Автор, пиши еще!
Что такое осень
Осенью 42-го
Илона Ковза
Холодный осенний ветер тоскливо завывал за окнами палаты, и Рите хотелось выть вместе с ним. Она – молодая, боевая, отличница снайперской подготовки – прикована к койке на неизвестный срок в самый разгар войны, пока другие ребята из разведшколы (и Лешенька) делают вылазки в немецкие тылы.
Ходить она не могла, садиться ей запретили. Можно было только лежать и время от времени ворочаться с боку на бок. Худшего времяпрепровождения придумать было нельзя. Врачи утешали: это не навсегда, после лечения подвижность вернется. Но ей хотелось плакать от тоски и досады: как она могла не заметить ту растяжку?! Ведь даже боя не было, вот дура-то… Первая слезинка пробежала к виску, оставив щекотную дорожку, за ней вторая, третья… Рита не торопилась их вытирать. В окна забарабанил мелкий дождь, будто отвечая ее настроению.
– Курсант Березкина, отставить сырость!
Рита вздрогнула и обернулась. В дверном проеме, тяжело опираясь на костыли, стоял человек в казенной пижаме и бинтах на пол-лица.
– Товарищ капитан! – сердце встрепенулось, как птица, и застучало быстро-быстро: это был начальник ее курса в разведшколе, погибший – как считалось – в тот же день, когда она подорвалась на растяжке.
Забывшись от радости, она приподнялась на локтях и во все глаза смотрела, как он еле ковыляет к стулу возле ее койки.
– Я думала, вы погибли!.. Мне сказали, вы выводили группу и, – тут она немножко смутилась, – пожертвовали собой…
– Пожертвовал, да не целиком, – весело ответил командир, приставил костыли к стене и с облегчением вытянул ноги. – Я что тот зайчик: «принесли его домой, оказался он живой».
Рита расхохоталась впервые за время пребывания в госпитале. С внезапным появлением капитана в палате словно стало светлее, а осенняя серость за окном перестала давить тяжестью. Да и сам командир переменился: в школе он всегда был серьезен и даже строг, за провинности наказывал сурово, а проваливших учебные задания отчислял без всякого сожаления. Курсанток, конечно, сильно не допекал (да они и повода не давали), но ребята от него терпели – будь здоров! Даже Лешеньке доставалось, хотя он всегда был лучшим на курсе.
Теперь же, в больничной обстановке, капитан оказался совсем другим, совсем… человечным.
– Докладывай, Березкина, как ты тут?
– Ужасно, товарищ капитан! Соседей нет, радио нет, ничего нельзя, лежать еще не меньше месяца, пока хотя бы сесть не разрешат!.. Война идет, а я валяюсь! Я же здесь помру с тоски!
– Ты мне это дело брось, – сказал командир. – Не для того мы вас учили, чтобы вы потом в госпиталях с тоски мерли.
И следующим же утром приковылял к ней с кипой газет.
Погода налаживалась, как наладилась благодаря товарищу капитану и Ритина жизнь в госпитале. Он приходил к ней каждый день и отлучался только на время своих или ее процедур. Читал вслух газеты и книги, которые сумел достать, рассказывал новости с фронта и из их разведшколы. А как-то раз, когда унялись дожди, принес с территории охапку мокрых кленовых листьев. Листья пахли землей и свободой. Рита нюхала их, что букет роз, и хохотала в голос, а командир смотрел и улыбался.
Санитарка потом ужасно ругалась, что грязь в отделение тащит и вообще своими посещениями нарушает распорядок госпиталя. Рита даже успела испугаться, что ему запретят приходить. Но товарищ капитан ответил строго: пока боец находится на лечении, командир обязан поддерживать его боевой дух, – и вернулся к Рите в палату. Даже листья обратно принес. Санитарке осталось только неодобрительно ворчать.
Установились погожие солнечные деньки. Может, последние перед октябрьским похолоданием. Рита очень хотела успеть на улицу и выполняла упражнение для укрепления спины – лечащий врач пообещал, что разрешит сесть в кресло-каталку, если она будет хорошо стараться. И Рита старалась.
