Грег Бир
Эон
– Он готов. – Могу передать его прямо сейчас.
Толлер кивнул, и Ольми прикоснулся к ожерелью. Высокоскоростная передача заняла менее трех секунд. Толлер коснулся своего ожерелья, подтверждая прием.
Сули Рам Кикура жила на внешних уровнях Центрального Города в одном из трех миллионов плотно состыкованных модулей, предназначенных для одиноких молодых воплощенных, занимающих среднее положение в обществе. Ее комнаты были меньше, чем казались; реальность пространства была для нее не так важна, как для Ольми, имевшего более примитивную и большую квартиру в Аксис Надере. В числе привлекательных черт Ольми она отмечала его возраст и склонности, отличавшиеся от ее собственных, а также обыкновение каждый раз находить для нее какую-то интересную работу.
– Это самое удивительное из того, с чем мне приходилось иметь дело, – изобразила Сули Рам Кикура, обращаясь к Ольми.
– Я не мог и подумать о ком-либо более способном, – ответил он.
Они плавали лицом к лицу в мягком свете центрального пространства ее квартиры, окруженные сферами, на которых отображались различные интересные и успокаивающие структуры. Они только что занимались любовью – так, как делали это почти всегда, – не пользуясь ничем более сложным, чем силовое поле.
Ольми жестом показал на сферы и поморщился.
– Упростить? – спросила Рам Кикура.
– Да, пожалуйста.
Она притушила свет на всем, кроме них самих, и убрала сферы из интерьера.
Впервые они встретились, когда Ольми выяснял, как получить разрешение на зачатие ребенка. Больше всего его интересовал контакт между ним и неизвестным партнером. Это было тридцать лет назад, когда Рам Кикура лишь начинала практиковать. Она все ему объяснила. Для воплощенного гомоморфа с его положением получить разрешение было достаточно легко. Но он не пошел дальше формального запроса. Она пришла к выводу, что Ольми больше привлекала теория, чем практика.
Одно повлекло за собой другое. Она стала преследовать Ольми – с некоторым изяществом и большой настойчивостью, а он молча согласился с этим, позволив соблазнить себя в укромном уголке лишенного силы тяжести Центрального Парка.
Работа часто заставляла Ольми проводить годы вдалеке от дома, и их отношения многим сторонним наблюдателям казались чем-то временым, преходящим. Действительно, у нее появлялись связи и с другими, но ни одна из них не была постоянной, даже если учесть, что не было принято иметь с кем-то отношения дольше десяти лет.
Каждый раз, когда Ольми возвращался, ей каким-то образом удавалось освобождаться от обязательств. Они никогда не оказывали давления друг на друга. То, что существовало между ними, характеризовалось смягченным, но очень важным для них ощущением комфорта и высокой степенью взаимного интереса. Каждый испытывал истинное наслаждение от рассказов другого о работе и думал о том, куда забросят их будущие дела. В конце концов, оба они были воплощенными и имели хорошую работу; это положение давало им значительные привилегии. Из девяноста миллионов граждан Аксиса, воплощенных или находящихся в Памяти Города, лишь для пятнадцати миллионов имелась работа, и лишь три из них работали больше одной десятой своей жизни.
– Кажется, ты уже радуешься задаче, – заметил Ольми.
– Такова моя извращенная натура. Это самое странное дело из всех, с какими приходилось сталкиваться… Несомненно, это очень важно.
– Возможно, это потрясающе важно, – сказал он притворно замогильным голосом.
– Больше не изображаем?
– Нет, давай подумаем и спокойно все обсудим.
– Прекрасно. – Ты хочешь, чтобы я была ее адвокатом. Как ты думаешь, насколько она нуждается в защите?
– Можешь себе представить, – ответил Ольми. – она чиста и невинна. Она нуждается в социальной и психологической поддержке. Когда прояснится ее статус – что, как я думаю, неизбежно, чего бы там ни хотели президент и премьер-министр, – это будет сенсация.
– Ты так спокойно к этому относишься. – Рам Кикура приказала принести вино, и три управляемых статическим полем жидких сферы вплыли в освещенное пространство вокруг них. Она протянула Ольми соломинку, и они сделали по глотку. – Ты видел Землю?
