Денис Ганин
Прочь из города
Ропотов молча смотрел на Серёгу, «переваривал».
– Ладно, харэ с этой лирикой, погутарили, – ни с того ни с сего вдруг решил закончить свои откровения Серёга.
Он встал и полез в карман брюк:
– Ну, чё, пошли, кόряш, ёпть, если не перядумал. На, вот тя ключ, сам замыкай ягό, апосля как-нить отдашь.
Ропотов быстро закрыл дверь и убрал ключ. Шуруповёрт и тара под бензин остались там, за дверью.
«Вот ведь экземпляр попался. Редкий. Фолиант… И всё-таки придётся мне ему довериться. Вроде, как ни крути, он честный малый», – окончательно определился с выбором Ропотов.
Они вместе спустились по лестнице и вышли на улицу. Проходя третий этаж мимо двери своей квартиры, Ропотов тоскливо посмотрел на неё и подумал:
«Доведётся ли вернуться мне сюда живым? И не знаю даже».
Глава XXXI
Вход в подвал был основательно заметён снегом. Снег слежался и сделался почти как камень. Посреди него узкой петляющей полоской вниз по ступенькам шла протоптанная кем-то дорожка.
Первым по ней стал спускаться Серёга. Поскользнувшись и пролетев пару-тройку ступенек, он едва удержался на ногах. Затем громко выругался и, нащупав твердую площадку, немедля обернулся назад в пол-оборота, поднял вверх голову на Ропотова и попросил того быть осторожным.
Чтобы не задеть головой о низкий свод проёма, Серёга привычно нагнулся и плечом толкнул массивную железную дверь, ведущую в подвал. Дверь оказалась незапертой и, несмотря на всю свою видимую массивность, легко подалась вперёд. Ропотов, оглянувшись назад и убедившись в том, что позади их никого не было, с осторожностью завершил спуск и последовал в подвал следом за Серёгой. Не обратив внимания на низко расположенный вход и не пригнувшись как следует, он здорово саданулся головой. От несильного, но в то же время неожиданного удара у Ропотова соскочила и упала наземь шапка, в глазах на миг потемнело, и перед ним явственно замелькали звёздочки.
– Ай… твою мать! – Ропотов схватился за ушибленный лоб рукой и сильно зажмурился, от чего звёздочки не пропали, но, напротив, стали ярче и их стало заметно больше.
– Ты чяго, стуканулси? – спросил Серёга из темноты. – Я тут по пярвости тоже лоб сябе бил полно раз. Теперь, ха, учёный стал, ёпть, нагибаюси всегдась.
«Ну вот, ещё и лоб расшиб, – подумал Ропотов, потом поднёс ладонь от лба к глазам, – хоть крови нет, и то ладно».
Ещё когда они только шли вдвоём по пустынным заснеженным дворам, Ропотов всё думал, правильно ли он поступил, что связался с этим совсем незнакомым и совершенно несимпатичным ему человеком, предложил ему свою помощь, раскрыл перед ним карты.
«Да, хорошо было выступить: давай вместе пойдём. Храбрец, нечего сказать, – размышлял про себя Ропотов. – а что, если это ловушка, и этот Серёга заодно с теми, другими? Вот сейчас он меня заманит в подвал, а потом они там всю душу из меня и вытрясут».
«Да нет, не может быть! – успокаивал он себя. – Никитич бы его не подпустил к себе, ежели Серёга подлым человеком был. Уж Никитич бы не дал себя одурачить».
«Ну, хорошо, пусть он не враг мне, но зачем мне это нужно: рисковать ради него? Их же там трое ещё, он говорит. И они все сильные, двужильные, несмотря на то, что наверняка хилые на вид, как все эти дворники. Сейчас вот зайдём с ним в подвал и уже оттуда не выйдем… Ещё и на плов нас определят. И ради чего, спрашивается? Что я сам, не справился бы с этим бензином и с погрузкой вещей в машину? И Лена бы помогла, она же сказала», – терзался он в своих сомнениях.
– Скажи, Сергей… а ты правда в центре был, на Тверской, когда там людей расстреливали? Мне Никитич сказал», – спросил он ещё до подвала на ходу Серёгу, когда неожиданно вспомнил свой последний со Спиридоновым разговор.