Она поднимала маленькие гантельки и посматривала на открытый дверной проем. Наверное, чаще, чем следовало, потому что натирающая полы санитарка бросила ей, не глядя:
– Да на осмотре ухажер твой, скоро придет.
Рита смутилась:
– Что вы такое говорите…
– А и чего такого? Ты не тушуйся, что он старше. Мой-то муж тоже был старше на девять лет, так мы с ним душа в душу, пока его кондратий не хватил… Главное, чтоб любил! А твой тебя любит, уж я-то такие дела вижу…
– Товарищ капитан никакой мне не ухажер, – рассердилась Рита, – а командир моей учебной группы. И ничего такого, как вы говорите, между нами нет.
Санитарка плюхнула тряпку в ведро и удивленно распрямилась:
– Вот те на! Что ни день – таскается к тебе из другого крыла через две лестницы, книжки читает, цветочки вон носит, и не ухажер? Эка! Всем бы таких командиров.
Рита помрачнела. Только сейчас она поняла, что уже давным-давно не спрашивала о Лешеньке. Да и он писем не слал, хотя она точно знала, что занятия в школе идут по штатному расписанию и свободное время у него было. Рита напомнила себе, что скучает и любит, что как только она снова начнет ходить, а он получит отпуск, будут они вдвоем гулять под ручку по территории госпиталя и болтать обо всем на свете… Но предательская фантазия подсунула прогулку совсем с другим человеком. Рита сердито тряхнула головой. Она не какая-то там легкомысленная дурочка, которая влюбляется в разных! Она любит Лешу и собирается за него замуж после войны, а если товарищ капитан что-то себе надумал в ее отношении, то придется его разочаровать. Она девушка верная и честная!
Когда командир, наконец, появился – ходил он еще на костылях, зато раны на лице почти зажили, – Рита принялась всем видом показывать, что ни на какой любовный интерес с ее стороны он может не надеяться. Она молча делала свои упражнения, отвечала прохладно и односложно и на капитана совсем не смотрела. Такая перемена заметно его озадачила.
– Березкина, случилось чего? Доктор опять прогулку откладывает?
Она ответила не сразу, выдержав многозначительную паузу:
– Доктор здесь ни при чем. Ничего не случилось, и я рассчитываю, что вы, как советский человек, понимаете, что ничего не могло и не может случиться.
Товарищ капитан сказал, что ничего не понял, и продолжал расспрашивать до самого вечера. Но Рита, проявляя выдержку опытного снайпера, ничего ему не отвечала, а только сыпала достаточно ясными намеками на невозможность чего бы то ни было между ними. Капитан намеков не понял и ушел раздосадованным.
На следующий день появился с опозданием – Рита не знала, что он расспрашивал лечащего врача о причинах ее состояния. Как обычно устроился на стуле у ее койки, привычно отставил костыли к стене и вытянул из кармана сложенную трубочкой газету. Как ни в чем не бывало, рассказывал о затишье на фронтах. Рита занималась с гантелями и ничего не отвечала. Вскоре повисло напряженное молчание.
Наконец, капитан спросил тихо:
– Рита, я вас чем-то обидел?
Он впервые назвал ее по имени, и у Риты вдруг тоскливо сжалось сердце. Ей подумалось на секунду, что, может быть, зря она это затеяла… Но мысли о Леше придали ей решимости: она должна быть верной и порядочной. Поэтому Рита молчала, сосредоточенно поднимая и опуская гантели. Товарищ капитан взялся за костыли.
– Не буду отвлекать, – сказал он и ушел.
Стук костылей по коридору удалялся, и вместе с ним умирало что-то внутри Риты. Руки с гантелями безвольно упали на одеяло. Она уставилась в окно: солнце скрылось за тучами, с деревьев облетали последние желтые листья.
Ноябрьский воздух был холоден и сыр. Оголенные ветви деревьев мотались яростно на ветру, под ногами хрустело: ударившие ночью заморозки прихватили грязь искрящейся коркой.
