Артур Мэкен
Дом душ
– И ты находил все то же день за днем?
– В своем путешествии? Да, думаю, каждый поход обернулся успехом. Конечно, я не каждый день забирался так далеко; слишком уж уставал. Частенько я отдыхал весь день и выходил уже под вечер, когда зажигались фонари, и то лишь на милю-другую. Я бродил по старым темным площадям и слышал, как в деревьях шепчет ветер с холмов; и когда знал, что мне рукой подать до какой-нибудь большой сияющей улицы, погружался в тишину дорог, где оказывался чуть ли не единственным прохожим, а фонари были так редки и тусклы, что словно давали тени, а не свет. И по таким темным улицам я ходил медленно, туда и обратно, быть может, около часа, и все время ощущал, что это, как я уже говорил, моя тайна: что тень и тусклые огни, и вечерняя прохлада, и деревья, что похожи на низкие темные тучи, – все это мое и только мое, что я живу в мире, о котором больше никто не знает, куда больше никто не может войти.
Помню, однажды вечером я забрался дальше. Это было где-то на западе, где есть левады и сады, где широкие луга полого спускаются к деревьям у реки. Тем вечером через туманы заката и тонкие перистые облака взошла большая красная луна, и я брел по дороге, проходившей садами, покуда не вышел на небольшой пригорок, и луна показалась над ним, сияя, как огромная роза. Потом я увидел, как между мной и ней идут силуэты, один за другим, долгой вереницей, каждый – согнувшись под большими мешками на плечах. Один из них пел, и тут посреди песни я услышал ужасный истошный смех тонким надтреснутым голосом глубокой старухи, и затем они пропали в тени деревьев. Полагаю, это люди шли на работу в саду или возвращались с нее; но как же на меня повеяло кошмаром!
Не могу даже рассказать о Хэмптоне; иначе мой монолог не закончится. Одним вечером я побывал там незадолго до того, как закрывают ворота и остается совсем немного людей. Но серо-красные, тихие, гулкие дворы, цветы, падающие в страну грез с наступлением ночи, темные тисы и мрачные статуи, далекие неподвижные ленты ручьев у аллей; и все тает в голубой дымке, все прячется от глаз, медленно, верно, словно опускаются занавесы, один за другим, в великой церемонии! Ох! Дорогая моя, что бы это могло значить? Далеко-далеко, за рекой, я услышал, как колокольчик прозвонил трижды, еще трижды да еще трижды, и я отвернулся, и в моих глазах стояли слезы.
Попав туда, я еще не знал, что это за место; только потом узнал, что, наверное, это был Хэмптон-корт. Один коллега в конторе рассказал, что водил туда свою девушку, работавшую в «Аэрированном хлебе»[32], и они отлично провели время. Заходили в лабиринт и не могли найти выход, потом пошли на речку и чуть не утонули. Он рассказывал, что в галереях там висят пикантные картины; девушка так и пищала от смеха, говорил он.
Эту интерлюдию Мэри пропустила мимо ушей.
– Но ты рассказывал, что составил карту. Какую?
– Однажды я тебе покажу, если захочешь. Я отмечал все места, где побывал, и оставлял значки – например необычные буквы, – чтобы напомнить себе, что видел. Ее не поймет никто, кроме меня. Я хотел делать и зарисовки, но так и не научился рисовать, поэтому, когда пробовал, ничто не выходило так, как мне хотелось. Я пытался изобразить тот город на холме, куда вышел в вечер первого дня; хотел изобразить крутой холм с домами на вершине, а в середине, выше всех, – большую церковь, сплошь шпили и фиалы, а над ней, в воздухе, – чашу с исходящими от нее лучами. Но ничего не вышло. Я сделал очень странную отметку для Хэмптон-корта и дал ему название, которое выдумал сам.
