Эпосы, легенды и сказания
Тысяча и одна ночь
Сказал посланник Аллаха, – да благословит его Аллах и да приветствует: «Если два сословия среди людей праведны, – и люди будут праведны, а если они не праведны, то неправедны и люди, – это учёные и эмиры».
Сказал некий мудрец: «Царей бывает три рода: царь благочестивый, царь, оберегающий святыни, и царь, предающийся страстям. Что до царя благочестивого, то он понуждает подданных следовать их вере, и ему должно быть благочестивей всех, так как он тот, чьему примеру подражают в делах благочестия. И людям надлежит повиноваться его велениям, согласным с законами; он не должен ставить гневного на то же место, что и довольного, будучи покорён судьбе.
А царь, охраняющий святыни, – тот печётся о делах мирских и о делах веры, заставляет людей следовать закону и блюсти человечность. Он должен соединять в руках меч и перо, ибо кто отступит от начертанного пером, – оступится нога его. И царь выпрямляет искривлённое остриём меча и распространяет справедливость среди всех тварей.
Что же до царя, предающегося страстям, то нет у него веры, кроме удовлетворения своей страсти, и не страшится он гнева своего владыки, давшего ему власть. Исход же царства его – уничтожение, а предел его преступлений – обитель гибели.
Сказали мудрецы: «Царь нуждается во многих людях, а люди нуждаются в одном человеке. Поэтому необходимо ему знать их качества, чтобы мог он привести разногласия их к согласию и объять их своей справедливостью и осыпать их милостями». И знай, о царь, что Ардешир, называемый Джамр Шедид[123] (а он третий из царей персов), покорил все области и разделил их на четыре части. И он сделал себе поэтому четыре перстня – по перстню на каждую часть своего царства. И первый перстень был перстень моря, стражи и охраны, и он написал на нем: «Власть»; второй перстень был перстень подати и сбора денег, и он написал на нем: «Процветание»; третий перстень был перстень продовольствия, и на нем было написано: «Изобилие», а четвёртый перстень был перстень жалоб, и на нем он написал: «Справедливость». И эти обычаи остались и утвердились у персов, пока не появился ислам.
Хосрой написал своему сыну, который был во главе его войска: «Не будь слишком щедр к своему войску, – оно перестанет нуждаться в тебе…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят первая ночь
Когда же настала шестьдесят первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Хосрой написал своему сыну: «Не будь слишком щедр к своему войску, – оно перестанет нуждаться в тебе. И не стесняй его, чтобы оно не стало тяготиться тобою. Одаряй его даром умеренным и награждай его милостиво; при изобилии будь щедр к не стесняй в беде.
Рассказывают, что один араб-кочевник пришёл к аль-Мансуру[124] и сказал ему: «Мори свою собаку голодом, и она пойдёт за тобою». И аль-Мансур разгневался на араба, услышав это от него, но Абуль-Аббас ат-Туси сказал ему: «Я боюсь, что кто-нибудь другой махнёт ей лепёшкой и она пойдёт за ним и оставит тебя», И гнев аль-Мансура утих, и он понял, что это слово безошибочное, и велел дать арабу подарок.
Знай, о царь, что халиф Абд-аль-Мелик ибн Мерван написал своему брату Абд-аль-Азизу, когда отправил его в Египет: «Наблюдай за твоими писцами и за придворными. Писцы скажут тебе о положении, от придворных ты узнаешь дворцовые обряды, а уходящий от тебя познакомит тебя с твоим войском».
Когда Омар ибн аль-Хаттаб[125], – да будет доволен им Аллах! – нанимал слугу, он ставил ему четыре условия: «Не ездить на вьючных лошадях, не носить тонких одежд, не проедать военной добычи и не откладывать молитвы». Сказано: нет богатства лучше разума; нет разума лучше предвидения и рассудительности; нет пользы, равной поддержке свыше; нет торговли, равной добрым делам; нет прибыли, равной награде Аллаха; нет благочестия выше соблюдения предела закона; нет знания, равного размышлению; нет подвижничества выше исполнения предписаний веры; нет веры выше скромности; нет расчёта выше смирения и нет чести выше знания. Береги голову с тем, что она содержит, и тело с тем, что оно вмещает, и помни о смерти и испытании.