Вдалеке уже отчетливо слышались звуки канонады. Госпиталь стоял на ушах: мимо сновали люди, переносили вещи и раненых, машины сигналили и рычали моторами, начальник госпиталя раздавал приказания, перекрикивая шум и голоса. Эвакуация. Немец на подходе.
Рита с вещами ждала на лавочке в стороне от парадных дверей, кутаясь от ветра в колючее казенное одеяло. Костыли аккуратно стояли рядом. Ей уже удавалось сносно ходить без посторонней помощи, но до полного выздоровления было еще далеко. Пока рано было думать о жизни после госпиталя, но кадровики дали понять, что с таким ранением ее вероятнее всего комиссуют в тыл, несмотря на снайперскую подготовку. Прежняя Рита возмутилась бы и стала убеждать, что готова идти бить немца прямо сию минуту и никакие костыли ей в этом не помеха. Но не теперь. Теперь ей было все равно.
Семьи у нее никогда не было, товарищи по детдому растерялись. Ехать ей было не к кому и не с кем искать встречи. Территория, где находилась их разведшкола, была оккупирована немцами: школу эвакуировали, курсантов перевели в другие округа. Товарищи по учебе уже выпустились и воевали где-то на передовой.
Своего капитана она с того дня не видела. Узнала потом: его перевели в госпиталь штаба армии на сложную операцию. Когда выписали – уехал на Северный фронт. Рита собирала любые сводки оттуда, надеясь увидеть его имя в новостных листах или списках награжденных. И с замиранием сердца читала списки погибших. Ни в тех, ни в других он не значился.
К отдаленным звукам артиллерии присоединился гул авиации. Красная армия мужественно сдерживала натиск врага, неся большие потери, но все-таки отступала. Несознательные бойцы в госпитале болтали, что к концу года фашист снова пойдет на Москву. Разумеется, Рита им не верила, но иной раз ей становилось страшно: что же будет с Родиной и с нами?..
Прибыли машины для легкораненых и выздоравливающих. Рита взяла костыли и тяжело поднялась. Колючее казенное одеяло сползло с плеч и бесформенной кучей упало на дорожку. Рита чертыхнулась, переложила костыли в одну руку и наклонилась за одеялом. Движение было забытое, неловкое, и, уже теряя равновесие, Рита подумала, как нелепо сейчас разобьет нос о смерзшуюся в камень землю.
Чудом не разбила: какой-то офицер проходил рядом и вовремя удержал крепкой рукой.
– Ох, спасибо! – она выпрямилась и подняла глаза на офицера. – Так неловко выш…
Рита осеклась на полуслове: перед ней стоял ее капитан. Красивый, в новой форме: получил майора. Уже совсем здоровый, даже шрамов на лице почти не видно. Остался только тот, под левым глазом, самый глубокий. Раньше он был ярко-бордовым, и Рита беспокоилась, что так и не посветлеет, но ничего, затянулся…
Он наклонился за упавшим одеялом, и Рита, опомнившись, отвела взгляд.
– Здравия желаю, товарищ майор, – сказала она тихо, глядя в землю. Так было неправильно, но на громкое уставное приветствие у нее вдруг не стало сил. Все это время ей так хотелось объясниться перед ним, извиниться за глупую выходку, чтобы не держал обиды… А теперь не могла и слова из себя выдавить. Горло перехватило.
Бывший командир встряхнул одеяло, накинул ей на плечи.
– Ну, здравствуй, курсант Березкина. А я за тобой.
– За мной? – Рита вскинула глаза.
– Написал на тебя вызов, но решил лично спросить: пойдешь ко мне в батальон после госпиталя?
– Пойду, – не задумываясь, сказала Рита. И добавила про себя: «За вами хоть на край света…»
– Хорошо, – майор улыбнулся. – Поезжай, долечивайся в эвакуации, а я все устрою. С Бекетовым своим хочешь повидаться?
Рита даже растерялась на секунду: она не вспоминала Лешу уже очень давно.
– Не хочу, – ответила равнодушно. – Мы виделись. Я сказала ему, что разлюбила и замуж за него не пойду.
Майор опешил.
– Это как так?