За завтраком на следующее утро Дарнеллы избегали смотреть друг другу в глаза. За ночь воздух стал легче, потому что на заре прошел дождь; и было ярко-голубое небо, где с юго-запада катились большие белые облака, и дул в открытое окно свежий и радостный ветерок; туманы развеялись. А с ними пропало и то ощущение странного, что охватило Мэри и ее мужа предыдущим вечером; и при виде ясного света у них в голове не укладывалось, что каких-то несколько часов назад один говорил, а вторая слушала истории столь далекие от обычного течения их мыслей и жизней. Они робко поглядывали друг на друга и говорили о житейском, не портит ли коварная миссис Мерри их Элис, удастся ли миссис Дарнелл убедить девушку, что старухой наверняка движут худшие мотивы.
– И думаю, на твоем месте, – сказал Эдвард перед уходом, – я бы сходил в магазин и пожаловался на мясо. Тот последний кусок говядины далек от идеала – одни жилы.
III
Вечером все могло бы измениться, и Дарнелл разработал план, с которым надеялся на многое. Он намеревался попросить жену оставить только одну газовую лампу, и ту притушенную, под тем предлогом, что у него устали от работы глаза; он думал, многое может случиться, если комната будет сумрачной, а окна – открытыми, чтобы они просто сидели и смотрели на ночь, слушали шуршащий шепот дерева на лужайке. Но все планы ждал крах, потому что, когда он подошел к калитке, жена встретила его в слезах.
– О, Эдвард, – начала она, – случилось страшное! Он мне никогда не нравился, но я и не думала, что он поступит так мерзко.
– О чем ты? О ком ты говоришь? Что стряслось? Это молодой человек Элис?
– Нет, нет. Но сперва войди, дорогой. Я вижу, как на нас смотрит женщина с другой стороны улицы; она вечно караулит.
– Ну, что такое? – спросил Дарнелл, когда они сели за чай. – Говори же, скорей! Ты меня немало напугала.
– Не знаю, как и начать, или с чего. Тетя Мэриан уже много недель подозревала, что творится неладное. А потом узнала – ох! – словом, дядя Роберт виделся с какой-то ужасной девицей, и тетя все раскрыла!
– Господи! Быть того не может! Старый мерзавец! Да ему ведь ближе к семидесяти, чем к шестидесяти!
– Ему только шестьдесят пять; и деньги, что он ей давал…
Когда прошло первое потрясение, Дарнелл решительно приступил к мясному пирогу.
– Обсудим все после чая, – заявил он. – Я не потерплю, чтобы этот старый дурак Никсон портил мой ужин. Будь добра, налей чаю, дорогая. Превосходный пирог, – продолжил он спокойно. – Это в нем капля лимонного сока и ветчина? Я так и понял, здесь какая-то особая добавка. С Элис сегодня все хорошо? Замечательно. Думаю, она уже образумилась.
Так он спокойно трепал языком, изумив миссис Дарнелл, для которой грехопадение дяди Роберта перевернуло естественный порядок вещей, и она почти не притронулась к еде с тех пор, как эти известия пришли со второй почтой. Мэри отправилась на встречу, назначенную тетей рано утром, и почти весь день провела с ней в зале ожидания первого класса на вокзале Виктория, где и услышала всю историю от начала до конца.
– А теперь, – сказал Дарнелл, когда со стола было убрано, – рассказывай все. Давно это творится?
– Теперь тетя думает, судя по мелочам, которые она помнит, что не меньше года. Она говорит, поведение дяди уже давно окружала какая-то жуткая тайна, и у нее уж расшатались нервы, потому что она решила, что он связался с анархистами или подобным ужасом.
– С чего она это взяла?
– Ну, понимаешь ли, раз или два на прогулках с мужем ее пугал свист, как будто следовавший за ними повсюду. Ты знаешь, в Барнете хватает приятных троп для прогулок, и по одной – в полях у Тоттериджа – дядя и тетя взяли в привычку ходить в погодистые воскресные вечера. Разумеется, это не первое, что она заметила, но в то время это произвело на нее глубокое впечатление; она многие недели не могла сомкнуть глаз.
– Свист? – переспросил Дарнелл. – Что-то не пойму. Чего бояться в свисте?