– Лёха, пипец! Я оттудава еле ноги унёс. Мля, это жесть была! Ты сябе не прядставляешь. Я с армии стока пальбы не слыхал. Народ побяжал, меня подхватиласи. Усе оруть кругом, визжать, мля. Шум этот от машин этих, мля, это вообще шо-то с щем-то, это как будто тябе уши дрэлью высвярливають. А ещё вспышки эти – таки яркия, аж глаза на лоб лезуть. Закрывашь их, а всё равно святло, как днём. Открывашь – наоборот, ничяго уже не видишь, ёпть. Осляпило, понял, да? Конкретно так осляпило. Моргаю, моргаю, а хрен тябе: в глазах всё бялό, как будто мордою в снег по пьяни… Кругом стряльба, мля, крики, стоны. Трассирующими, суки, лупили по людям, по толпе. Шоб, значить, страшнее, мля, понял… Все оруть. Кругом меня пáдати стали: кто со страху, кто с пули. Пипец!.. Я сам упал на когой-то, а поверхь на меня ещё навалилиси. Ну, думаю, усё, кранты, ща задавять вусмерть. А сам пошявелитьси боюси и головẏ высунуть тож: пули свястять повсюду, о землю рякошетять, ух, ё-о!.. Мля, Лёха, стыдно признаться даже, но я, ты прякинь, я со страху сябе в штаны напустил. Опысалси, мля, как рябёнок малόй, твою мать! – Серёга засмеялся своим дегенеративным смехом. – Мля-а, вот так вот мокрый там и ляжал, в гразú и в собственном ссаньé. Ляжал, пока не стихласи усё кругом и совсем не стямнело. Час, наверно, так ляжал… Ну а посля выбиратьси стал. Тама ещё со мною такú же былú. Ёпть, это жесть, Лёха, это – жесть!.. Хорошо, я ещё нямного в штаны-то нассалси, а так бы пропали бы они, штанишки-то мои, да ещё и отморозил бы хрен бы свой с яйками, на хрен соусем, – он снова заржал лошадью, но на этот раз переходящей в ишака.
– А как тебя вообще туда угораздило попасть? Это ж километров с 10 отсюда, а то и больше.
– Эх… Решил я, Лёха, отсюду дёру дать, из ентой грёбаной Москвы. Взял с собою на пару луковиц и пару картох варёных… они сладкия таки, знашь, после морозов-то этих… С луком – самое то! – он опять засмеялся. – Это мож так и сахару в чай не лόжить… Ну, это, вышел я на шасé, – Серёга стал показывать рукой, – идусь, значить, ходью по этой по шасé, смякаюси, что ну хоть об забор9 до Бялорусского дойду, а тама, можа, на тяпловоз какой и сяду. Всё равно, куды ехати, Лёха, лишь бы от сих… Ну, идусь так, шибко идусь. А холод, собака, ещё шибче пробирати стал, так и бярёть за нутро, сука, так и бярёть. И ветер ещё, падла, такой холодный, аж лядяной, мля, аж бяда, могутов нету10. Ну, думаю, не дойду я, наверна, окочурюси прямо тута, прямо на дороге. А святло, знашь, я ж утром рванулси-то. Это ж как, думаю, обиднать, бялым днём посредя шасé и замёрзнути. А сойти с няё, с шосé с этой – и ня знаю, куды. Кто ж меня ждёть-то тут? Кому я тут нужён? Да и нет никого, людей-то кругом.
Ропотов перебил его:
– А машины? Машины по Ленинградке ехали, когда ты шёл?
– Ну да, ехали, ня много их, но были. И грузовыя, и лягковушки. Но нябыстро, знашь, дорога-то под снегом ляжить. Его ж ня убираеть никто ни хера, мля… Я ещё шёл и думку смякал, ну сяйчас в этом снягу как налятить на меня кто-нить, и всё, кранты мне, отколупывай потом Сярёгу Клёпова с ряшетки… И тут, главное, слышу это: сзади, прямки на мяня едять шо-то большая такая. Мотор громко так стал гудети, всё громчей и громчей. Ну, думаю, усё! Аж зажмурилси. А это, прякинь ты, автобус был. Он рядом совсем со мною проязжаять, тормозяеть и впереди так станавливаеться. Дверь крываяться, и оттудава хлопец молодой такой ко мне, значит, бягить. Давай, крячить, до автобусу… Ну, я чо? Я и рад, а то, знашь, уже молитвы читать начал. Помог он мне, значит, хлопчик-то этот в автобус залезться, ну мы и поехались. А он мне, уж в том в автобусе, в ухо крячить: мы – на Твярскую, к мэрии. Будем, эта, власть к ответу призыватьси. Мол, с нами ещё люди, многу людёв. И ещё тама машины, автобусы тоже сзади едуть… сюды, значить, на Твярску. Давай и ты с нами, значить. Ну, я, эта, молчу, лежу тамась в проходе, отогреваюси трошки. И, это, лыблюси тока ямẏ и головою качаю, типа согласный я. Мне уже и правда, Лёха, по херу, кудась ехать-то, тока лишь бы, сука, с автобусу сразу не ссáжили. Вот так я и казалси тама, ядрён-ть.