Рита устало опустилась на скамейку, командир присел рядом. Близился закат, заканчивалась эвакуация госпиталя. Последние раненые распределялись по машинам, которые должны были увезти их за многие километры от фронта.
– Когда вы уехали, я много думала, – заговорила Рита негромко. – Идет война, любой миг может оказаться последним. Как вообще можно что-то загадывать, когда мы не знаем, доживем ли до рассвета? Глупо откладывать счастье на потом, если этого «потом» может не случиться. И вдвойне глупо идти замуж за нелюбимого человека, потому что так счастья вообще никогда не будет.
Рита закуталась плотнее в колючее одеяло. К вечеру становилось совсем холодно.
– А за меня замуж пойдешь?
Она повернулась в изумлении – майор смотрел на нее совершенно серьезно. Рита подумала и ответила просто:
– За вас – пойду.
Командир рассиял улыбкой, подхватил вещмешок, помог Рите подняться и, поддерживая крепко и осторожно, повел к машине, на которой приехал.
День клонился к закату. Ветер рвал голые ветки деревьев. С окраин доносился грохот взрывов вражеских бомб.
Шарлотка
Yellange
Саманта бежала по Уолл-стрит. Каблуки застревали в камнях этой огромной мощеной улицы, задерживали ее, как бы напоминая, что она давно опоздала и спешить больше некуда. Ветер растрепал ее волосы, оттого седые пряди еще больше напоминали высохшие полевые цветы. Она плотно сжала тонкие губы, из белесых глаз ручейками катились слезы. «Не сейчас, только не сейчас, – думала Саманта, – пожалуйста, не реви».
Она остановилась на перекрестке, пропуская машины, цеплялась взглядом в проходящих мимо людей. Что она помнила о нем? Узнает ли его?
Саманта посмотрела вверх: листья разноцветными пятнами засыпали дорогу, отчего та становилась похожей на мягкий ковер. Руки потянулись к туфлям: она больше не имеет права опаздывать. Непривычная прохлада пробежала от самых ступней до макушки – босиком Саманта передвигалась гораздо быстрее.
Еще несколько кварталов, и она будет на месте. Саманта повернула на Брод-стрит, узкую извилистую улицу, ведущую к причалам. Ее начинала бить мелкая дрожь, не столько от осеннего ветра и прогулки босиком, сколько от ожидания встречи. Тридцать лет она ждала этот день. Она знала, что это случится. Тревор Маккинсли нашел ее и пригласил встретиться у причала. У него умерла жена, дети выросли и разлетелись по разным городам. Одинокий старик, покинутый всеми, ждал ее и надеялся на взаимность. Птицы кружили над Самантой, словно стервятники, предвкушая добычу.
Тридцать лет Саманта Рисли готовилась к этой встрече, выбивая в памяти татуировкой слова, что скажет ему, человеку, которого она любила всю жизнь, но который женился на другой женщине. Человеку, предавшему ее, человеку, с именем которого на устах она просыпалась каждое утро.
– Саманта! – кто-то потянул ее за плечо.
– Тревор?
Перед ней стоял седой старик с огромной охапкой цветов. Не в силах посмотреть ему в глаза, Саманта начала разглядывать этот необъятный букет. В нем были гроздья рябины, желтые канны, красные пандаусы…
– Я помню, что ты любишь их, – начал он, заикаясь, но Саманта прижала палец к его сухим губам:
– Не надо. Я очень долго ждала тебя, чтобы тратить время на разговоры. Пойдем.
Они взялись за руки и не спеша побрели вдоль причала. Его руки были холодными и чужими, черствыми, как вчерашний хлеб.
– Присядем? – Саманта указала на скамью около раскидистого дуба.
– Пожалуй, да, – согласился Тревор.
Пальцы ног сводило от холода, Саманту знобило. Она достала из сумочки термос и небольшой сверток, ароматный и теплый. Тревор взял у нее из рук два стакана, в которые тут же попал тягучий глинтвейн из термоса. Саманта развернула бумагу, в ней оказалась яблочная шарлотка. Разделила ее на части, угостила Тревора:
– Я пекла ее тридцать лет подряд. С каждым разом она становилась вкуснее и нежнее. И сегодня у тебя в руках самый совершенный ее кусочек, с особым ингредиентом. Яблоки напоминают мне о наших с тобой детях, Тревор.