– А я отвечу. Впервые это случилось в воскресенье в прошлом мае. Тете померещилось, что прошлым или позапрошлым воскресеньем за ними следили, но она ничего не видела и не слышала, разве что хруст в живой изгороди. Но в то конкретное воскресенье они не успели и шагу ступить за ограду в поля, как она услышала необычный тихий свист. Она не обратила внимания, решив, что это не касается ни ее, ни мужа, но затем они слышали его снова, и снова, и он сопровождал их всю дорогу и немало ее смутил, поскольку она не знала, откуда он или кто его издает, или зачем. Затем, стоило им свернуть из полей на дорогу, дядя сказал, что чувствует слабость и хотел бы глотнуть бренди в «Голове Турпина», маленьком пабе поблизости. А она посмотрела на него и увидела, что все его лицо побагровело – скорее как от апоплексического удара, сказала она, чем от обморока, когда люди становятся зеленовато-белыми. Но она смолчала, решив, что, возможно, у дяди свои особые проявления слабости, ведь он все и всегда делал по-своему. Поэтому она просто дожидалась на дороге, пока он ускользнул в паб, и тете показалось, что из сумерек появилась маленькая фигурка и проскользнула за ним, но уверенной она быть не могла. А когда дядя вышел, выглядел он уже красным, а не багровым, и сказал, что ему намного лучше; и они молча вернулись домой и больше об этом не говорили. Понимаешь ли, дядя ни словом не обмолвился о свисте, а тетя так напугалась, что не смела заговаривать об этом из страха, что их обоих застрелят.
Она бы об этом не вспомнила, пока два воскресенья спустя не повторилось то же самое. На сей раз тетя набралась духу и спросила, что бы это могло быть. И как думаешь, что ответил дядя? «Птицы, моя дорогая, птицы». Конечно, тетя заявила, что еще ни одна птица, когда-либо поднимавшаяся в воздух, не издавала подобный звук: вкрадчивый, тихий, с паузами; а он тогда сказал, что в Северном Мидлсексе и Хертфордшире проживает множество редких видов птиц. «Вздор, Роберт, – ответила тетя, – как ты можешь так говорить, если оно следовало за нами всю дорогу, больше мили?» И на это дядя сказал, будто некоторые птицы так привязываются к человеку, что могут лететь за ним многие мили; де-он как раз читал о подобной пташке в книге о путешествиях. И представляешь, вернувшись домой, и правда показал жене статью в «Хертфордширском натуралисте», который они взяли в качестве одолжения одному их другу, о редких птицах в окрестностях, с самыми невероятными названиями, как говорит тетя, о которых она в жизни не слышала и не думала, и дяде хватило дерзости заявить, что это не иначе как пурпурный кулик с его, как говорилось в статье, «тихой, пронзительной, постоянно повторяющейся нотой». А потом он достал из шкафа книгу о путешествиях в Сибири и показал страницу, где говорилось, как птица следовала через лес за человеком весь день. И вот от чего, говорят тетя Мэриан, ей чуть ли не больше всего обидно: от мысли, что он так искусно приготовил всякие книги, перевирая их ради собственных гадких целей. Но тогда, на прогулке, она просто не могла уразуметь, что он имеет в виду ответом о птицах – таким глупым, таким непохожим на него, – и они шли дальше под этот ужасный свист, пока она смотрела прямо перед собой и ускоряла шаг, чувствуя себя скорее задетой и растерянной, нежели испуганной. У следующей калитки она взяла себя в руки и обернулась – и «нате вам», как она говорит: дяди Роберта и след простыл! Она чуть не побелела от тревоги, вспоминая тот свист и уверенная, что его как-нибудь похитили, и уже закричала «Роберт», как ненормальная, когда он медленно показался из-за поворота, как ни в чем ни бывало, с чем-то в руке. Он сказал, что увидел цветы, мимо которых просто не мог пройти, и, когда тетя увидела у него вырванный с корнем одуванчик, у нее голова пошла кругом.
