Ася Алкимова
Фокусник
2. Свита
К середине осени погода наладилась. Ясные теплые дни, в которых только начинал проявляться золотистый отлив, чередовались с ночами, когда дул ледяной и хлесткий ветер, и хотелось по-зимнему закутаться в шарф и пальто.
Макс и я встречались почти каждый вечер. Эти вечера, темные и звездные, как нельзя больше подходили Оксфорду. Город был беспокоен. Студенты-первокурсники терялись в незнакомых улицах, знакомились в барах и во дворах и пили еще больше обычного в попытке впечатлить новых знакомых. Старожилы праздновали воссоединение, обсуждали лето, и, стараясь отсрочить наступление учебного года, каждый вечер гуляли по главным улицам с бокалами в руках, как на старомодном курорте.
Иногда мы с Максом присоединялись к этим островкам веселья, а иногда уходили в поле с сумками, полными бутылок и пачек сигарет. Мы наблюдали, как под заходящим солнцем зелень проходит все оттенки благородных металлов: сначала желтеет, поблескивая в косых лучах, постепенно становится цвета розового золота, на закате переходит в медный и росисто серебрится в сумерках.
Над водой далеко слышны были крики тренирующихся гребцов, громоподобный шорох гусиных крыльев – птицы вот-вот должны были улететь на зиму – и музыка всех стилей и направлений, смешанная с воплями пьяных англичан.
Именно в такой вечер мы забрели в переулок с одним-единственным пабом «Вдали от бушующей толпы». По иронии, паб был набит, и, не найдя свободного столика, мы остались на улице и закурили. Макс сказал, что хочет меня кое с кем познакомить. Он чуть не подпрыгивал на месте от возбуждения, и, стоило еще неразличимым фигурам показаться в конце переулка, сорвался с места и кинулся им навстречу.
Вблизи они были до смешного разными, эти двое. Тот, что шел чуть впереди, был высоким, узким и смутно знакомым. Как все долговязые люди, он чудовищно сутулился и вытягивал голову вперед, из-за чего был похож на какую-то длинношеею птицу. У него были тонкие руки и тонкие ноги, расхлябанная, пританцовывающая походка, и весь он выглядел так, точно сплошь состоял из спичек и шарниров. Голова его тоже казалась неестественно большой и круглой, а когда он снял капюшон, выяснилось, что она буквально утыкана мелкими тугими кудрями. У него были волосы цвета белого речного песка и круглые серые глаза с короткими веками. Карикатурно диспропорциональный, он широко улыбался и кланялся в такт движениям.
Второй едва доходил ему до плеча, но казался, несмотря на это, гораздо старше. Длинные черные волосы, черный воротник прямого пальто и черные очки. Его лица почти не было видно, но, даже замаскированное, оно не производило впечатления ни красоты, ни доброжелательности.
Первого Макс представил как Влада, второго – как Вардана. Влад пожал мне руку, Вардан неприветливо улыбнулся и промолчал.
Когда толкотня у барной стойки была позади и мы расселись вокруг стола, Макс и Влад заговорили о недавнем закрытии "Зигги". Я уже обсудила это с Максом во всех подробностях, которые мы смогли вспомнить или выдумать, и добавить мне было нечего. Вардан участия в дискуссии не принимал и черных очков не снял. Естественно, что мое внимание постепенно перекочевало на странного знакомого. Человек так нарочито молчаливый обычно или очень стеснителен, или очень тщеславен. И те и другие в душе только и ждут, чтобы их разговорили и выслушали.
– Ты здесь учишься? – забросила я первую удочку.
– Да. И работаю тоже. Уже пять лет здесь, по национальности армянин, но всю жизнь прожил в Америке.
В два предложения он уместил ответы на мои вопросы, которых, будь он поделикатнее, хватило бы на добрых полчаса разговора.
– О… А где именно в Америке?
– Чикаго.
– Тебе там нравится?
Он посмотрел на меня так, будто я была самым тупым человеком, с которым ему приходилось разговаривать во всех трех своих родных странах.
– А тебе в Москве нравится? – спросил он после паузы.