– А обратно как оттуда?
– Ох, да уж… Выбиралися мы оттудава, из этого аду кромешного, впятеромыч. Я, значиться, мужик тама и три бабы ещё. Две бабы старые, лет по шестьдесять, на, и дявчонка молода, студентка с институтов. Мужик этот – он на машине тудась приехал. Она у няго во дворе тама где-то стоялась. Вот он нас всех до няё и вывел, посадил в няё и повёз. Спросилси ещё, помню, кто из нас где живёть. А я толком и ня понял, чяго он это спрашиваеть-то. Спросилси и спросилси. Ну, я и ответилси, как есть, мол, на Шукинской. А потом вообще уже и ня помню ничяго, отрубивси я. Как сел в машину, так и отрубивси. А очнулси, тока кадысь он меня, водила-то этот, трясёть, бẏдить, значить. Эй, говорить, мужик, приехали, слазь. Я, говорить, дальше не поедусь. Выходь здеся, на Сόколу. Мне типа ещё остальных вязти. Ну я, чяго? Я и вышелси. А от Соколу я уже знама, куды идтись. Дорога-то знакома мне. Вот и опять я, получаяться, до вокзалу не попал. Ха! Возверталси, получаяться, откудысь сбяжать хотел. Пипец, ё-моё!
Глава XXXII
Подвал встретил их кромешной темнотой.
Серёга первым зажёг фонарик, пока Ропотов только полез в карман за своим. Они пробирались вперёд по узкому проходу. С обеих сторон от них неровными рядами тянулись толстые, обмотанные какой-то древней полуистлевшей материей, давно уже остывшие трубы отопления и такие же холодные тонкие, ничем не утепленные водопроводные трубы. Периодически ряды труб то с одной, то с другой стороны резко поворачивали вверх, освобождая для прохода какие-то маленькие закутки и длинные, теряющиеся в темноте коридоры, а потом снова также резко опускались вниз. Под ногами было достаточно чисто и сухо. Иногда только им нет-нет да попадался какой-то строительный мусор: то это были куски штукатурки и части разбитых силикатных кирпичей, то отрезки старых, совсем проржавевших чугунных канализационных труб да обрывки изоляционной оплётки. Кое-где были видны большие, уходящие вглубь побочных проходов лужи воды, очевидно вылившейся когда-то из лопнувших труб и потом здесь же и замёрзшей.
Они молча свернули направо в один из боковых коридоров, затем налево, и метров через десять дорога снова повернула направо, а потом дважды налево.
«Да, один я точно уже не выйду обратно», – пронеслось в голове у Ропотова.
Неожиданно они упёрлись в ещё одну дверь, на этот раз какую-то хлипкую и явно сделанную «из того, что было». Серёга остановился перед ней, нащупал слева ручку-скобу и потянул на себя. Дверь затряслась всей своей геометрией и с видимой лёгкостью открылась настежь.
Тусклый свет и спёртый, но непривычно тёплый, с запахом дыма, воздух сначала вместе ударили им в лицо, а потом плотно обволокли со всех сторон. Помимо дыма и запаха давно не мытых тел и грязной, пропахшей этими телами одежды, сырой постели и промоченных не одним поколением москвичей тюфяков, в воздухе отчетливо ощущались грубые нотки непонятного происхождения мяса и гораздо более привычные и приятные носу ароматы свежеотваренного картофеля.
– Туратбек, бул сиз ал жерде?11 – тотчас послышалось из глубины помещения.
– Я это, – выпалил в сторону голоса Серёга, заходя внутрь.
– А-а, Сырог, ти?.. Ну, что, братан, что тама на улица выдила? – донеслось в ответ.
Ропотов, поморщив лицо, покашлял негромко и, издав едва слышимые звуки отвращения, зашёл следом за Серёгой и расположился у него за спиной.
– Эй, Сырог, закырывай двэр, шайтан… Кыто ито с та-бои тама? – спросил Серёгу звонкий восточный голос.