Вдруг рассказ Мэри прервался. Уже минут десять Дарнелл корчился в кресле, мучаясь от опасения ранить чувства жены, но случай с одуванчиком стал последней каплей, и он разразился долгим и бешеным хохотом, напоминавшим боевой клич краснокожего из-за попыток его подавить. Элис в посудомойне обронила фарфор на три шиллинга, а соседи выбежали в свои сады, решив, что кого-то режут. Мэри укоризненно посмотрела на мужа.
– Как ты можешь быть таким нечутким, Эдвард? – спросила она, когда смех вконец изнурил мужа. – Видел бы ты, как по лицу тети Мэриан катились слезы, когда она все это рассказывала, ты бы так не смеялся. Я и не думала, что ты такой бессердечный.
– Моя дорогая Мэри, – слабо проговорил Дарнелл, всхлипывая и задыхаясь, – мне ужасно жаль. Я знаю, это очень грустно, правда, и я не бесчувственный; но это же такая странная история, разве нет? То кулик, знаешь ли, а то теперь – одуванчик!
Его лицо дрогнуло, и он стиснул зубы. Мэри мрачно буравила его взглядом, а потом спрятало лицо в руках, и Дарнелл видел, что она тоже содрогается от смеха.
– Я ничем не лучше тебя, – сказала она наконец. – Мне и в голову не приходило так на это взглянуть. И слава богу, иначе бы я рассмеялась тете Мэриан в лицо, а я бы не хотела так поступить ни за что на свете. Бедная старушка; она так рыдала, что того гляди сердце надорвется. Я встретилась с ней по ее просьбе в Виктории, и мы заказали суп в кондитерской. Я даже притронуться не могла к еде; ее слезы так и падали в тарелку; а потом мы перешли в зал ожидания, и она плакала навзрыд.
– Что ж, – сказал Дарнелл, – и что было дальше? Обещаю больше не смеяться.
– Нет, нельзя; это никакие не шутки. Что ж, тетя, разумеется, вернулась домой и все ломала и ломала голову, в чем же тут дело, но, как ни пыталась, ничего не понимала. Она уж начала опасаться, что дядя стал слаб на голову от переработки, потому что в последнее время то задерживался (по его словам) в Сити часами напролет, то ему приходилось ездить в Йоркшир (вот же гнусный сказочник!) по какому-то очень утомительному делу в связи с его земельными участками. Но потом она решила, что, как бы странно он себя ни вел, даже его странность не вызовет свист на ровном месте, хотя, как она говорила, он всегда был особенным человеком. И от этой мысли пришлось отказаться; тогда она задумалась, не случилось ли чего с ней, поскольку уже читала о людях, которые слышат то, чего на самом деле нет. Но и это не годилось, поскольку подобная гипотеза, мало-мальски объясняя свист, не объясняла ни одуванчик, ни кулика, ни припадки слабости, от которых багровела кожа, ни прочие странности дяди. Так, говорит тетя, ей в голову не пришло ничего лучше, чем читать с начала Библию каждый день, и когда она дошла до Паралипоменона, ей на удивление полегчало, тем более что три-четыре воскресенья кряду ничего не происходило. Она замечала, что дядя казался рассеянным и не таким любезным к ней, как мог бы, но объясняла это переработкой, потому что он не приезжал домой раньше последнего поезда и дважды нанимал двухколесный экипаж, добираясь домой в три-четыре утра. И все же она решила, что без толку забивать голову тем, что она все равно не может разгадать или объяснить, и уже успокоилась, когда однажды воскресным вечером все случилось заново – и даже похуже. Как и раньше, их преследовал свист, и бедная тетя стиснула зубы и ничего не говорила дяде, поскольку уже знала, что добьется только странных россказней, и они шли дальше, не говоря ни слова, когда из-за чего-то она оглянулась – и увидела ужасного мальчишку с рыжими волосами, который выглядывал из-за изгороди и ухмылялся. По ее словам, лицо было страшное, какое-то противоестественное, как у карлика, но не успела она приглядеться, как оно молниеносно скрылось, а тетя чуть не лишилась чувств.