Он кивнул.
– Я спустился в скважину вместе с франтом на второй день пребывания на Пушинке. Не думаю, что изображения убедили бы меня так же, как то, что я видел своими глазами.
– Старомодный Ольми, – улыбнулась Рам Кикура. – Боюсь, я поступила бы так же. И ты видел Гибель?
– Да, – сказал он, глядя в темноту, и потер двумя пальцами черный пушок, разделявший три пряди его волос. – Сначала, правда, изображение – в скважине шел бой, и я не мог туда попасть. Но когда сражение кончилось, я вылетел на корабле наружу и все увидел.
Рам Кикура коснулась его руки.
– Как ты себя чувствуешь?
– Тебе когда-нибудь хотелось плакать?
Она заботливо посмотрела на Ольми, пытаясь определить, насколько серьезно он говорит.
– Нет, – сказала она.
– А мне хотелось. И с тех пор хотелось много раз – при одной мысли об этом. На обратном пути я пытался избавиться от нее с помощью нескольких сеансов тальзита. Но тальзит не может излечить всего. Я ощущаю наши истоки… Истерзанный, грязный, мертвый и умирающий мир.
Он рассказал ей о горе Патриции. Рам Кикура с отвращением отвернулась.
– Мы не можем облегчить душу, как она, – вздохнул Ольми. – У нас нет такой способности, и, возможно, мы утратили еще кое-что.
– Горе непродуктивно. Это неспособность воспринять изменение статуса.
– Есть ортодоксальные надериты, которые до сих пор могут испытывать его. Они считают горе благородным чувством. Иногда я завидую им.
– Ты был зачат и рожден органически и когда-то обладал такой способностью. Ты знал, на что она похожа, так почему же отказался от нее?
– Чтобы приспособиться.
– Ты предпочел приспособиться?
– Да – руководствуясь высшими мотивами.
Рам Кикура пожала плечами.
– Знаешь, наша гостья сочтет нас всех очень странными.
– Это ее право.
Глава 35
Буря началась с серии быстрых колебаний воздуха; над первой камерой навис толстый рваный слой облаков. Западные ученые, работавшие у нулевой дороги, делали быстрые замеры, прежде чем вернуться в грузовики. Грязь и песок взмывали вверх огромными смерчами, которые, в свою очередь, разворачивались и уступали дорогу плотным завесам пыли. Пылевые облака вздымались и перекатывались от купола к куполу, словно волны. Видеокамеры в скважине зарегистрировали это явление, но ничто не было в состоянии управлять им. В конце концов, в этой части Камня не было постоянного населени, и, возможно, управление погодой не считалось здесь необходимым.
За годы, проведенные исследователями на Камне, еще никогда не случалось природных явлений подобной жестокости и силы. Пылевые облака покрывали долину и медленно собирались в густой, непрозрачный слой толщиной в несколько километров. Водяные облака над ними становились все темнее и темнее.
К 17.00, через шесть часов после первых порывов ветра, сквозь пыль начали проникать капли дождя, превращаясь при этом большие сгустки грязи. Люди сбились в кучу в научных комплексах, встревоженные и испуганные.
Хоффман наблюдала за непогодой сквозь забрызганное грязью окно, покусывая косточки пальцев и подняв брови. Она была рада тому, что света плазменной трубки почти не видно. Это напоминало ночь больше, чем что-либо на Камне, и она чувствовала себя сонной и довольной.
Через всю камеру пролетела молния, и инженеры вместе с морскими пехотинцами под дождем и ветром начали устанавливать на зданиях громоотводы.
В бунгало русского командования в центре второго комплекса – на бурю и темноту никто не обращал внимания. Спор о политической и командной структуре затянулся допоздна; особенно страстно отстаивали свою точку зрения Белозерский и Языков, Велигорский же оставался на заднем плане.
Мирский настаивал на военной субординации и отказывался каким-то образом уменьшать свою власть или делить ее с (он подчеркнул это) младшими офицерами.
Белозерский предложил настоящую советскую структуру – с ЦК партии, возглавляемым Генеральным секретарем (на эту роль он предложил Велигорского) и Верховным Советом.