– Я ее люблю, да, и всегда буду по ней скучать, но жить там сложнее, тяжелее, чем здесь… – заметив выразительно поднятые брови я запнулась и закончила, – Это сложный вопрос.
– Ну вот.
Так просто ты от меня не отделаешься, подумала я.
– Тебе в очках не темно?
– Нет.
– А что, глаз подбили?
Ох, эти короткие предложения, которым подростки учатся от более удачливых товарищей, эти подкидывания фраз, всегда с одной интонацией, всегда обрывистые, неуклюжие, полу-вопросы полу-шутки. Они наполняют разговоры молодых людей, составляя банальный кодекс вежливости. Они провоцируют смех, фальшь, инфантильно болезненное остроумие, они позволяют покрасоваться и в то же время несравненны в своей способности смутить людей, воспринимающих их всерьез. И в них, как в шашки, нельзя играть одной. Мне стало стыдно за свое детство.
– Нет, серьезно?
Вардан пожал плечами и снял очки. Их присутствие тут же объяснилось. Радужки просто не было. Воспалённо-розовые белки сразу переходили в зрачки, расширенные до предела и непривычно матовые. По векам, как бритвенные порезы, шли лиловые полосы кровоподтеков. «Проведите карандашом по линии роста ресниц» – его глаза выглядели так, будто на них спустили всю палитру грима для фильма ужасов. Удивительными были и сами глазницы. Если бы не пугающая симметричность этих теней, я бы приняла их за синяки. Нездоровый землисто-серый оттенок господствовал на его лице и эхом разносился по всей внешности. Макс оторвался от разговора и задорно присвистнул.
– Наркоманим? – спросил он, смеясь.
– Не спим ни черта, – в тон ему ответил жуткоглазый и опустил очки.
Потом говорили о пиве, планах на выходные, новых клубах и учебе. Вардан был молчалив и подчеркнуто равнодушен. Он ничего не рассказывал, мало пил и слушал разговоры вполуха. Остаток вечера я провела, гадая, можно ли и вправду такую масть заполучить, страдая бессонницей.
Когда паб начал пустеть, и улыбчивые девушки одна за другой стали выходить из-за барной стойки, рассеиваясь по залу, убирая посуду и протирая столы – было около двух – Вардан неожиданно пригласил нас к себе в гости.
Он жил в самом центре, на третьем этаже старого дома из золотистого известняка. Мы прошли через стеклянную дверь, и поднялись по лестнице. Вместо ключа у него оказалась карта вроде тех, которые используют в отелях. Дверь, в противоположность замку, была древне-деревянной, двустворной, как в старых московских подъездах. Очутившись в коридоре, мы в темноте, спотыкаясь, смеясь и пьяно гикая, поднялись на четыре ступеньки. Откуда-то слышались крики и далеко грохотал смех. Две ослепительные полосы на полу обозначали двери. Вардан открыл правую и мы гуськом нырнули в сияющий прямоугольник.
Из сияния материализовалась кухня, или, вернее, то, что задумывалась как кухня. Вытянутая комната, слишком большая для этого старого дома, всего с одним окном напротив двери, выходящим в совершенную темноту внутреннего двора. Зато в скошенной крыше окон было целых три, три огромных квадрата, которые сейчас, когда в комнате горел свет, отражали ее внутренности наподобие хирургических зеркал.
Сияние, непривычно яркое, как выяснилось, исходило из галогенных ламп дневного света: такие развешивают в школах, больницах и ночных супермаркетах. Под этими софитами вся комната переливалась чистотой и прямыми линиями. Казалось, из нее были раз и навсегда изгнаны все тени.
В одном ее конце располагалась сама кухня, чистая до блеска и совершенно голая: ни грязных кофейных чашек, ни забытых не на месте кастрюль, ни магнитика, ни пятнышка на холодильнике. В другой стороне стояли два дивана, телевизор, и лежал старый ковер. Прямо перед нами – хаос разномастных стульев, табуретов и кресел вокруг двух круглых столов, неуклюже сдвинутых вместе.