– Рыжий мальчишка? – сказал Дарнелл. – Но я думал… Какая удивительная история. Не слышал ничего необычнее. И что это за мальчишка?
– В свое время узнаешь, – сказала миссис Дарнелл. – И правда очень странно, верно?
– Странно! – Дарнелл на время задумался. – Я знаю, что думаю, Мэри, – произнес он наконец. – Я не верю ни единому слову. Я считаю, что твоя тетя сходит с ума, или уже сошла, и ей мерещится. Все это похоже на вымысел безумца.
– Ты совершенно ошибаешься. Каждое слово – правда, и если позволишь продолжить, поймешь, как все произошло.
– Ну хорошо, продолжай.
– Так, на чем я остановилась? Ах да, тетя увидела, как мальчишка ухмыляется из-за живой изгороди. Да, что ж, на пару минут она ужасно перепугалась – слишком уж странное было его лицо, – но потом набралась смелости и сказала себе: «В конце концов, уж лучше рыжий мальчишка, чем детина с ружьем», – и решила про себя пристально следить за дядей Робертом, так как понимала по его виду, что он все знает; казалось, он над чем-то усиленно размышлял, не зная, как поступить, и то и дело открывал и закрывал рот, как рыба. Так она ничего не выдала, не обмолвилась ни словом, а когда он сказал что-то о красивом рассвете, бровью не повела. «Ты что, меня не слышишь, Мэриан?» – возопил он с сердитым видом, да так громко, будто кричал кому-то в соседнем поле. Тогда тетя извинилась и сказала, что оглохла от холода и плохо слышит. Она заметила на лице дяди немалое удовольствие, а то и облегчение, и поняла: он решил, будто она не слышала свист. Вдруг дядя притворился, что заметил высоко на изгороди красивую веточку жимолости, и сказал, что обязательно сорвет ее тете, пусть она только пойдет вперед, а то он нервничает, когда за ним наблюдают. Она согласилась, но сама только зашла за куст, найдя укрытие в живой изгороди, и обнаружила, что хорошо его оттуда видит, хотя и ужасно расцарапала лицо из-за розового куста. И где-то через минуту из-за изгороди показался мальчишка, и она видела, как они с дядей заговорили, и поняла, что это тот самый мальчишка, потому что сумерки еще не могли скрыть его огненно-рыжую шевелюру. И дядя выбросил руку вперед, словно чтобы схватить его, но тот только прыснул в кусты и был таков. Тетя тогда не сказала ни слова, но тем вечером, когда они вернулись домой, заявила дяде, что все видела, и потребовала объясниться. Поначалу он растерялся, что-то мямлил да лепетал, сказал, что соглядатайство – не черта хорошей супруги, но наконец заставил ее поклясться сохранить все в тайне и рассказал, что он очень высокопоставленный вольный каменщик, а мальчишка – посланник ордена, носивший ему депеши наивысшей важности. Но тетя не поверила ни слову, поскольку ее собственный дядя был масоном и никогда себя так не вел. Тогда она и начала опасаться, что на самом деле это анархисты или кто-то из их братии, и с каждым звонком в дверь думала, что дядю раскрыли и за ним явилась полиция.
– Какой вздор! Будто человек с недвижимостью станет анархистом.
– Ну, она видела, что у него есть какой-то страшный секрет, но не знала что и думать. И тут она начала получать по почте всякое.
– По почте! Это что еще значит?
– Всякую всячину: осколки битых бутылок, завернутые бережно, будто украшения; посылки, которые все разворачивались и разворачивались пуще китайских шкатулок, а как дойдешь до середины, там только написано большими буквами «кот»; старые вставные зубы, сухая красная краска и, наконец, тараканы.
– Тараканы по почте! Вздор и чепуха; твоя тетя – полоумная.
– Эдвард, она показывала мне посылку; это была пачка из-под сигарет, а внутри – три дохлых таракана. И когда она нашла точно такую же пачку, еще наполовину полную сигаретами, в кармане дядиного пальто, у нее снова голова пошла кругом.
Дарнелл простонал и беспокойно поерзал, чувствуя, что история о семейных неурядицах тети Мэриан приобретает сходство со злым кошмаром.