Тут только из-за Серёгиной спины Ропотов увидел молодого щуплого азиата лет двадцати, копошившегося у импровизированного стола в углу этого небольшого помещения. Сам же стол при первом рассмотрении оказался старой межкомнатной оргалитовой дверью, очевидно давно кем-то выброшенной за ненадобностью на помойку. Парень этот только что ловко срезал с костей мясо, от которого шёл сильный пар. Сейчас же, при виде явно непрошеных гостей он выпрямился в полный рост, и в его глазах промелькнуло едва заметное беспокойство.
– Да это кόряш мой, Лёха…
Ропотов выглянул из-за Серёги и кивнул головой азиату в знак приветствия.
Серёга продолжал:
– Слышь, эта… Жопсанбай или как тама тябя…
– Жаркынбай правильна, братан, хе-хе, – поправил его молодой азиат и тут же добродушно засмеялся. Он был одет в лёгкий, местами порванный свитер с горлышком и тёмные ватные штаны. Трикотажная его шапка стояла на голове смешным колпаком, прикрывая одну только макушку, и, того и гляди, норовила совсем свалиться под ноги на грунтовый пол.
– Ну, да, эта… Жар-сын-бай… мля, не выговоришь, ёпть, как тя звать-вяличать… Ё-моё, слышь… ты эта… А где эти… Турабек и этот, тоже как его, мыть, забыл…
– А-а, – Жаркынбай закачал головой, не убирая с лица улыбки, – Туратбек и Нурданбек, они ходыт за собака пошёл, поймай, убиват, суда нести. Сырог, мяса нам больщи жок12, – как смог, на чужом для себя языке объяснил он причину отсутствия двоих своих соплеменников.
– Это… а давно они ушлись-то?
– Не, тока-тока ходыт. Не скор ишо тут буда.
– Вот и ладно, – Серёга повернулся к Ропотову и, подмигнув ему, уже чуть тише добавил, – нам-то оно и луче, забярём бяз лишняго шуму. Кудысь он деяться-то протúв нас двоих?
– Сырог, чо казала, братан? Моя не слышат?
– Не, не, ничяго… Это я Лёхе сваму гутарю, ня тябе.
Гутарю ямẏ, шо усё путём…
Азиат кивнул, всё также продолжая улыбаться.
– Слышь, Жапсамбай, – продолжал Серёга, – мы с Лёхой ряшили валити отсюдава, из Москвы то бишь. Домой мы, это, валим, ходью. На хаус, понял?
– Ага, ага, – закивал убыбающийся Жаркынбай. – Туратбек и Нурданбек ходыт суда скор, ага, собак тока поймай и ходыт. Жакында бар болобуз13. Карашо, братан, карашо.
– Не, ты мяня ня понял, мля… Ну, каже тябе объяснить-то, няхристю… Я гутарю, – Серёга повысил голос, – мы с Лёхой, – он развернулся в пол-оборота и стал тыкать пальцем в грудь Ропотова, – вот он – Лёха-то мой… вот мы с им ва-лим отсель. Понял, чукча? Картоху тока и лук заберём с собою. Половину, больше нам ня надь, а половина ваша остаитьси, усёк ты?.. Валим домой мы с им, понял, не?
– Ага, ага, Сырог, поныл, поныл. Карашо, братан. Лука и картох уже готова, жакында барабыз бардык айтканда бирге14, – продолжал всё также глупо улыбаться Жаркынбай.
– Ёптить, да ты тупой штоля, паря? – уже почти на крик перешёл Серёга. – Я ж тебе, баранья твоя башка, русским языком абясняю: валим мы, на. Мою половину картохи и лука гони сюда, сука. Не надь мне бардыз-бармыз. Не расстраивай дядю, шкет ты косой, а ня то и осярчать мόжу.
– Ага, ага, Сырог, люк и картошка ужа гатов. Ждай неминог, карашо? – Жаркынбай перестал улыбаться, потому что понял, что что-то пошло не так, но что именно, он никак не мог взять в толк.
Серёга почти закипел. Он что-то ещё хотел сказать, но это что-то, видно, застряло у него где-то по пути в ротоглотку и никак не могло вырваться наружу. От этого то и дело попеременно открывающий и закрывающийся его рот делал Серёгу похожим на только что пойманную рыбу, эдакого белого амура или толстолобика.
Тут уже не стерпел и решил вмешаться в разговор Ропотов. Он решительно отодвинул в сторону Серёгу и выступил вперёд к Жаркынбаю.
– Послушай, где у вас лук и картошка? Мешок с картошкой и с луком. Где? Серёгин мешок. Понимаешь меня?