Но самым удивительным была даже не противоречивая обстановка, не переизбыток ламп и не скрытная отшлифованная безличность. Комната была полна людей. Тридцать, сорок, пятьдесят? Они заполняли все пространство как одна большая амеба. Здесь были и вопящие англичане, и грубые громкие сербы, и канадцы, по своей национальной привычке слоняющиеся из угла в угол с бокалами в руках, и, конечно, граждане федерации всех мыслимых народностей. Японцы и китайцы держались диванов, латиносы со своим гнусавым испанским и ярой жестикуляцией, наоборот, толпились у кухни. Совершенно невозможным представлялось, чтобы все эти люди пришли в гости к одному нелюдимому армянину, и глаз сам собой искал ту вавилонскую башню, ту причину, что вызвала подобную давку.
Нам сейчас же всунули в руки по пиву и протолкнули к столу. На нем, помимо пустых бутылок и полных пепельниц, обнаружилась глубокая тарелка с карточками, копиями той, которой Вардан открыл дверь в квартиру. Каждый, находившийся здесь, мог запросто получить ключ от этого странного места.
Влад и хозяин почти сразу куда-то исчезли, и мы с Максом остались вдвоем. Впрочем, скоро среди лиц, которые все казались изжелта серыми под белой прозрачностью галогена, стали выделяться смутно знакомые. Здесь была Яна, сегодня выбравшая свитер цвета горчицы. Она меня тоже узнала и подбежала, размахивая руками, как рефери во время особенно ожесточенной игры. Мы расцеловались и немедленно заговорили об учебе.
Люди уходили и возвращались, спускались вниз, чтобы выкурить сигарету, спотыкались, матерились в темноте лестницы, обнимались и обменивались телефонами. Кто-то, наоборот, лежал на полу, не подавая никаких признаков жизни, если не считать странных взвизгиваний, которые он издавал каждый раз, когда к нему подходили слишком близко. В отсутствие хозяина весь этот улей вел себя так, будто его и не существовало. Но стоило ему вернуться, как он становился центром всеобщего внимания. Видеть подобную преданность было непривычно. Они окружали его концентрическими кругами покачивающихся под музыку тел, дергали за рукава, приседали, стараясь заглянуть за стекла его очков, шутили и толкались, чтобы оказаться к нему поближе. Издалека эта толпа, должно быть, напоминала лепестки плотоядного цветка, жадно смыкающиеся над мухой, и расправляющиеся, как только добыча снова ускользала.
Мне пришло в голову, что в своих очках, отливавших радугой как разлитый бензин и в расстегнутом пальто он был действительно похож на большую черную муху.
Так прошло около часа. Макс собрал вокруг себя кружок преданных знакомых и, видимо, задался целью хорошенько напиться. Я быстро заскучала и уже собиралась уходить, когда восхищенные охи с другого конца комнаты привлекли мое внимание.
Я подошла поближе и не поверила своим глазам. Вардан показывал фокусы.
– Спорим, я смогу соединить концы этой сигареты, не сломав ее? – улыбки и широко открытые глаза в толпе.
Он достал бумажку в десять фунтов, завернул в нее сигарету и согнул пополам. Потом вынул, убрал банкноту обратно в карман и продемонстрировал толпе целую сигарету. Ее ощупали и потребовали объяснений.
– Это известный трюк, – гаркнул громкий и грубый парень по имени Чингиз, пробираясь вперед, – сейчас я покажу.
Я вызвалась одолжить ему сигарету. Проделав в точности те же манипуляции, он извлек из бумажной трубочки две порванные половинки. Собравшиеся засмеялись.
Вардан протянул руку и забрал у него останки сигареты,
– Придется починить, зачем же добро пропадает, – он провел ладонью над половинками и циркаческим жестом вынул у Чингиза из-за уха целую сигарету. Только вот я дала ему свой «Мальборо», а Вардан вернул из небытия дорогой «Парламент» с белым, а не желтым фильтром. Не знаю, заметил ли кто-нибудь еще эту помарку, но все захлопали, и я промолчала.