Сказал Алий[126], – да почтит Аллах лик его: «Бойтесь дурных женщин и будьте от них настороже. Не советуйтесь с ними в делах, но не скупитесь на милость к ним, чтобы они не пожелали учинить козни». И сказал он: «Кто оправит умеренность, тот смутится умом». И ему принадлежат изречения, которые мы приведём, если захочет великий Аллах.
Говорил Омар, – да будет доволен им Аллах: «Женщин бывает три рода: жена, предавшаяся Аллаху, богобоязненная, любящая и плодовитая, помогающая мужу против судьбы и не помогающая судьбе против мужа; и другая, что печётся о дитяти, но не больше того; и третья – цепь, которую Аллах накладывает на чью хочешь шею. Мужчин бывает также три рода: муж разумный, когда он действует согласно своему мнению; и другой – разумней его, который, если случится с ним что-нибудь, последствий чего он не знает, идёт к людям, правильно мыслящим, и поступает по их совету; и третий – нерешительный, не знающий прямого пути и не подчиняющийся наставнику.
Справедливость необходима во всех вещах, даже невольницы нуждаются в справедливости; приводят же как пример разбойников с дороги, которые постоянно обижают людей; если бы они не были справедливы друг к другу и не соблюдали правил при дележе, их порядок наверно бы нарушился. Говоря кратко, владыка благородных качеств – великодушие и благонравие, и как прекрасны слова поэта:
Дарами и кротостью над племенем юноша
Царит, и легко тебе ему быть подобным.
А другой сказал:
Устойчивость – в кротости, величье – в прощении,
Спасенье – в правдивости для тех, кто правдивым был.
Кто хочет хвалу снискать деньгами, пусть будет тот
В ристании щедрости всегда впереди других.
И затем Нузхат-аз-Заман говорила об управлении царей, пока присутствующие не сказали: «Мы не видели никого, кто бы рассуждал об управлении так, как эта девушка. Быть может, она скажет нам что-нибудь об ином предмете».
И Нузхат-аз-Заман услышала и поняла, что они сказали, и молвила: «Что же до отдела о вежестве, то это обширное поле, ибо в вежестве слияние всех совершенства.
Случилось, что к Муавии[127] вошёл один из его сотрапезников и упомянул о жителях Ирака и их здравых суждениях. А жена Муавии Мейсун, мать Язида, слушала их разговор. И когда он ушёл, она сказала: «О повелитель правоверных, мне хотелось бы, чтобы ты разрешил людям из Ирака войти к тебе и поговорить с тобою, а я послушаю их речи». – «Посмотрите, кто есть у дверей», – сказал Муавия, и ему ответили: «Бену-Темим». – «Пусть войдут», – молвил халиф.
И они вошли, и с ними был аль-Ахиф ибн Кайс[128]. (Подойди ближе, Абу-Бахр, – сказал Муавия (а он велел опустить занавеску, чтобы и Мейсун могла слушать их). – О Абу-Бахр, что ты мне посоветуешь?» – спросил он. И аль Ахнар ответила: «Разделяй волосы пробором, подстригай усы, подрезай ногти, выщипывай волосы под мышками, брей лобок, и всегда употребляй зубочистку – в этом семьдесят две добродетели. И пусть омовение в пятницу будет очищением от того, что было между двумя пятницами…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят вторая ночь
Когда же настала шестьдесят вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Ахнаф ибн Кайс сказал Муавии, когда тот спросил его: «И всегда употребляй зубочистку, ибо в этом семьдесят две добродетели, а омовение в пятницу – очищение от того, что было между двумя пятницами». – «А что ты посоветуешь себе самому?» – спросил Муавия. «Ступать ногами по земле, передвигать их, не торопясь, и наблюдать за ними оком», – ответил аль-Ахнаф. А Муавия продолжал: «Как ты поступаешь, когда входишь к людям из твоего племени, стоящим ниже эмиров?» – «Я скромно склоняю голову, приветствую первый, оставляю то, что меня не касается, и мало говорю», – отвечал аль-Ахнаф.