– А, мишокэ. Кап15, кап? – догадался, наконец, парень, снова заулыбавшись. – Тама кап, тама мишокэ. Тама картошэка, тама лук, тама, – он стал показывать рукой и глазами на противоположный от него угол.
Ропотов и Серёга, не сговариваясь, вместе повернули свои головы в ту сторону, куда показал Жаркынбай. Никакого мешка в общепринятом понимании этого слова там и в помине не было. Один лишь несчастный, наполовину пустой полиэтиленовый пакет сиротливо выглядывал из-за чьих-то грязных сапог. Ничего другого рядом не наблюдалось.
Серёга аж побелел. С трудом сдерживая себя, чтобы не бросить чем-нибудь подручным в Жаркынбая, он выдавил из себя:
– И гдя ты тут мяшок видишь?.. Лёх, погляди тудысь, можа это я сляпой стал, ась? Глянь-ка, – ткнул он пальцем в сторону пакета.
Ропотов молчал: пакет и есть пакет. Никакого мешка.
Серёга снова повернулся к азиату, палец же его оставался указывать на пакет.
– И это ты мяшком называешь, овечий ты трахаль, это, по-твоему, моя картоха с луком? Так получаться? Ну, ты у мяня сячас сам носом своим кап-кап будяшь, юшкой на пол кап-кап будяшь, турка ты завоёванный.
Жаркынбай больше не улыбался. Он осознал всю серьёзность этой минуты и незавидное своё теперешнее положение. От тех продуктов, которые месяц назад привёз из дома Серёга, почти ничего не осталось. Они все вчетвером каждый день ели понемногу, и картошка, и лук были основой их рациона, поэтому неудивительно, что и то, и другое в конце концов почти закончилось. Час назад он взял оттуда четыре картошины и одну луковицу. Картофель он отварил, луковицу разрезал на четыре части и посолил. Таким образом всем четверым досталось бы поровну. И ещё мясо. Ведь именно об этом они условились в самом начале конца света: добычей, запасом и разделкой мяса, поиском другой пищи занимались два его товарища, Серёгин был гарнир, а Жаркынбай как самый младший в их компании готовил, топил и убирал в доме. Что же сейчас так возмущается Серёга? Да у него и не было больше никаких обязанностей. Как печку сделал, теперь только шляется вечно где-то, а сюда только поесть-поспать-погреться приходит.
– Сырог, ты чаво мен сердыся? Мы все куш одинака. Картошка, пияз16 дээрлик17 кончилс. Бардык бул оставалс кара капта, мен пересыпл андан пакетке18.
Серёга ничего из сказанного ровным счетом не понял: все слова: русские, киргизские – пролетели мимо его ушей, отзываясь эхом. От того оставались у него какой-то шум в ушах да ощущение, что мальчишка держит его за дурака. Глаза Серёги налились кровью, ладони сжались в кулаки. Набычив голову, он попёр на Жаркынбая.
Киргизёнок отскочил назад и сразу же упёрся спиной в стену. Миска, которую он задел, упала на пол, мясо и кости разлетелись в стороны, оказавшись в грязи под ногами. В руке у Жаркынбая был нож, которым он до этого разделывал мясо. Вспомнив про нож, он выставил его вперед и стал кричать идущему на него Серёге и Ропотову, который и не думал трогаться с места:
– Не падхады, не падхады.
Серёга, увидев перед собой нож, сразу же остановился, сдал чуть назад, расставил пошире ноги и выставил перед собой руки. Всем своим видом он показывал, что готов к схватке. Брызгая слюной, он тихо процедил сквозь зубы:
– Ну, давай, щянок, ща я тябе покажу, как дядю ножичком пугати.
– Серёга, остановись! Что ты делаешь, дурак? – прокричал Ропотов.
– Не лезь, коряш, то моё с им, – не глядя в сторону Ропотова, процедил сквозь зубы Серёга, сосредоточивая всё своё внимание на кончике ножа.
– Перестань! Уйдём! Возьмём, что осталось и уйдём. Слышишь? – не унимался Ропотов, боясь сдвинуться с места, чтобы ненароком не навредить никому.
– Обожди чутка. Чернявого сопляка этого токась поучу и сразу апосля уйдём, – не слушал и не смотрел на него Серёга.
Неожиданно Жаркынбай сделал выпад ножом в сторону Серёги. Тот отскочил в сторону, а нож просвистел у него под рукой, ничего не задев. Проведя холостой удар, но показав свои самые серьёзные намерения, парень снова занял оборону в углу.