Накануне Мирский и Погодин – старший офицер первой камеры – наблюдали за началом строительства русского комплекса в четвертой камере; было получено разрешение на вырубку густых зарослей. Инструменты были высшего класса. Здесь все было высшего класса.
Переговоры о второй камере очень накалились, когда археологи НАТО стали протестовать против возможного осквернения того, что они считали своей епархией. Мирский бесцеремонно напомнил Хоффман, что Картошка больше не памятник, а убежище.
Это измотало его. Он был утомлен долгими бдениями в библиотеке третьей камеры – часто вместо сна, – а теперь еще это.
– Прежде всего надо разместить людей, а потом уже принимать решение о политической структуре, – настаивал Мирский. – Все, что у нас есть – временные палатки и этот комплекс, а Хоффман…
– Сука, – сухо прокомментировал Белозерский. – Она еще хуже, чем этот дурак Лэньер.
Велигорский коснулся плеча Белозерского, и тот покорно сел. Верховенство Велигорского среди политработников не удивляло генерала, но и не радовало. Мирский был уверен, что с Белозерским можно договориться, но в хитром, сдержанном и авторитетном голосе Велигорского слышался неприятный вызов.
Мог ли он каким-то образом обратить таланты Велигорского и Языкова себе на пользу?
Мирский чувствовал, как помогает ему новое образование. Или, может быть, более точно – его просвещение. Раньше он никогда бы не решился взяться за изучение столь гигантского и разнообразного источника информации. Доступ в советские библиотеки – военные и прочие – всегда был строго ограничен, и книги были доступны лишь тем, кто мог доказать, что они ему действительно необходимы. Обычное любопытство не приветствовалось.
Генерал не был уверен даже в знании географии родной страны. История была предметом, к которому он никогда не испытывал особого интереса, за исключением истории космонавтики; то, что он узнал в библиотеке третьей камеры, полностью перевернуло все его прежние представления.
Он ничего не говорил об этом своим коллегам. Наоборот он постарался скрыть тот факт, что говорит теперь по-английски, по-немецки и по-французски и работает над японским и китайским.
– С другой стороны, – сказал Белозерский, поглядывая на Велигорского, – политические соображения всегда стоят превыше всего. Мы не должны отказываться ни от революции, ни от ее идеалов; мы – последняя цитадель…
– Да, да, – раздраженно проговорил Мирский. – Сейчас мы все устали. Давайте отдохнем и продолжим завтра. – Он оглянулся на Гарабедяна, Плетнева и Сергея Притыкина, старшего инженера научной команды. – Майор Гарабедян, не могли бы вы проводить товарищей к их палаткам и убедиться, что наши границы в безопасности?
– Мы должны обсудить больше, чем позволяет время, – возразил Велигорский.
Мирский пристально посмотрел на него и улыбнулся.
– Верно, – сказал он. – Но уставшие люди сердятся, и у них появляются дурные мысли.
– Есть и другие… вещи, которые приводят к слабости и дурным мыслям, – намекнул Велигорский.
– Действительно, – поддержал его Белозерский.
– Завтра, товарищи, – настоял Мирский, игнорируя колкость. – Нам нужно отдохнуть пере встречей с Хоффман и продолжением переговоров.
Они вышли, оставив с Мирским Притыкина и Плетнева. Старший инженер и бывший командир дивизиона сели за импровизированный стол и ждали, пока Мирский потирал глаза и переносицу.
– Вы понимаете, что случится, если Велигорский и его марионетки возьмут власть в свои руки? – спросил генерал-лейтенант.
– Их нельзя назвать разумными людьми, – сказал Притыкин.
– Я все же считаю, что около трети солдат искренне поддерживают их, и еще одна треть не поддерживает никого – это, в основном, недовольные. Я командир, так что недовольные меня не любят. Если бы речь шла только о Белозерском, я бы не беспокоился – недовольные ненавидят политработников еще больше. Но у Велигорского бархатный язык. Белозерский бьет наотмашь, Велигорский гладит. Он сможет управлять опасным большинством.
– Что же нам делать, товарищ генерал? – спросил Плетнев.
