в гарнизон, где служил её отец, с этого вечного дефицита всего-всего-всего, когда все вокруг только и жили слухами: «завезли-не завезли», «выбросили-не выбросили», «ещё не началось-уже кончилось», «кто крайний?», «за мной не занимать». И это взращенное в ней качество: долго ждать и быстро бежать, пока есть и ещё не кончилось, а, урвав, потом экономить – было в ней неистребимо. Вот уж точно – «хомо советикус» – это про таких, как она, сказано.
Отсюда и вечный мешок картошки, и его постоянный спутник – мешок моркови-свёклы в коридоре. Нескончаемая сетка лука в шкафчике под мойкой рядом с мусорным ведром. И десяток пакетов муки на полках в кладовке, десяток – макарон, десяток – риса, десяток – гречки. А ещё – почти столько же сахара, соли пара килограммов, кули сушек и сухарей – куда ж без них, большая упаковка спичек. И в довершение ко всему: пыльные горлышки разнокалиберных банок с такими же пыльными оцинкованными крышками: с вареньями и соленьями. Зато всегда есть с чем ехать к внукам! Как волшебный рукав платья царевны-лягушки: как не взмахнёт им Лариса Вячеславовна перед внуками, так всякие яства из него вылетают.
И вот настал момент, «звёздный» час для всего этого продовольственного склада. Чутьё советского человека не подвело Ларису Вячеславовну в конце концов. На всём этом хозяйстве она запросто могла протянуть до начала весны. Проблема была только в том, где брать воду и как её согреть. Но зима в Москве – это не только постоянный холод и морозы, это ещё и снег: когда большой, когда не очень. А в эту зиму чего-чего, а снега природа не пожалела.
Ларисе Вячеславовне и на улицу ходить за снегом не приходилось – его вдоволь было на незастекленном балконе. Тоже ведь есть преимущества даже и у такого недостатка, как открытый, продуваемый всеми ветрами и осыпаемый всеми осадками балкон.
Она наполнила все свободные ёмкости снегом, и сначала ждала, когда он растает. А потом уже, когда поняла, что тепла в остывшем доме не достаточно, плюнула и на это. Когда приходило время поесть, Лариса Вячеславовна просто обильно ела снег вприкуску то с сухарями, то с гречкой, то просто с мукой, подолгу всё пережевывая. На ура шла квашеная капуста – просто объедение. Замечательно дело обстояло с морковью: достаточно было её как следует протереть от земли, а чистила Лариса Вячеславовна её ножом только в самом начале «конца света», после чего решила, что это слишком расточительно, – и всего одна морковка наполняла желудочно-кишечный тракт на несколько часов спокойной, лишённой чувства голода жизни. А вот сырая свёкла и картошка требовали умеренности в поедании. Тем не менее, и такая богатая витаминами и клетчаткой пища сильно обогащала рацион одинокой, терпящей лишения женщины.
От соседей Лариса Вячеславовна скрывала наличие у неё таких богатых запасов еды. И даже самым своим близким – почти подружкам – соседкам она не открывала эту свою тайну. Убрав предусмотрительно мешки с овощами из коридора, она расположила их в дальней комнате, завалив тряпьём. Так и на глаза никому не попадутся, да и меньше промёрзнут.
Кладовку же она стала закрывать на ключ и вешать его себе на цепочку с крестиком. Так надёжнее, и всегда знаешь, что он под рукой.
И даже когда соседки Ларисы Вячеславовны стали потихоньку слабеть, а слабея, приходить к ней с жалобами на сильный голод и мольбами помочь с едой, а потом и вовсе – умирать, Лариса Вячеславовна, глядя в их бегающие по углам её квартиры глаза, продолжала держать оборону: «У меня и у самой ничего нет, голубушка», глубоко при этом вздыхая и стыдливо отводя взгляд в сторону.
И уже потом, закрывая за соседями дверь на замок, она давала волю эмоциям. Уткнувшись крепко лицом в подушку, Лариса Вячеславовна плакала полным голосом, лишь иногда отрывая лицо от подушки, как делают это профессиональные пловцы, чтобы захватить ртом побольше воздуха, прежде чем снова скрыться с головою в воду.
Поплачет-поплачет, поревёт по-бабьи с причитаниями, покорит себя, а потом поднимется, вытрет последние свои слёзы да посмотрит на фотопортрет своего покойного мужа и снова продолжит решать свои простые повседневные задачи по выживанию. Ибо хорошо понимала Лариса Вячеславовна, что сколь бы ни был человек учтивым и порядочным, а вот как припрёт его жизнь к самой что ни на есть распоследней стенке, так и мать родную продать сможет и ребёнка собственного маленького беззащитного с голодухи съесть, не говоря уже о какой-то там соседке, чтоб только самому живым остаться. Ибо человек есть животное в своем первобытном состоянии. И погруженный снова в это первобытное состояние, он в полной мере проявляет своё животное начало.