Небо, в отличие от Саманты, не сдерживало себя, оно заплакало на мостовую, на пожелтевшие деревья, на пролетающих серых птиц. Крупные капли разбивались о камни и превращались в цветные лужи. Саманта смотрела, как Тревор с аппетитом ест ее выпечку, будто не замечая дождь, и продолжила:
– О наших нерожденных детях, Тревор. Ваниль и корица – это наши поцелуи. Помнишь, как мы целовались? О, это было прекрасное время.
Она отломила кусочек пирога и съела. Босые ступни касались мокрой мостовой, но не чувствовали холода. Лишь плачущее небо под ногами напоминало Саманте об особом ингредиенте.
– Я любил тебя, – Тревор сжал ее руку в своей. – Но она ждала от меня ребенка. Я не мог бросить ее. Прости меня, если можешь. Я хочу, чтобы теперь ты стала моей женой.
Саманта поднялась со скамьи и протянула ему руку:
– Потанцуем?
Седой старик поднялся со скамьи и обнял ее, за стройную, как у юной девчонки, талию.
– У тебя потрясающая шарлотка, дорогая. А что за особый ингредиент в ней?
– Это то, что я копила в течение тридцати лет, Тревор.
Саманта засмеялась. Ветер разнес ее смех вдоль причала и обрушил громом на улицы Нью-Йорка.
Термос опрокинулся на бок, глинтвейн растекся красным пятном по скамейке. Бумага, в которой лежала шарлотка, улетела за серыми птицами. На земле, обнявшись, лежали два седых человека, укрытые теплым пледом из осенних листьев.
Рицин, яд, ставший особым ингредиентом, подействовал на них мгновенно.
Искаженная реальность
Людмила Лазукова
Пара резиновых сапог сорокового размера стояла на автобусной остановке и наблюдала за происходящим вокруг.
– Наконец-то мы на улице, – сказал левый сапог. – Обожаю плачущее небо под ногами, усыпанное яркой листвой!
– А я предпочитаю сухую, прохладную погоду, – ответил правый.
– Но в такую погоду нас оставят дома, и мы не попадем под дождь, не увидим бальные платья деревьев, не измерим глубину луж!
– Не хочу шлепать по воде и намокать. Терпеть не могу, когда желтые мертвые листья налипают на мое тело, а грязь – на подошву. А еще ненавижу, когда деревья обнажаются. Лет по пятьдесят уже, а туда же, стриптиз показывать. Брр!..
– Странный ты. Если мы созданы сапогами, нам и жизнь уготована соответствующая. Мы активно живем в самый красивый период. А умение разглядеть прекрасное даже в серости и сырости – это всего лишь настрой.
– Оптимист хренов нашелся… Ты гладкий и целый, а у меня вон заплатка на боку. Ржавый гвоздь прошлой осенью продырявил мою шкуру, пока я тебя слушал и полет кленового листочка наблюдал.
– Он так завораживающе кружился в воздухе.
– А приклеился почему-то ко мне.
– И украсил твое голенище! Не ной. А лучше посмотри по сторонам. Наше время пришло.
– Умереть вместе с природой?!
– Влюбиться! Поэтому глядим в оба и ищем парочку женских резиновых сапог, размера так тридцать седьмого, можно на каблучке.
Пока левый сапог выискивал подходящий экземпляр, правый решил заглянуть лужу. Его взгляд выхватил красные босоножки тридцать восьмого размера.
– Вот это да! – вырвалось из него. – Какое изящество, какая грация! Левый! С ума сойти, ты это видишь?
– Мадемуазель! Разрешите представиться, – заикаясь, произнес он. – Заслуженный строитель, рыболов, грибник, на совесть прорезиненный сапог с теплым вкладышем, … имею боевое ранение.
Босоножки молчали. Они стояли рядом с лужицей, летние, оригинальные с тонкими ремешками, такие незащищенные, будто вызов, гримаса осенней погоде.
