Бенжамен Констан
Адольф

Письмо к издателю

Возвращаю вам, милостивый государь, рукопись, которую вам угодно было мне поверить. Благодарю вас за это снисхождение, хотя и пробудило оно во мне горестные воспоминания, изглаженные временем. Я знал почти все лица, действовавшие в сей повести, слишком справедливой, и видал часто своенравного и несчастного Адольфа, который был автором и героем оной. Я несколько раз покушался оторвать советами моими сию прелестную Элеонору, достойную участи счастливейшей и сердца постояннейшего, от человека пагубного, который, не менее её бедствующий, владычествовал ею каким-то волшебством и раздирал ее слабостью своею. Увы, когда я виделся с нею в последний раз, я полагал, что дал ей несколько силы, что вооружил рассудок её против сердца! После слишком долгого отсутствия, я возвратился к местам, где оставил ее – и нашел один только гроб.

Вам должно бы, милостивый государь, напечатать сию повесть. Она отныне не может быть никому оскорбительна и была бы, по моему мнению, не бесполезна. Несчастие Элеоноры доказывает, что самое страстное чувство не может бороться с порядком установленным. Общество слишком самовластно. Оно выказывается в стольких изменениях; оно придает слишком много горечи любви, не освященной им; оно благоприятствует сей наклонности к непостоянству и сей усталости нетерпеливой, недугам души, которые захватывают ее иногда скоропостижно посреди нежной связи. Равнодушные с редким усердием спешат быть досадниками во имя нравственности и вредными из любви к добродетели. Подумаешь, что зрелище привязанности им в тягость, потому что они не способны к оной, и когда могут они воспользоваться предлогом, они с наслаждением поражают и губят ее. И так, горе женщине, опершейся на чувство, которое все стремится отравить, и против коего общество, когда не вынуждено почитать его законность, вооружается всем, что есть порочного в сердце человеческом, чтобы охолодить все, что есть доброго.

Пример Адольфа будет не менее назидателем, если вы добавите, что, отразив от себя существо, его любившее, он не переставал быть неспокойным, смутным, недовольным, что он не сделал никакого употребления свободы, им вновь приобретенной ценою стольких горестей и стольких слез, и что, оказавшись достойным порицания, оказался он так же и достойным жалости!

Если вам нужны доказательства, прочтите, милостивый государь, сии письма, которые вам поведают участь Адольфа. Вы увидите его в обстоятельствах различных и всегда жертвою сей смеси эгоизма и чувствительности, которые сливались в нем, к несчастию его и других, Предвидя зло до совершения оного, и отступающий с отчаянием, совершив его; наказанный за свои благия качества еще более, нежели за порочные, – ибо источник первых был в его впечатлениях, а не в правилах, поочередно, то самый преданный, то самый жестокосердый из людей, но всегда кончавший жестокосердием то, что начато было преданностью, он оставил по себе следы одних своих проступков.

Ответ

Так, милостивый государь, я издам рукопись, возвращенную вами (не потому, что думаю согласно с вами о пользе, которую она принести может: каждый только своим убытком изучается в здешнем свете, и женщины, которым рукопись попадется, вообразят все, что они избрали не Адольфа, или что они лучше Элеоноры; но я ее выдам, как повесть довольно истинную о нищете сердца человеческого). Если она заключает и себе урок поучительный, то сей урок относится к мущинам. Он доказывает, что сей ум, которым столь тщеславятся, не помогает ни ни находить ни давать счастья; он понимает, что характер, твердость, верность доброта суть дары, которых должно просить от неба, и я не называю добротою сего сострадания переходчивого, которое не покоряет нетерпения и не препятствует ему раскрыть язвы, на минуту залеченные сожалением. Главное дело в жизни есть скорбь, которую наносим, и самая замысловатая метафизика не оправдает человека, разодравшего сердце, его любившее. Ненавижу, впрочем, сие самохвальство ума; который думает, что все изъяснимое уже извинительно; ненавижу сию суетность, занятую собою, когда она повествует о вреде, ею совершенном, которая хочет заставить сожалеть о себе, когда себя описывает и, паря неразрушимая посреди развалин, старается себя исследовать, вместо того, чтобы раскаиваться. Ненавижу сию слабость, которая обвиняет других в собственном своем бессилии и не видит, что зло не в окружающих, а в ней самой. Я угадал бы, что Адольф был за характер свой наказан самим характером своим, что он не следовал никакой стезе определенной, не совершил никакого подвига полезного, что он истощил свои способности без направления иного, кроме своенравия, без силы, кроме раздражения; я угадал бы все это, если бы вы и не доставили мне об участи его новых подробностей, коими, не знаю еще, воспользуюсь, или нет. Обстоятельства всегда маловажны: все в характере. Напрасно разделываешься с предметами и существам внешними: с собою разделаться невозможно. Меняешь положение, но переносишь в каждое скорбь, от коей отвязаться надеялись; перемещая себя, не исправляешься, и потому прибавляешь только угрызения к сожалениям и проступки к страданиям.