– Я хочу, чтобы каждого из вас охраняло пять человек, отобранных Гарабедяном или мной. И мне нужны четыре отделения, вооруженных АКВ, вокруг этого бунгало. Притыкин, я хочу, чтобы научная команда с завтрашнего дня не покидала четвертую камеру. Велигорский не доверяет интеллектуалам и может расправиться с вами, если ситуация станет критической.
Они ушли, и Мирский остался один. Он вздохнул, желая чего-нибудь, что могло бы отвлечь его на остаток вечера – бутылку водки, женщину…
Или еще несколько часов в библиотеке.
Никогда в жизни он не чувствовал себя более осведомленным и полным надежды, чем сейчас – даже в окружении невежественных и вероломных людей.
Глава 36
Трубоход шел на автопилоте, и все четверо отдыхали в кабине.
Хайнеман ограничил скорость до девяти километров в секунду. Что-то в конструкции трубохода вызывало при превышении этого предела жестокую тряску.
Лэньер лежал без сна, пристегнувшись к откинутому креслу и глядя на мягкий оранжевый свет над головой. Через проход от него ровно дышал Хайнеман; женщины спали за занавеской, которую Кэрролсон натянула поперек кабины. Ленора слегка храпела. Карен не издавала ни звука.
Страсть редко овладевала Лэньером: обладая вполне нормальным половым инстинктом, он всегда был в состоянии его игнорировать или контролировать в неподходящих ситуациях. Двухлетнюю холостяцкую жизнь на Камне он переносил, возможно, легче, чем другие, и, тем не менее, никогда в жизни не испытывал он большего желания, чем в этой мирной обстановке.
Несмотря на очевидные преимущества, Гарри всегда испытывал некоторый стыд из-за отсутствия мужских страданий, словно это делало его чем-то вроде холодной рыбы. Теперь же страсть полностью овладела им. Он изо всех сил пытался удержаться от того, чтобы пробраться за занавеску и обнять Фарли. Все это было одновременно забавным и мучительным. Он чувствовал себя, словно подросток, потный от желания и неуверенности в том, как следует поступить.
Психиатры в его голове работали не покладая рук. «Смерть, – говорил фрейдист, – лишь усиливает нашу тягу к воспроизводству…»
Он лежал без сна, не в состоянии четко мыслить и не решаясь на мастурбацию. Сама мысль о ней выглядела смехотворной. Он не занимался этим уже больше года и никогда не делал этого кроме как в полном одиночестве.
Случалось ли такое с другими? Хайнеман наверняка никогда в этом не признается. Собственно, Лэньер ни разу не слышал от Хайнемана каких-либо сексуальных откровений за исключением отдельных и весьма своеобразных шуток.
Чувствовала ли себя так же Фарли?
Лишь для проверки он потянулся к тонкому одеялу, которым был укрыт и заставил себя убрать Руку. Безумие.
Наконец, после того как прошла вечность, он заснул.
На отметке в сто тысяч километров радар АВВП сообщил о массивном препятствии, расположенном впереди. Хайнеман поискал в компьютере какую-либо информацию о столь отдаленном отрезке коридора, но ничего не нашел.
– Похоже, физики просто выстрелили радарным лучом вдоль сингулярности, – проворчал он. – А то, что сейчас перед нами – это круглая стена с дырой в середине.
Стена перекрывала проход на высоту в двадцать один километр, оставляя в середине отверстие диаметром около восьми километров. Плазменная трубка и сингулярность не прерывались.
– Давайте пройдем сквозь нее и посмотрим, что с другой стороны, – предложил Лэньер. – Затем решим, где будем спускаться.
На скорости примерно, шесть тысяч километров в час, Хайнеман двинул трубоход вдоль сингулярности. Стена была грязно-бронзового цвета, гладкая и лишенная каких-либо особенностей. Когда они приблизились к отверстию, Ленора Кэрролсон с некоторым трудом направила телескоп на внешнюю поверхность стены.
– Она толщиной всего в метр, – сообщила она. – Судя по цвету, я полагаю, она сделана из того же вещества, что колодцы и коридор.
– То есть из ничего, – прокомментировала Фарли. – Из пространственных строительных блоков Патриции.