– Что-нибудь еще? – спросил он.
– Дорогой, я не пересказала и половины того, что мне сегодня поведала тетя. Одним вечером ей почудилось, что она видела в кустах привидение. Она переживала из-за цыплят, которым пора было вылупиться, и вышла после захода с яйцами и крошками на случай, если они уже вылупились. И тут увидела прямо перед собой силуэт, скользящий у рододендронов. Он походил на низкого стройного человека, одетого, как одевались сотни лет назад; меч на боку и перо в шляпе. Она уж думала, что там на месте и умрет, и, хоть через минуту он пропал и она пыталась убедить себя, что это только разыгравшееся воображение, упала в обморок, как только вернулась. Дядя тем вечером был дома, и когда она ему все рассказала, выбежал на улицу и не возвращался добрых полчаса, а когда вернулся, заявил, что ничего не нашел; но в следующую же минуту тетя услышала у самого окна тот самый тихий свист, и дядя выбежал вновь.
– Моя дорогая Мэри, давай перейдем к сути. К чему все это ведет?
– А ты не догадался? Как же, конечно же все время это была та девица.
– Девица? Ты вроде бы говорила о мальчишке с рыжими волосами?
– А ты не понял? Она актриса, вот и переоделась. Она не оставляла дядю в покое. Мало ей было, что он проводил с ней чуть ли не каждый вечер на неделе, так он ей понадобился еще и по воскресеньям. Тетя нашла письмо, где был описан этот ужас, так все и вышло на свет. Она звала себя Энид Вивиан, хотя сомневаюсь, что на это имя у нее прав больше, чем на любое другое. И вопрос теперь в том, как быть?
– Давай все обсудим позже. Я еще выкурю трубку, а потом ляжем в постель.
Они уже почти уснули, когда Мэри вдруг сказала:
– Не странно ли, Эдвард? Вчера вечером ты рассказывал мне о таких чудесах, а сегодня я рассказываю о гнусном старикашке и его проделках.
– Не знаю, – сонно ответил Дарнелл. – На стенах той большой церкви на холме я видел самых разных щерящихся чудищ, вырезанных в камне.
Дурное поведение мистера Роберта Никсона принесло за собой такие странности, каких и вообразить было нельзя, и не потому, что Дарнеллы продолжали мечтать о фантастическом в духе тех первых путешествий, о которых поведал Эдвард; больше того, когда однажды воскресным днем Мэриан явилась в Шепердс-Буш, он удивился, как ему хватило духу смеяться над горем несчастной женщины.
Он еще никогда не видел тетю своей жены и был необычно удивлен, когда Элис провела ее в сад, где они сидели теплым и туманным воскресеньем в сентябре. В его мыслях она, не считая последних дней, ассоциировалась с великолепием и успехом: его жена всегда упоминала Никсонов с почтением; он не раз слышал эпос о тяготах мистера Никсона и его медленном, но триумфальном возвышении. Мэри рассказывала его историю со слов родителей, начиная с бегства в Лондон из какого-то мелкого, скучного и беспросветного городишки на самых плоских равнинах Мидлендса[33], давным-давно, когда у молодого человека из деревни были шансы сорвать куш. Отец Роберта Никсона был бакалейщиком на Хай-стрит, и уже после своего успеха торговец углем и строитель любил рассказывать об унылой провинциальной жизни, и хотя приукрашивал собственные победы, давал слушателям понять и то, что вышел из рода, умевшего добиваться своего. Все это было очень давно, пояснял он: во времена, когда редкому человеку, дерзнувшему отправиться в Лондон или Йорк, приходилось вставать среди ночи, правдами и неправдами пробираться через десять миль болотистых петляющих дорог до Грейт-Норт-роуд, а там ловить дилижанс «Молния» – зримое и осязаемое воплощение потрясающей скорости для всей сельской местности, – «и в самом деле», добавлял Никсон, «он