«А как ты поступаешь, входя к равным себе?» – спросил халиф. И аль-Ахнаф ответил: «Я слушаю, когда они говорят, и не нападаю, когда они нападают». – «А как ты держишь себя, когда входишь к твоим повелителям?»
«Я приветствую их, не делая знака, и жду ответа; если мне велят приблизиться, я приближаюсь, а если отдаляют меня, отдаляюсь», – ответил аль-Ахнаф.
И Муавия спросил: «Как ты поступаешь с твоей женой?» – «Уволь меня от этого, повелитель правоверных», – сказал аль-Ахнаф. Но Муавия воскликнул: «Заклинаю тебя, расскажи мне!» И аль-Ахнаф сказал: «Я обращаюсь с ней хорошо, проявляю к ней дружбу и щедро одаряю – ведь женщина создана из кривого ребра». – «А что ты делаешь, когда хочешь познать её?» – спросил халиф. И аль-Ахнаф сказал: «Я говорю с ней, пока она сама не пожелает, и целую её, пока она не заволнуется, и если бывает то, о чем ты знаешь, я валю её на спину. И когда капля утверждается в её лоне, я говорю: «О боже, сделай её благословенной и не делай её несчастной, но придай ей прекрасный образ». А потом я поднимаюсь с неё для омовения и лью воду на руки, а затем обливаю тело и воздаю хвалу Аллаху за дарованное мне благо». – «Ты отличился в ответе! – воскликнул Муавия. – Скажи теперь о своих нуждах». – «Мне нужно, чтобы ты был богобоязнен, управляя своими подданными, и оказывал им равную справедливость», – ответил аль-Ахнаф и, поднявшись, удалился из покоев Муавии. И когда он ушёл, Мейсун сказала: «Если бы в Ираке был только он, этого бы Ираку довольно».
А вот, – продолжала Нузхат-аз-Заман, – частица из того, что относится к вежеству. Знай, о царь, что Муайкиб управлял казной в халифат Омара ибн аль-Хаттаба…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят третья ночь
Когда же настала шестьдесят третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман говорила: «Знаю, о царь, что Муайкиб управлял казной в халифат Омара ибн аль-Хаттаба, и случилось так, что он увидел сына Омара и дал ему дирхем из государственной казны. «Я дал ему дирхем, – рассказывал он, – и ушёл домой, и вот я сижу, и приходит ко мне посланный от Омара. И я испугался и отправился к нему и вдруг вижу тот дирхем у него в руке. «Горе тебе, о Муайкиб, – сказал он мне, – я нашёл кое-что, касающееся твоей души». – «А что же это, повелитель правоверных?» – спросил я, и он ответил: «В день воскресения ты будешь тягаться за этот дирхем с народом Мухаммеда, да благословит его Аллах и да приветствует».
Написал Омар Абу-Мусе аль-Ашари[129] письмо такого содержания: «Когда это моё письмо придёт к тебе, отдай людям то, что им принадлежит, и доставь мне остальное», – и он это сделал. Когда же стал халифом Осман[130], прибыл к нему с податью. И когда подать сложили перед Османом, пришёл его сын и взял оттуда дирхем. И Зияд заплакал, а Осман спросил его: «Почему ты плачешь?» И Зияд сказал: «Я доставил Омару то же самое, и когда его сын взял дирхем, Омар велел отнять его у него, а твой сын взял, и я не видел, чтобы ему сказали что-нибудь или отняли у него дирхем». И Осман отвечал: «А где ты встретишь подобного Омару?»
Передавал Зейд ибн Аслам, что его отец говорил: «Однажды ночью шёл я с Омаром, и мы подошли к пылающему огню. И Омар сказал мне: «Аслам, я думаю, это путники, измученные холодом. Пойдём к ним». И мы пошли и пришли к этим людям и увидели женщину, которая жгла огонь под котелком, а с ней были плачущие дети. И Омар сказал им: «Мир вам, люди света (он не хотел сказать – «люди огня»[131], что с вами?» – «Нас мучит холод и мрак ночи», – ответила женщина. И Омар спросил: «А что плачут эти дети?» «От голода», – сказала женщина. «А что это за котёл?» – продолжал Омар. «Я их успокаиваю этим, – ответила она, – и поистине Аллах спросит о них Омара ибн аль-Хаттаба в день воскресения». – «А откуда Омару знать о них?» – воскликнул халиф. И женщина отвечала: «Как же он вершит дела людей и пренебрегает ими!»