Хайнеман уменьшил скорость до нескольких сотен километров в час, и они проскользнули в отверстие. С противоположной стороны коридор был кристально чистым, не искаженным атмосферой. Поверхность выглядела как хаотическая смесь стокилометровых канав, черных отметин и широких полос бронзового цвета. Приборы подтвердили их подозрения.
– Здесь нет атмосферы, – сказала Фарли. – Стена играет роль клапана.
Хайнеман начал тормозить, пока они не остановились в двух тысячах километров от стены, сжавшейся теперь до размеров крохотного пятнышка в безжалостной перспективе коридора.
– Что дальше? – спросил он.
– Мы вернемся немного назад и разыщем кольцо колодцев, – сказал Лэньер, – как и планировали, а затем отправимся дальше. И не будем терять времени. Исследования сейчас, собственно, играют второстепенную роль.
– Да, сэр, – Хайнеман развернул АВВП на трубоходе, направив его в противоположную сторону. – Держитесь, едем обратно.
В четырехстах километрах к югу от стены они обнаружили кольцо колодцев и сбавили скорость, чтобы подготовить АВВП к посадке. Все свободные предметы были закреплены, пока Хайнеман отстыковывал самолет от трубохода. Легкий толчок позиционных двигателей плавно отвел их от сингулярности. Хайнеман направил самолет носом вниз.
В отличие от камер астероида, где требовалось некоторое усилие, чтобы отойти от оси, АВВП начал медленно, с постепенным ускорением, опускаться, отталкиваемый сингулярностью – или притягиваемый поверхностью, – в зависимости от того, с какой стороны посмотреть. Опустившись на четыре километра, Хайнеман трижды на короткое время включил реактивный двигатель и направил нос самолета на север.
– Я не стал бы так садиться в камере, – прокомментировал он, – но для коридора это наилучшая тактика. Здесь нет необходимсти входить в атмосферу по спирали, а посему будем соскальзывать. Гарри, возьми штурвал и постарайся почувствовать, что я делаю.
Лэньер схватился за штурвал, чувствуя движения Хайнемана, пока тот поднимал нос самолета вверх. Серия резких толчков возвестила о столкновении с атмосферой; за стенами кабины слышался жалобный вой, становящийся все гуще и громче. Хайнеман выпустил закрылки, чтобы уменьшить скорость, и мягко наклонил АВВП вправо, опустив нос и выдвинув двигатели из гондол. Мягкий приятный рык сдвоенных реактивных двигателей заставил его улыбнуться, как мальчишку.
– Леди и джентльмены, – сказал он, – теперь у нас самый настоящий самолет. Гарри, хочешь его посадить?
– С удовольствием. – Пассажиров просят пристегнуть ремни.
– Есть, – сказала Кэрролсон.
– Мне понравилось. Давайте потом повторим, – крикнула сзади Фарли.
– Местность выглядит достаточно гладкой, но мы пролетим над ней и решим, совершить нам обычную посадку или вертикальную.
Лэньер описал вираж вокруг колодца, затем, притормаживая пролетел над куполом на высоте пятидесяти метров. Хайнеман внимательно ссмотривал поверхность в поисках подходящего места для посадки и просигналил поднятым вверх большим пальцем.
– Короткая посадка; впереди гладкий песок.
Лэньер посадил АВВП мягко и легко, направив его носом к впадине и куполу колодца. Затем он уменьшил тягу двигателей и подъехал, покачивая носом, к краю впадины, разворачивая самолет, пока тот не встал по касательной к внешней окружности колодца. Рев двигателей мгновенно смолк.
– Браво, – сказал Хайнеман.
– Господи, это было здорово, – восхитился Лэньер. – Я не летал уже шесть лет… и никогда не летал таким образом. Боже мой, ты смотришь на землю и тебе все время кажется, что ты вот-вот врежешься в нее.
– Если вы, авиаторы, подадите нам руку, – прервала его Ленора Кэрролсон, – мы сможем сделать нашу работу быстрее.
Кэрролсон фотографировала, а Карен Фарли снимала показания приборов, пока они шли вдоль края впадины. Колодец был открыт – это было очевидно даже на расстоянии. В десяти или одиннадцати метрах от плавающего купола находилась платформа, на которой покоились две сферы, разукрашенные неправильными красно-черными клетками, три метра в диаметре каждая.