всегда приходил вовремя, чего сейчас не скажешь о Данэмской железнодорожной линии!» В том древнем Данэме Никсоны и вели успешную торговлю не меньше ста лет – в здании с выпирающими эркерами, выходящими на рынок. У них не было конкуренции, и горожане, зажиточные фермеры, духовенство и загородные помещики считали дом Никсонов таким же незыблемым столпом местного общества, как городская ратуша (действительно стоявшая на римских колоннах) и приходская церковь. Но пришли перемены: железная дорога подползала ближе и ближе, фермеры и помещики становились менее зажиточными; дубление кожи – местная отрасль – пострадало от больших предприятий в крупном городе в двадцати милях от них, а прибыль Никсонов все падала и падала. Этим и объясняется паломничество Роберта, и далее он разглагольствовал о своих бедных началах, да как копил, мало-помалу, со своего жалкого оклада клерка в Сити, да как он и другой клерк, «кому досталась сотня фунтов», увидели пустующую нишу в угольной торговле – и заполнили ее. На этом жизненном этапе, еще далеком от процветания, Роберта и встретила мисс Мэриан Рейнольдс, будучи в Ганнерсбери в гостях у друзей. Далее следовали победа за победой; верфь Никсона стала ориентиром для всех барж; его власть простерлась за границы страны, его запыленные флотилии отправились наружу, в моря, и внутрь – в самые дальние закоулки каналов. К его товарам прибавлялись известь, цемент и кирпичи, и наконец он напал на золотую жилу – обширную скупку земли на севере Лондона. Сам Никсон объяснял свой успех врожденной проницательностью и наличием капитала; ходили и смутные слухи в том духе, что в процессе этих сделок «расправились» с тем или иным человеком. Как бы то ни было, Никсоны разбогатели сверх меры, и Мэри часто рассказывала мужу об их положении, о слугах в ливреях, о красотах их гостиной, о широком газоне в тени величественного древнего кедра. Так Дарнелл и привык представлять хозяйку того поместья персонажем немалой помпы. Он рисовал ее себе высокой, благородного вида и поведения, склонной, быть может, в некоторой степени к тучности – в той лишь степени, что только подобает пожилой даме такого положения, живущей на широкую ногу. Он даже воображал румяные щеки, вполне гармонирующие с проседью в волосах, и, услышав звонок в дверь, сидя под шелковицей в тот воскресный день, наклонился вперед, чтобы увидеть статную фигуру, облаченную, разумеется, в самые дорогие, самые черные шелка, опоясанную тяжелыми золотыми цепями.
И с изумлением вздрогнул при виде престранной женщины, вошедшей следом за служанкой в сад. Миссис Никсон оказалась крошечной и худосочной старушкой, которая сутулилась, пока шатко трусила за Элис; ее взгляд упирался в землю, и она его не подняла, даже когда Дарнеллы поднялись ей навстречу. Только глянула с тревогой направо, пожав руку Эдварду, и налево, когда ее поцеловала Мэри, а когда гостью расположили в садовом кресле с подушкой, отвернулась к задворкам домов на соседней улице. Одета она и в самом деле была во все черное, но даже Дарнелл видел, что платье ее старое и поношенное, меховая опушка плаща и свернувшееся на шее меховое боа – в состоянии неряшливом и плачевном, со всей той меланхоличной аурой, что приобретает мех в комиссионном магазине. А перчатки – черные и лайковые, сморщенные от ношения, выцветшие до голубоватого оттенка на кончиках пальцев, носивших признаки скрупулезной починки. Налипшие на лоб волосы – унылые и бесцветные, хотя их явно мазали чем-то маслянистым с расчетом на лоск; а на них сидел старомодный чепец, украшенный черными лентами, паралитически трепетавшими друг о друга на ветру.