И Омар обернулся ко мне, – продолжал Аслам, – и сказал: «Пойдём!» – и мы поспешно пошли и пришли к Дому Расхода, и Омар взял куль муки и кувшин жиру и сказал мне: «Взвали это на меня». – «Я понесу за тебя, повелитель правоверных», – ответил я. Но Омар спросил: «А понесёшь ты за меня мою тяжесть в день воскресения?»
И я взвалил на него припасы, и мы поспешно пошли и бросили куль возле женщины. А затем Омар взял немного муки и то и дело говорил женщине: «Подай мне ещё». И он раздувал огонь под котлом (а у него была большая борода, и я видел, как дым выходит из просветов в ней), пока похлёбка не сварилась, и, взяв кусок жиру, кинул его туда и сказал женщине: «Корми их, а я буду студить кушанье». И они ели до тех пор, пока не наелись досыта, и Омар оставил ей остальную муку и, обращаясь ко мне, сказал: «Аслам, я видел, что они плакали от голода, и мне не хотелось уйти, не выяснив, откуда свет, который я заметил…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят четвёртая ночь
Когда же настала шестьдесят четвёртая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман говорила: «Говорят, что Омар проходил мимо пастуха-невольника и стал у него торговать овцу, но пастух сказал: «Они не мои». – «Ты тот, кого мне нужно!» – вскричал Омар и купил этого пастуха и освободил его и воскликнул: «О боже, так же, как ты даровал мне малое освобождение, даруй мне освобождение величайшее».
Говорят, что Омар ибн аль-Хаттаб кормил слуг молоком, а сам ел грубую пищу, и одевал их в мягкое, а сам носил жёсткое. Он давал людям, сколько им следовало, и прибавлял им, одаряя их. Одному человеку он дал четыре тысячи дирхемов и прибавил ещё тысячу, и ему сказали: «Не прибавишь ли ты своему сыну, как прибавил этому человеку?» – «Отец этого был твёрд в день Охода»[132], – ответил Омар.
Говорил аль-Хасан: «Омару принесли много денег, и к нему пришла Хафса[133] и сказала: «Повелитель правоверных, а где доля твоих родственников?»
«Хафса, – ответил Омар, – Аллах велит не забывать о доле моих родственников, но выдавать её из денег мусульман, – это нет! О Хафса, ты делаешь угодное твоей родине, но гневишь твоего отца!» И она ушла, волоча подол.
Говорил сын Омара: «В каком-то году я молил господа, чтобы он показал мне моего отца, и, наконец, я увидел его, вытирающим со лба пот. И я спросил его: «Каково тебе, батюшка?» – и он отвечал: «Если бы не милость господа, твой отец наверное бы погиб».
И затем Нузхат-аз-Заман сказала: «Послушай, о счастливый царь, второй отдел первой главы: предание о последователях пророка и других праведниках. Говорил аль-Хасан из Басры: «Не покидает душа человека здешнего мира без того, чтобы не сожалел он о трех вещах: что не пользовался тем, что собрал, не достиг того, на что надеялся, и не заготовил себе много запасов для путешествия, которое он предпринимает».
Спросили Суфьяна:[134] «Может ли быть человек подвижником, когда у него есть имущество?» И он сказал: «Да, если он стоек в испытаниях и благодарит Аллаха, будучи одаряем».
Говорят, что когда к Абд-Аллаху ибн Шеддаду явилась смерть, он призвал своего сына Мухаммеда и стал наставлять его и сказал: «О сын мой, я вижу, что глашатай смерти воззвал ко мне. Тебе надлежит быть богобоязненным, тайно и явно воздавать Аллаху благодарение и быть правдивым в речах: благодарение возвещает о приросте благ, а богобоязненность – лучший запас, как сказал кто-то:
Блаженства я в том, чтобы деньги собрать, не вижу,
И тот лишь блажен, кто верит, страшась Аллаха.
Боязнь Аллаха – лучший запас, по правде.
И кто страшится, тем Аллах прибавит».