– Нэ падхады, Сырог, убью, шайтан, – почти плача, проговорил Жаркынбай.
– Ну, давай, сучара, яще разок попробуй, ня промахнись тока – я промашков ня прощаю, – стал подзуживать его Серёга, провоцируя на новый выпад. Он снова стал двигать туда-сюда своими широко расставленными и длинными, как жердями, руками, периодически подводя их почти к самому ножу и резко хлопая друг о друга.
Жаркынбай внимательно следил за руками Серёги, не забывая также поглядывать на его ноги и корпус. Краем глаза он также держал и Ропотова, не зная, что от того следует ожидать. Потом неожиданно снова сделал шаг вперед и провёл колющее движение в сторону Серёгиной груди. На этот раз его противник пропустил момент атаки и не успел начать вовремя убирать руку. Нож, прогнувшись, с треском вошёл в рукав куртки под самый правый локоть, и, не задев плоти, увяз в утеплителе.
Серёга резко ушёл влево, пропуская застрявший в рукаве нож дальше назад и увлекая за собой, этим же правым локтем продавил вниз руку киргиза, и тут же свободной левой, всем её предплечьем нанёс рубящий удар в область плеча мальчишки.
Жаркынбай с криком рухнул наземь, выпустив из руки нож. Как только киргиз оказался на полу, Серёга бросился бить упавшего ногами. Один удар – левой – пришёлся вскользь по корпусу, другой – правой – чётко в лицо. Кровь тут же брызнула из разбитого носа мальчишки. Он закричал ещё громче и обхватил голову руками, ожидая ещё удары. Но их не последовало: как раз не выдержал и вмешался Ропотов. Он бросился на Серёгу, обвив своими руками его руки и увлекая того в сторону.
– Пусти, Лёха, я ямẏ покажу… я ямẏ покажу, сучонку, как с ножом бросаться. Куртку мне, сука, порезал, чуть мяня самого не проткнул, на.
– Успокойся, Серёга, успокойся, всё кончено. Всё, ты победил. Всё! Всё! Не дури! Он больше не будет. Оставь его, дурака.
Жаркынбай, как был в той самой позе на полу, так и продолжал в ней оставаться, боясь даже показать из-под рук своё окровавленное лицо. Бедняга плакал по своему разбитому носу, по ноющему от боли плечу, но ещё больше он плакал от страха, что его всё ещё могут убить. Его и так только что чуть не убили. Вот так вот – ни за что, ни про что.
И почему русские так к ним относятся? Как к людям третьего сорта. Как к собакам, как к грязи. За что так ненавидят, презирают? Что они, киргизы, им плохого сделали? Что он им, Жаркынбай, плохого сделал? Как будто он сюда от хорошей жизни приехал, как будто он здесь не работает, как проклятый, не убирает за ними их дерьмо, которое они повсюду разбрасывают, и этот проклятый снег, который всё падает, падает и падает. «Чурка», «чурбан», «чебурек», «чукча», «узкоглазый», «тупорылый», «мудила» – только это и слышал он в свой адрес всё то время, как сюда приехал почти год назад. Никогда с ним не здоровались, не благодарили, никогда не называли его по имени и даже не пытались узнать его имя. А если и называли – те немногие, кто спрашивал, – коверкали, как хотели, и всегда над его именем смеялись. А что смешного в его имени? Имя как имя, обыкновенное киргизское имя. Между прочим, означает «светлый повелитель». Над чем же здесь смеяться?
А то, что на его родине, где почти круглый год тепло, где растут вкуснейшие фрукты и овощи, а в горах пасутся стада овец и коз, там, где остались вместе с матерью семеро его братьев и сестер, нет для него никакой работы, и всё это вкусное великолепие его семье недоступно, никто здесь и понять не хотел. Почему простые, почему бедные люди, пусть и говорящие на разных языках, разучились друг друга понимать и уважать, разучились помогать друг другу? Ведь не он же, в конце концов, отнимает у местных русских их работу и их хлеб: это делают их начальники, это они отказывают русским, а берут таких, как он, на самую грязную работу, а потом обманывают и недоплачивают. Не он же выбирал их, этих начальников, ведь он даже пожаловаться никому на них не может и отказать им хоть в чём-то, сославшись на закон и свои попираемые каждый день права, тоже не может.
Разве этого он хотел, разве о такой жизни мечтал, когда десятилетним мальчишкой в первый раз самостоятельно взобрался на вершину Сулейманки и, глядя с высоты на свой родной Ош, с поднятыми над головой руками кричал: «Весь мир лежит у моих ног!»