И в лице миссис Никсон ничто не соответствовало воображаемому портрету у Дарнелла в голове. Осунувшееся, сморщенное, узкое; нос острый, а глаза с покрасневшими веками – странного водянисто-серого оттенка и к тому же они прятались от света так же, как от чужих вглядов. Когда она села рядом с Мэри в зеленое садовое кресло, Дарнелл на своем плетеном, вынесенном из гостиной, не мог не почувствовать, что эта темная и уклончивая фигура, что-то бормочущая в ответ на вежливые вопросы жены, почти невозможно далека от его представлений о богатой и могущественной тетушке, которая разбрасывается сотнями фунтов ради простого подарка на день рождения. Поначалу гостья почти не говорила; да, она довольно устала, потому что всю дорогу было душно, а она побоялась одеваться легко – ведь в это время года никто не знает, что будет вечером; после захода солнца свойственно появляться холодному туману, а ей не хотелось слечь с бронхитом.
– Уж думала, никогда не доберусь, – продолжила она, повышая голос до странной сварливой пронзительности. – Я и не представляла, как это далеко; уже много лет не бывала в этой округе.
Она утерла глаза, наверняка вспоминая свое прошлое в Тернем-Грине, когда только вышла за Никсона; и когда карманный платок сослужил свою службу, она вернула его в черную сумочку, которую скорее стискивала, чем несла. Дарнелл, наблюдая за ней, отметил, что сумочка так набита, что чуть не трещит по швам, и праздно задумался о ее содержимом: возможно, переписка, подумал он, дальнейшие доказательства вероломных и порочных дел дядюшки Роберта. Ему стало неловко при виде того, как она то и дело украдкой косилась в сторону от жены и от него, и наконец встал и прошел в другой конец сада, где закурил трубку и прогуливался по гравийной тропинке, все еще дивясь пропасти между настоящей и воображаемой женщиной.
Наконец он услышал шипящий шепот и увидел, как миссис Никсон склонила голову к его жене. Мэри встала и подошла к нему.
– Ты не против посидеть в гостиной, Эдвард? – тихо спросила она. – Тетя говорит, что не может обсуждать такой деликатный вопрос в твоем присутствии. Смею заметить, это вполне естественно.
– Хорошо, но мне не хочется сидеть в гостиной. Кажется, мне пойдет на пользу прогулка. Не бойся, если запоздаю, – сказал он, – а если не вернусь раньше отъезда твоей тети, попрощайся с ней от меня.
Он вышел на главную дорогу, где туда-сюда гудели трамваи. Он еще не стряхнул замешательство и озадаченность и попытался объяснить свое заметное облегчение, наставшее после удаления от миссис Никсон. Он убеждал себя, что ее страдания из-за возмутительного поведения дядюшки достойны всяческих жалости и уважения, но в то же время, к стыду своему, испытывал физическое отторжение, когда она сидела там, в саду, в своем неопрятном черном платье, промокая раскрасневшиеся глаза сырым платочком. В детстве Эдвард бывал в зоопарке и до сих пор помнил, как с ужасом отшатнулся при виде того, как рептилии медленно ползали друг по другу в склизком пруду. Но теперь его рассердило сходство этих ощущений, и он быстро зашагал по ровной однообразной дороге, глядя на неказистое зрелище пригородного Лондона в воскресенье.
Чем-то налет старины, еще не пропавший в Актоне, успокоил его мысли и отвлек от неприятных раздумий, и наконец, миновав бастион за бастионом кирпичных строений и больше не слыша истошные крики и смех людей, радующихся выходным, Дарнелл очутился на маленьком огражденном поле и уселся в покое под деревом, откуда открывался вид на прелестную долину. Солнце скрылось за холмами, облака превратились в подобие цветущих розариев; и он все еще сидел в сгущающихся сумерках, пока не задул прохладный ветерок, и только тогда со вздохом поднялся и вернулся к кирпичным бастионам и мерцающим улицам, к шумным прохожим в процессии их ничтожного празднества. Но он бормотал про себя какие-то слова, напоминавшие волшебную песню, и потому домой вошел в приподнятом настроении.
Миссис Никсон уехала за полтора часа до его возвращения, сообщила Мэри. Дарнелл вздохнул с облегчением, и они с женой вышли в сад, где сели бок о бок.
Какое-то время они хранили молчание, но наконец Мэри заговорила – не без нервного трепета в голосе.