Затем Нузхат-аз-Заман сказала: «Да послушает царь рассказы из второго отдела первой главы». – «А что это за рассказы?» – спросили её. И она сказала: «Когда Омар ибн Абд-аль-Азиз[135] стал халифом, он пришёл к своим родным и, взяв то, что у них было, сложил это в казну. Тогда Омейяды устремились к его тётке Фатиме, дочери Мервана, и та послала сказать ему: «Мне необходимо встретиться с тобою». И она приехала к нему ночью, и Омар помог ей сойти на землю и, когда она уселась, сказал ей: «О тётушка, говорить лучше тебе, так как нужда у тебя. Расскажи же мне, что ты хочешь?» – «О повелитель правоверных, – отвечала она, – тебе более приличествует говорить, и суждение твоё обнаруживает скрытые мысли». И сказал тогда Омар ибн Абдаль-Азиз: «Аллах великий послал Мухаммеда как милость одним и наказание другим; потом он избрал для него пребывание близ себя и взял его к себе…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят пятая ночь
Когда же настала шестьдесят пятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман говорила: «И сказал тогда Омар ибн Абд-аль-Азиз: «Аллах послал Мухаммеда, – да благословит его Аллах и да приветствует! – как милость одним и наказание другим, а затем он избрал для него пребывание подле себя и взял его к себе, и оставил он людям реку, чтобы пить из неё. Потом стал халифом, после него, Абу-Бекр Правдивый[136] и оставил реку такою, как она была, и делал то, что угодно Аллаху. За ним правил Омар и совершал деяния и был усерден усердием, непосильным ни для кого. Но когда стал халифом Осман, он отвёл от реки поток, а потом правил Муавия, и он отвёл от неё многие потоки, а также отводил их, после него, Язид и сыны Мервана: Абд-аль-Мелик, аль-Валид и Сулейман, и большая река высохла. И вот власть пришла ко мне, и я хочу сделать реку такою же, как она была».
И Фатима сказала: «Я хотела только с тобой поговорить и побеседовать, но если твои слова таковы, я ничего не скажу тебе». И она вернулась к Омейядам и сказала им: «Вкусите последствия того, что вы сделали, породнившись с Омаром».
Говорят, что когда к Омару ибн Абд-аль-Азизу явилась смерть, он собрал своих детей вокруг себя, и Маслама ибн Абу-аль-Мелик сказал ему: «О повелитель правоверных, как ты оставляешь своих детей бедняками, когда ты их пастырь? Никто не мешает тебе, пока ты жив, дать им из казны столько, чтобы им было довольно, и так лучше, чем оставить это правителю, следующему за тобой».
И Омар посмотрел на Масламу взором гневного и удивлённого и сказал: «О Маслама, я отказывал им в дни нашей жизни, так как же мне быть несчастным из-за них после смерти? Среди моих сыновей одни – мужи, покорные Аллаху великому, и Аллах устроит их дела, другие – ослушники, и я не таков, чтобы помогать им в их ослушании. О Маслама, я присутствовал с тобою при погребении одного из сынов Мервана, и сон отягчил мои глаза близ него, и я увидел во сне, что он подвергся одному из наказаний Аллаха, великого, славного. И это ужаснуло и устрашило меня, и я дал обет Аллаху, что не буду поступать, как поступал он, если получу власть. Я был усерден в этом в течение моей жизни и надеюсь, что получу прошение от моего господа.
Говорил Маслама: «Один человек скончался, и я был на его погребении. Когда погребение окончилось, сон отягчил мои глаза, и я увидел, в грёзах спящего, покойника в саду, где текут реки, и на нем белые одежды. И он подошёл ко мне и сказал: «О Маслама, ради подобного этому пусть действуют действующие!» И вроде этого было сказано многое.
Говорил кто-то из верных людей: «Я доил овец в халифат Омара ибн Абд-аль-Азиза, и однажды мне повстречался пастух, и среди его овец я увидел волка или даже несколько волков. Я подумал, что это собаки (а я раньше не видел волков), и спросил его: «Что ты делаешь с этими собаками?» – «Это не собаки, это волки», – отвечал он.
«А разве волки не вредят скоту?» – спросил я. И пастух ответил: «Если голова в порядке, то и тело в порядке».