Глава XXXIII
Серёга почти успокоился и присел отдышаться на ближайший к нему топчан. В каморке было всего четыре топчана, каждый из которых представлял собой тюфяк и груду тряпок, наваленных все вместе на каркасную рухлядь из старой мебели. Два из четырех таких лежаков-топчанов когда-то были диванами. В каморке даже был свой телевизор: старый громоздкий кинескопный ящик. Была и жестяная эмалированная раковина с помойным ведром под ним и примитивным пластмассовым рукомойником на стене выше. Чтобы из него полилась вода, нужно была ударить снизу по торчащему стержню-затычке, но не сильно, иначе затычка могла выскочить и не вернуться обратно в отверстие. Ищи его потом на самом дне ёмкости, промачивая рукава, в то время как вода бесцельно утекает прочь.
Но всё же главной достопримечательностью подвальной каморки была печка. Под маленьким вентиляционным окошком, располагавшимся под самым потолком, стояла металлическая штампованная бочка литров на двести. Бочка стояла дном вверх. Дно это было прорезано несколькими одинаковыми пересекающимися в центре прямыми линиями так, что лепестки образовавшегося отверстия были отогнуты вверх под прямым углом наружу. А вот уже на эти-то лепестки была надета старая, когда-то оцинкованная водосточная труба. Ближе к окошку труба имела колено, после которого её продолжение под сорок пять градусов подходило к самому окошку и после следующего такого же поворота выходило на улицу. Сама же бочка, изрядно почерневшая и приобретшая оттенок рыжей окалины, в своей нижней, точнее, верхней части, перевернутой вниз, имела большой вырезанный проём с отогнутым над ним козырьком. Проём был плотно закрыт дверцей, которую прижимал козырёк сверху и отрезок ржавого уголка спереди. Дверцу – окружный кусок листового металла – сделали, видимо, из крышки от этой же самой бочки, только сложили с двух сторон конвертом и изогнули по форме бочки.
От самого пола вокруг бочки постельной плоскостью были прислонены к ней около полутора десятков тёплых красных кирпичей – так, что верхние кирпичи стояли ложкáми поверх нижних, обеспечивая максимально большую площадь соприкосновения с поверхностью бочки. Очевидно, что здесь были сложены все красные кирпичи, которые обитателям каморки удалось собрать со всех окрестных мест. Иначе их было бы гораздо больше.
Огня в печке в этот момент не было, но зола под её дверцей и ещё неостывший воздух в помещении свидетельствовали, что печкой пользовались совсем недавно. На дне бочки, ставшем теперь поверхностью печки, стояло такое же, как и всё этой в каморке, далеко не новое ведро, почти на две трети наполненное водой. От воды в ведре даже шёл пар.
Было очевидно, что все прорези и соединения, включая саму бочку и трубу, наспех сделаны при помощи газосварки.
– Ты печку, что ли, делал? – спросил Серёгу Ропотов, кивая в сторону бочки.
– А кто же ящё-то? Не этя же, – лениво ответил Серёга, качнув головой в сторону Жаркынбая.
– Ну, тогда какого ж хрена тебе здесь не живётся? Да вы здесь так устроились, что любой сейчас позавидует.
Серёг, ты дурак, что ли, совсем?
– А чо?
– Да ничо. У меня просто слов нет, Серёга… Да я бы сам сюда пришёл жить, кабы было место для меня и для моих… Ну ты даёшь!.. Ещё и мальчишку избил. Спровоцировал его и избил… Ну, ты дурак совсем! И не лечишься… Как же ты ему и тем двоим теперь в глаза смотреть-то будешь? Ты же в соседний – в наш дом – перебраться хотел. Ты что думаешь, ты теперь их не встретишь, что ли, никогда? Не пересечешься больше с ними?
– А чяго он на мяня с ножом бросялси? Я ж яму русским языком гутарю, куды дявал картоху, сучонок, – стал оправдываться Серёга.
– Да ты и русского-то языка толком не знаешь, – резко перебил его Ропотов. – И бросился на него ты, а не он на тебя. Видно же было, что он тебя не понимает.
На полу негромко всхлипывал Жаркынбай, бубня себе что-то по-киргизски. Он уже поднял голову и пытался остановить кровотечение, зажимая нос пальцами одной руки. Другой своей рукой он отчаянно пытался вытереть слёзы, но это у него никак не получалось: новые слёзы сочились с прежней силой, а старые, вперемешку с кровью и грунтом с пола, будучи растертыми по всему его широкому, детскому ещё лицу, только больше его пачкали. Кровь же с носа и с пальцев всё ещё продолжала капать в образовавшееся на полу тёмное пятно.