Вардан поднялся, толпа вокруг водянисто колыхнулась, выпуская его в коридор. С ним вышел Влад и еще какой-то парень, которого не знала. Тот был коренастый и коротенький, с ершиком светлых волос и глазами теплого серого оттенка. Несмотря на низкий рост он был очень удачно сложен и ходил мягко и прыгуче, как ходят коты и футболисты. От него на несколько метров вокруг пахло табаком и марихуаной.
Я поймала за локоть пробирающегося к выходу Макса.
– Вы куда?
– Пройтись, – рассеянно ответил Макс, – Дунуть, на звезды позалипать. Пойдешь?
Я без колебаний согласилась. В то время трава еще оставалась для меня чем-то загадочным, и, как любая не совсем легальная субкультура, по-своему притягательным. Я любила рок-музыку и Бодлера, интересовалась всем спрятанным и странным в человеческой голове и мало значения придавала нарушению закона. До того вечера траву мне доводилось курить раза три-четыре, и я совершенно ничего не почувствовала. Более того, меня невыносимо раздражали люди, которые уверяли, что они «в хлам», смеялись не к месту и подолгу смотрели в одну точку слезящимся потерянным взглядом.
Я была уверена, что они притворяются или, в лучшем случае, додумывают такой эффект в соответствии с американскими фильмами и своими ожиданиями. В мою картину мира совершенно не вписывалась неспособность контролировать свое тело и свое сознание, и, признавая теоретическую возможность такой беспомощности, я не верила ни в одно из ее частных проявлений. Все мое знание веществ сводилось к алкоголю, и, естественно, любое ощущение сравнивалось с опьянением. Любой наркотик, однако, отличается от алкоголя так же, как алкоголь отличается от кофе. И дело не только в силе воздействия – есть люди, на которых рюмка водки оказывает больше влияния, чем трубка каннабиса – но в его качественной инакости, а, потому, непостижимости.
Описывать действие наркотиков по большому счету, не возможно. Можно потратить на это десятки и десятки страниц и в результате не стать ни на йоту ближе к цели.
Ничего этого я тем вечером еще не знала, и, постарайся кто мне объяснить, не поверила бы. И хотя теперь я знаю, что не осознавать воздействие вовсе не значит не испытывать его, и что требуется по меньшей мере десять попыток, чтобы начать получать удовольствие от марихуаны, тогда все это казалось мне пустым звуком. Я ожидала фейерверка или ничего – и получала, конечно, ничто.
Мы вышли в свежую и ветреную сентябрьскую ночь. В нос ударил запах гниющих листьев и жареной картошки. Внизу ждали, видимо, только Макса.
– Она с нами? – равнодушно спросил Вардан.
– Угу, – ответил Макс и похлопал его по плечу. Вардан отдёрнулся и скривил рот, но промолчал.
Мы пошли вниз по улице, выходящей к реке. Влад и Макс впереди, обмениваясь шутками и громко обсуждая открывающиеся по обочинам картины: пьяных британцев, темные витрины, гладко выбритые к зиме клумбы. Следом Вардан, сутулясь от уже холодного ветра, с «Парламентом» между третьим и безымянным пальцами. Вокруг него, как мячик на резинке, скакал низенький, размахивал руками и тихо и быстро говорил. Он заикался, плохо выговаривал слова, и, когда не мог вспомнить нужное, вставлял на его место английское. Вардан слушал и кивал. Я шла последней.
Мы вышли из города. Справа возникали и пропала уродливая громада многоэтажной стоянки, стало совсем тихо и пустынно. Я щурилась на попадавшиеся все реже фонари. Асфальт влажно блестел, идти было легко и весело. Дым сигарет смешивался с запахом реки и рыхлой земли, в уплывавших домиках далеко и трогательно светились лампы. На меня опустилось чувство искрящегося умиротворения и довольства. Прямо передо мной вышагивал Вардан, и я непроизвольно старалась идти с ним в ногу.
– … Ну хорошая же идея, – шептал низенький, перескакивая с одной слякотной колеи на другую.
– … Нет, ну а чего ты хотел? Чтоб она никому не рассказала? – сквозь хохот выдавливал Макс.
– Ну а шо? – басил с украинским акцентом Влад, разводя руками, и тоже смеялся.