Говорил Омар ибн Абд-аль-Азиз проповедь на кафедре из глины, и, прославив Аллаха великого и восхвалив его, он сказал такие слова: «О люди, будьте праведны втайне, чтобы были вы праведны с вашими братьями явно, воздерживайтесь в земных делах и знайте, что нет между человеком и Адамом живого среди мёртвых. Умер Абу-аль-Мелик и те, кто до него. Умрёт Омар и те, кто после него. «О повелитель правоверных, не подложить ли тебе подушку, чтобы ты немного опёрся на неё?» – сказал ему Маслама. И Омар ответил: «Я боюсь, что она будет грехом на моей шее в день воскресения».
И он издал единый вопль и упал без памяти, и Фатима крикнула: «Эй, Мариам, эй, Музахим, эй, такие-то, посмотрите на этого человека!»
И, подойдя, она стала лить на него воду и плакала, пока он не очнулся от обморока, а очнувшись, он увидел, что женщина плачет, и спросил её: «Отчего ты плачешь, Фатима?» – «О повелитель правоверных, – отвечала она, – я увидела тебя, повергнутого перед нами, и вспомнила, что ты будешь повергнут после смерти перед Аллахом великим и оставишь этот мир и покинешь нас. Вот почему я плачу». – «Довольно, Фатима, ты превзошла меру! – сказал Омар и поднялся, но опять упал, и Фатима прижала его к себе и воскликнула: «Ты мне за мать и отца, повелитель правоверных! Мы все не смеем говорить с тобой».
Потом Нузхат-аз-Заман сказала своему брату Шарр-Кану и четырём судьям: «Заключение второго отдела первой главы…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят шестая ночь
Когда же настала шестьдесят шестая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман говорила своему брату Шарр-Кану, не узнавая его, в присутствии четырех судей и купца «Заключение второго отдела первой главы»: «Случилось, что Омар ибн Абд-аль-Азиз написал собравшимся на празднество: «А после славословил: беру в свидетели Аллаха в священный месяц, в священном городе в день великого паломничества[137], что я не виновен в обидах, причинённых вам, и во вражде того, кто вам враждебен, если я сделал это или имел такое намерение, или до меня дошло сведение об этом, или что-либо из этого было мне известно, я надеюсь, что найдётся возможность прощения. Но нет от меня разрешения обижать других, ибо я буду спрошен о каждом обиженном. И если правитель среди моих правителей отступит от истины и поступит не по писанию и не по установлениям, не обязаны вы повиноваться ему, пока он не вернётся к истине.
Говорил он, – да будет доволен им Аллах: «Я не хотел бы быть освобождённым от смерти, ибо это последнее, за что награждается правоверный».
Говорил кто-то из верных людей: «Я прибыл к повелителю правоверных Омару ибн Абд-аль-Азизу, когда он был халифом, и увидел перед ним двенадцать дирхемов. Он приказал положить их в казну, и я сказал ему: «О повелитель правоверных, ты ввергнул своих детей в нищету и сделал их семьёй, у которой ничего нет. Отчего ты не прикажешь выдать что-нибудь им и тем, кто беден из членов твоего дома?» – «Подойди ко мне», – сказал Омар.
И когда я подошёл к нему, он молвил: «Твои слова: «ты вверг своих детей в нищету, дай же им что-нибудь и тем, кто беден из людей твоего дома», – неправильны, ибо Аллах мне преемник для моих детей, и для бедных членов моего дома, и он за них поручитель. Они же – мужи, либо страшащиеся Аллаха, – и тем Аллах найдёт выход, – либо предавшиеся грехам, а я не стану укреплять их в ослушании Аллаху».
И затем он послал за детьми и призвал их к себе (а их было двенадцать мужчин). И когда он увидел их, из глаз его полились слезы, и он сказал: «Поистине, ваш отец меж двух дел: либо вы будете богаты и отец ваш войдёт в огонь, либо вы обеднеете и ваш отец войдёт в рай. Но приятнее вашему отцу войти в рай, чем видеть вас богатыми. Уходите, да хранит вас Аллах; я поручаю ваше дело Аллаху!»