Видно, вняв доводам Ропотова и осознав, что он сам всё-таки был неправ, Серёга нехотя обратился к Жаркынбаю:
– Ты это, как тябя… Жапсанбай, ты это, звиняй, штоля, мяня. Слышь, чо? Ну погорячилси, с кем ня бываять-то… мля. Ты тоже, это… сам виноват, значит… зачем сразу ножом-то было мне грозить. Любой бы на моём месте осярчал, ядрёнть… Лёх, аль ня прав я?
Ропотов только молчал и ухмылялся.
– Дай ямẏ тряпку, шоль, какẏ. Вишь, кровяка совсем ня унямаятьси… а, Лёх? – забеспокоился Серёга.
Ропотов огляделся по сторонам, и, обнаружив среди тряпья на ближайшем к нему лежаке самую негрязную материю, взял её в руку и подошёл к киргизу.
– На вот, вытри. Только не переставай сжимать пальцами нос. Минут пятнадцать так держи, пока совсем течь не перестанет. И попробуй определить, из какой ноздри кровь течёт. Та, из которой не течет, – ею тогда и дыши. А другую пока плотно держи. Понял?
Жаркынбай, всё это время не сводивший с Ропотова глаз, кивнул головой и потянулся рукой за тряпицей.
Похоже было, что он действительно понял Ропотова, потому что сделал всё в точности, как тот сказал.
Глава XXXIV
Лену разбудили дети. Саша проснулся первым и стал кашлять. От этого проснулся и стал ворочаться Паша. Он начал громко причмокивать и бормотать что-то бессвязное себе под нос. Лена, которая лежала, соприкасаясь с Пашей, открыла глаза и стала соображать, который сейчас час, и что происходит вокруг неё.
Она вспомнила, что Алексей собирался встать сегодня пораньше и, не будя никого, пойти на стоянку готовить «Паджеру» к отъезду. Ну, да, его сейчас и нет на его спальном месте: у холодной стенки. И в квартире тихо, а это значит, что он уже ушёл. Точно, они же с ним договорились ещё вчера, когда он только вернулся домой и рассказал ей о своей смертельной схватке со сворой собак, что сходит к машине, пригонит её, если у него всё получится, и уже тогда они вдвоём начнут спускать вниз приготовленные в дорогу вещи.
Ну, а раз его нет, значит, он ещё не приехал, и ей можно немного полежать в тепле, под одеялами. Но совсем недолго, чуть-чуть. Нехорошо, если он придёт, а она ещё лежит. Им же предстоит сегодня долгая, может быть, до самой темноты дорога в неизвестность. Дорога, которая так сильно её тревожила.
«Господи, как здорово бы было, если б мама оказалась жива, и мы бы забрали её с собой!» – думала Лена.
Она посмотрела сквозь полумрак утра на висевшие на стене часы. Было около десяти. В щёлке за окном уже рассвело. Да, действительно пора вставать. Но как же этого не хотелось делать сейчас!
Она ещё раз посмотрела на своих мальчиков. Дети лежали в кровати с закрытыми глазами и ничего не просили. С одной стороны, это было хорошо. Можно было ещё потянуть какое-то время, экономя оставшийся мизер продуктов. С другой же, и Лена это понимала отчетливо, недостаточное питание с удвоенной, даже утроенной скоростью убавляло её детям жизнь. Всё ещё продолжающееся их отчаянное положение уже даже не медленно, а стремительно убивало их. И никакой надежды на улучшение. Одна только неопределённость. В их детских организмах уже происходят необратимые явления с самыми тяжёлыми последствиями, и даже если сейчас вдруг и случится чудо: зажжется свет, начнут наполняться водой и нагреваться трубы, откроются магазины – почти месяц конца света в Москве навсегда наложит на них свой роковой отпечаток, поделит их жизнь и здоровье на до и после. И как бы хорошо и удачно не складывались потом для них обстоятельства, психическая травма и убитый напрочь иммунитет, вызванные этими окаянными днями, ещё дадут о себе знать. Что в таком случае ждёт их впереди? Частые и тяжёлые, переходящие в хроническое состояние болезни, семейные неурядицы, проблемы на работе. А смогут ли они произвести на свет своё потомство, вырастить и воспитать собственных детей, увидеть внуков?