Мы прошли парк и поле и остановились на мосту под кустами ив. В черной воде покачивались смутные отражения лодок.
Вардан вынул из внутреннего кармана три аккуратных самокрутки и вопросительно обвел нас глазами.
– Я брал на Влада, Макса и себя, – по английской привычке от ставил возвратное местоимение в конец, – Макс, тогда вы с ней…
– С Асей, – вставила я. Вардан меня проигнорировал.
–… тогда вы с ней пополам.
– Да без проблем, – жизнерадостно отозвался мой названный напарник.
Курение каннабиса – целое действо. Косяки не раскуривают, их «взрывают», причем первенство в этом непростом деле всегда принадлежит хозяину травы. Для того, чтобы раскурить сигарету с марихуаной, нужно сделать несколько частых и глубоких затяжек, поэтому тот, кто взрывает, обычно получает значительно больше остальных.
Кроме того, следить за тем, чтобы сигарета тлела равномерно, – тоже ответственность камикадзе. Эта почетная и порой даже опасная должность, конечно, безоговорочно принадлежала Максу.
Низенький достал трубочку и стал увлеченно набивать ее пахучими смолистыми шишечками.
Воздух вокруг сделался сладким и загустел, белесый дым завился над нашими головами. Во рту стало сухо и сжато, как будто оттуда вытянули весь воздух. Звезды тихонько покачивались, трещали последние кузнечики, шипели сигареты, где-то по-летнему еще курлыкали голуби.
Из-под моста бесшумно показались два голубоватых пышных облака. Сначала я решила, что они мне примерещились.
– Блин, лебеди! – сказал Влад. Все бросились к перилам.
Лебеди, пушистые от холода и, видимо, разбуженные нашими криками, меланхолично перебирали лапами в тихой воде. Она была такой прозрачной, что через нее ясно и только чуть темнее, как через темные очки, видно было и треугольные лебяжьи лапы, и стелющиеся вдоль течения водоросли, почему-то золотисто-желтые, будто подсвеченные снизу лампочкой.
Сначала, плавно и мерно покачиваясь, проплыли двое, затем еще несколько, потом еще и еще. Под мостом, должно быть, спала целая стая.
Шлейфы разбегающихся волн, которые лебеди оставляли на реке, тускло и объемно поблескивали, разбегаясь к берегам. Влажно зачмокало о песок.
У меня перехватило дыхание. Кто-то достал фотоаппарат. Лебеди к тому времени были уже далеко. Правда, то ли из-за выкуренного косяка, то ли из-за странного оптического эффекта, который производили эти белые пятна на абсолютной черноте вокруг, казалось, что они не становятся дальше, а только темнее, как будто с каждым ударом перепончатых лап между нами ложилась черная газовая вуаль.
Влад грубо и благоговейно выругался. Как я узнала потом, для него это означало высшую степень восхищения.
– Точно, – сказал низенький, – Mierda…
– Ты что, испанец? – спросил у него Вардан, не отрывая взгляда от ломающихся волн.
– Вырос на Майорке.
– Так ты не русский? – я нервничала от тянущейся тишины и обрадовалась любой возможности завести разговор, – Я Ася.
– Эдгар, – ответил он с ударением на первом слоге, – Русский из Петербурга. Родители переехали. Когда было пять, – ему с трудом давались фразы длиннее нескольких слов.
– Билингв? Как интересно. – на это он растянул сомкнутые губы в саркастической гримасе и промолчал.
Я почувствовала себя болезненно глупо и протянула руку за косяком. Передавая мне покоротевшую сигарету, Макс ободряюще ухмыльнулся. Что им ни скажешь, все звучит по-идиотски, подумала я. Впрочем, нельзя сказать, что меня исключали из разговора. Разговора как такового не происходило. Изредка Вардан, Макс или Влад перебрасывались парой слов, в основном бессмысленных, или шуткой. Большую же часть времени каждый был погружен в свои мысли и в созерцание разгладившейся поверхности реки. Это сильно отличалось от привычного мне общения, когда в любой момент времени кто-то говорил или слушал, когда делились историями, планами или сплетнями.