Говорил Халид ибн Сафван: «Правитель Ирака и Йемена Юсуф ибн Омар сопровождал меня к халифу Хишаму ибн Абд-аль-Мелику. И я прибыл к нему, когда он выехал, вместе со своими близкими и слугами и остановился в одном месте. И для него разбили шатёр, и когда люди сели по местам, я подошёл к халифу со стороны ковра и стал на него смотреть, и мой глаз встретил его глаз, и я сказал: «Да завершит Аллах свою милость к тебе, повелитель правоверных, и да направит дела, на тебя возложенные, по прямому пути, и да не примешает обиды к твоей радости. Я не нахожу для тебя, повелитель правоверных, наставления, более красноречивого, нежели предание о царе, бывшем прежде тебя».
И халиф сел прямо (а он сидел облокотившись) и сказал: «Подавай, что у тебя есть, ибн Сафван!»
И тот начал: «О повелитель правоверных, один царь выехал, прежде тебя, в один из предшествующих годов, в эту землю и спросил своих собеседников: «Видели ли вы подобное тому, что есть у меня, и даровано ли кому-нибудь то же, что даровано мне?» А подле него был переживший других человек из «носителей доказательства», помогающих в истине и шествующих по её стезе, и он сказал: «О царь, ты спросил о великом деле. Позволишь ли мне ответить?» – «Да», – сказал царь. И человек спросил: «Считаешь ли ты то, что есть у тебя, непреходящим или преходящим?» – «Оно преходяще», – ответил царь. «Так почему же ты, как я вижу, восторгаешься тем, чем пользоваться ты будешь недолго, а ответчиком за это будешь долго, и при расчёте за это уплатишь залогом?» – спросил тот человек. «Куда же бежать и к чему стремиться?» – воскликнул царь. И человек ответил: «Пребывай в твоём царстве и действуй, повинуясь Аллаху великому, или надень рубище и поклоняйся твоему господу, пока не придёт твой срок. А когда настанет утро, я явлюсь к тебе. И этот человек, – продолжал Халид ибн Сафван, – постучал на заре в дверь царя и видит, что тот сложил с себя венец и снаряжается в странствие, – так подействовало на него наставление праведника. И Хишам ибн Абд-аль Мелик заплакал горьким плачем, так что омочил себе бороду, и велел снять то, что на нем было, и сидел в своём дворце. И слуги и приближённые пришли к Халиду ибн Сафвану и сказали ему «Так ты поступил с повелителем правоверных! Ты испортил ему наслаждение и смутил ему жизнь».
И затем Нузхат-аз-Заман сказала Шарр-Кану: «А сколько в этой главе наставлений! Поистине, я бессильна привести все, что есть в этой главе, за одну беседу…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят седьмая ночь
Когда же настала шестьдесят седьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Нузхат-аз-Заман говорила Шарр-Кану: «О царь, сколько ещё в этой главе наставлений! Поистине, я не в силах привести все, что есть в этой главе за одну беседу. Но с течением дней, о царь времени, будет все хорошо».
И судьи сказали: «О царь, эта девушка – чудо времени и единственная жемчужина века и столетий. Мы не слышали о подобной ей во все времена и за всю нашу жизнь». И они простились с царём и ушли, и тогда Шарр-Кан обратился к своим слугам и сказал им: «Принимайтесь за устройство свадьбы и тотчас готовьте кушанья всех родов». И они сейчас же исполнили его приказанья и приготовили всякие кушанья, а Шарр-Кан велел жёнам эмиров, везирей и вельмож царства не уходить и присутствовать при открывании невесты и на свадьбе. И едва настал предвечерний час, как уже разложили скатерть со всеми кушаньями, какие желательны душе и усладительны для глаз – жарким, гусями и курами, и все люди ели, пока не насытились. И всем певицам в Дамаске было приказано прийти, а также старшим невольницам царя, умевшим петь, и все они явились во дворец. И когда пришёл вечер и опустился мрак, зажгли свечи от ворот крепости до ворот дворца, справа и слева, и эмиры, везири и вельможи пошли перед царём Шарр-Каном, а певицы и прислужницы взяли девушку, чтобы украсить её и одеть, но увидели, что она не нуждается в украшении.