Они спустились по склону впадины и осмотрели платформу. Хайнеман поднялся по лесенке, укрепленной с одной стороны платформы, и прошел по помосту, проходившему над клетчатыми сферами.
– Скафандры, – сообщил он. – В том числе, жесткие.
– Здесь есть надпись, – воскликнула Фарли.
Она показала на бронзового цвета табличку, установленную на пьедестале возле устья колодца. Алфавит был похож на латинский, с четко выделявшимися A, G и E, но никто не смог расшифровать слова.
– Это не греческий и не кириллица, – сообщила Ленора. – Вероятно, это язык камнежителей. Какой-то новый язык. – Она сфотографировала табличку со всех сторон.
– Я не встречал ничего подобного в библиотеках, – сказал Лэньер. Отойдя, он почувствовал внезапное напоминающее патоку сопротивление вокруг края колодца.
– ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, – прозвучал из пустоты глубокий угрожающий мужской голос. – ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ для говорящих на английском языке двадцатого века. Не пытайтесь войти в какие-либо ворота в этом районе без соответствующих средств защиты. За воротами преобладают условия высокой гравитации и едкой атмосферы. Для вашей защиты предусмотрены скафандры. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ.
Кэрролсон прикоснулась к табличке и свистнула.
– Смотрите, – сказала она. Буквы превратились в английские и повторяли то, что произнес вслух голос. – Вот это обслуживание!
Хайнеман провел руками по поверхности одной из сфер и обнаружил в черном квадрате углубление. Он осторожно нажал на него – ничего не случилось.
– Извините, – сказала Фарли, не обращаясь ни к кому конкретно. Лэньер повернулся к ней; она смущенно улыбнулась и подняла руку, а затем обратилась к куполу. – Извините, но если мы захотим войти в колодец – в ворота, – как воспользоваться скафандрами… патоскапами…
– Батискафами, – поправила ее Ленора.
– Да… как ими пользоваться, чем бы они ни были?
– Устройства отвечают на команды голосом и могут быть приспособлены к вашему языку. У вас есть соответствующее разрешение на посещение ворот?
– Какого рода разрешение? – поинтересовалась Карен.
– Разрешение от Нексуса. Все ворота контролируются Нексусом. Пожалуйста, предъявите разрешение в течение тридцати секунд, или этот пояс будет заблокирован.
Они молча смотрели друг на друга, пока шло время.
– Разрешения нет, – бесстрастно констатировал голос. – С этого момента ворота закрыты, пока обслуживающий персонал не исследует их и не исправит положение.
Лэньер отошел от невидимого барьера. Двадцатиметровое отверстие в центре бесшумно закрылось, образовав бронзовую выпуклость. Хайнеман взвизгнул на помосте и спрыгнул в тот самый момент, когда сферы медленно погрузились во впадину, исчезнув без следа.
Фарли выругалась на мелодичном китайском.
– Ну ладно, – вздохнув, сказала Кэрролсон. – Так или иначе, на экскурсию у нас все равно не было времени.
Пейзаж вокруг состоял из плоского покрытого песком пространства без каких-либо признаков жизни. Воздух был сухим, и вскоре в горле у всех пересохло; с некоторым облегчением они поднялись на борт АВВП, закрыли люк и приготовились к возвращению на трубоход.
– Забавно, – сказал Хайнеман. – Он просто очарователен.
Он поднял АВВП с земли и увеличил скорость, наклонив вперед двигательные гондолы. Самолет плавно поднимался, пока не оказался в верхних слоях атмосферы, в километре от плазменной трубки.
– Абракадабра, – скомандовал Хайнеман, убирая крылья и включая хвостовой двигатель.
Резко рванув вперед, они пробили атмосферный барьер и плазменную трубку и вошли в вакуум вокруг сингулярности. Направляя АВВП легкими толчками позиционных двигателей, Хайнеман подвел его к трубоходу и с помощью компьютеров самолета завершил стыковку.
– Он великолепен, не правда ли? – с энтузиазмом сказал он, потом тряхнул головой и шумно выдохнул:
– Уфф!