– Левый, я сейчас умру от разрыва подошвы. Где твои разноцветные листья-бабочки, которые заставляют тебя вставать на цыпочки? Хочу листопад, хочу дождь мелкий, моросящий, хочу танцевать, хочу любви! Давай подойдем ближе, я хочу прикоснуться к этому совершенству и вдохнуть запах натуральной кожи!
Правый сапог сделал резкое движение и шлепнул по луже. Грязный и мокрый, он посмотрел на лужу, в которой отражалось удаляющееся красное совершенство. Оно уходило не одно, а с мужскими туфлями сорок второго размера, из крокодиловой кожи, и уносило с собой фантазии резинового сапога.
– Правый, нам пора. Пока ты мечтал, я приударил за парой очаровательных калош. Они такие тонкие и силиконовые, и цвет у них осенний – розовый.
– К черту калоши, будь они хоть серо-буро-малиновые! К черту эти листья и слякоть! Лучше я засохну на батарее в кладовке и пойду трещинами, – разревелся правый сапог. – Это твое плачущее небо под ногами – иллюзия, обман, искаженная реальность!
Сапоги зашли в салон подъехавшего автобуса, который направлялся в деревню. Правый грустил, а левый думал о возможности встретить ровню и влюбиться.
До последнего вдоха
Юлия Ломухина
Мне 25 лет, а тебе 23. День рождения у нас в один день. Прекрасный осенний день – 10 сентября. Мы лежим на траве и смотрим, как медленно падают пожелтевшие листья с деревьев. Ты любишь осень, а мне больше нравится лето. Ты любишь прохладную погоду и капли дождя, а я люблю жаркое солнце и тебя. Ты с улыбкой спросила:
– Ты всегда будешь со мной?
– До глубокой старости, до последнего вдоха.
Мне 35, а тебе 33. На день рождения я посвятил тебе стихи о нашей первой встрече. Мы познакомились осенью, когда деревья были усыпаны золотом, твое любимое время года. Я люблю писать стихи, а ты утверждаешь, что цифры важнее. Но каждый раз ты с любовью смотришь на меня, когда я читаю тебе свои творения. А еще с любовью смотришь на наших детей.
Мне 45, а тебе 43. Этот день рождения был самым лучшим в нашей жизни. Наша дочь сказала, что мы скоро станем бабушкой и дедушкой. Мы благодарили жизнь, судьбу и эту осень. Ты хочешь внучку, чтобы помогала по хозяйству, а я хочу внука, чтобы ходить с ним на рыбалку. У нас обязательно будут и внучка, и внук.
Мне 55, а тебе 53. Ты устроила мне сюрприз, позвала всех наших друзей и родственников на день рождения, хотя не любишь шумные праздники. Ты любишь тишину и порядок после работы, а я люблю смотреть телевизор на полную громкость. Но каждый вечер я выключаю телевизор и иду мыть посуду, чтобы ты могла отдохнуть.
Мне 65, а тебе 63. Наши дети уже взрослые и живут в другом городе, но приехали на наш день рождения. Этим тихим осенним вечером наша семья снова в сборе. Мы с тобой спорим, кого завести: кошку или собаку? Я люблю кошек, как наша дочь, а ты любишь собак, как наш сын. Поэтому, мы заведем и кошку, и собаку.
Мне 75, а тебе 73. После дня рождения ты очень устала и решила прилечь подремать, хотя было еще рано. Ты любишь спать днем, а я считаю это бесполезной тратой времени. Я сплю только ночью, но всегда ложусь рядом с тобой днем, чтобы чувствовать твое тепло осенними вечерами.
Мне 85, а тебе 83. День рождения у нас в один прекрасный осенний день. Мы сидим на веранде и смотрим, как медленно падают пожелтевшие листья с деревьев. Ты любишь осень, а мне больше нравится лето. Ты любишь прохладную погоду и капли дождя, а я люблю жаркое солнце и тебя. Ты с улыбкой спросила:
– Что такое осень?
– Осень – это ты и я.
Я всегда буду любить тебя. До последнего вдоха.