А царь Шарр-Кан вошёл в баню и, выйдя оттуда, сел на ложе, и невесту открывали перед ним в семи платьях, а потом с неё сняли одежды и стали учить её тому, чему учат девушек в ночь, когда их отводят к мужу. И Шарр-Кан вошёл к ней и взял её невинность, и она понесла от него в тот же час и минуту и сообщила ему об этом. И Шарр-Кан сильно обрадовался и приказал мудрецам записать день зачатия, а утром он сел на престол, и явились вельможи его царства и поздравили его. И Шарр-Кан призвал своего личного писца и повелел ему написать письмо своему родителю, Омару ибн ан-Нуману, о том, что он купил невольницу, умную и образованную, которая объяла все отрасли мудрости и что он пришлёт её в Багдад, чтобы она посетила его брата Дау-аль-Макана и сестру, Нузхат-аз-Заман. Он написал, что освободил девушку и составил свой брачный договор с нею, и вошёл к ней, и она понесла от него. И он восхвалил её ум, а затем он послал привет брату и сестре везиря Дандана и прочим эмирам. И он запечатал письмо и отправил его к отцу с гонцом на почтовых. И этот гонец отсутствовал целый месяц, а потом вернулся с ответом и подал его Шарр-Кану.
И Шарр-Кан взял его и прочитал и вдруг видит, – там написано, после имени Аллаха: «Это письмо от растерявшегося и смущённого, который потерял детей и покинул родину, от царя Омара ибн ан-Нумана к сыну Шарр-Кану. Знай, что после твоего отъезда мне стало тесно на земле, так что я не могу терпеть и не в состоянии хранить тайну. И это потому, что я уехал на охоту и ловлю, а Дау-аль-Макан просился у меня отправиться в аль-Хиджаз, но я убоялся превратностей времени и не позволил ему ехать до будущего или следующего за ним года. И когда я уехал на охоту и ловлю, я отсутствовал целый месяц…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьдесят восьмая ночь
Когда же настала шестьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царь Омар ибн ан-Нуман говорил в своём письме: «Когда я уехал на охоту и ловлю, я отсутствовал месяц и, возвратившись, увидел, что твой брат и сестра взяли немного денег и тайком отправились с паломниками в паломничество. И когда я узнал об этом, простор сделался для меня тесен и я стал, о дитя моё, ожидать возвращения паломников, надеясь, что, может быть, твой брат и сестра придут с ними. И паломники вернулись, и я спросил о них, но никто ничего не рассказал мне. И я надел одежды печали, заложил свою душу и лишился сна и утопаю в слезах моих очей». И он написал такие стихи:
«Ваш призрак уйти теперь не хочет на миг один,
И в сердце отвёл ему я место почётное.
Надеюсь, вернётесь вы – не то я не прожил бы
И мига, и призрак ваш один мне покой несёт».
И, между прочим, он написал в своём письме: «А после привета тебе и тем, кто с тобою, сообщаю тебе, что ты не должен быть небрежен, распытывая новости, – это для нас позорно».
И, прочтя письмо, Шарр-Кан опечалился за своего отца и обрадовался исчезновению сестры и брата, и взял письмо и вошёл к своей жене Нузхат-аз-Заман. А он не знал, что это его сестра, и она не знала, что Шарр-Кан её брат, хотя он все время посещал её, ночью и днём, пока не прошли полностью её месяцы.
И она села на седалище родов, и Аллах облегчил ей разрешение, и у неё родилась дочь. И Нузхат-аз-Заман послала за Шарр-Каном и, увидав его, сказала ему: «Вот твоя дочь, назови её, как хочешь». – «У людей в обычае давать своим детям имя на седьмой день после их рождения», – ответил Шарр-Кан. И затем он нагнулся к своей дочери и поцеловал её и увидел, что у неё на шее повешена жемчужина из тех трех жемчужин, которые царевна Абриза привезла из земли румов. И когда Шарр-Кан увидал, что эта жемчужина висит на шее его дочери, разум покинул его, и им овладел гнев. Он вперил глаза в жемчужину и хорошо рассмотрел её, а затем он взглянул на Нузхат-аз-Заман и спросил: «Откуда попала к тебе эта жемчужина, о невольница?»