Артур Мэкен
Дом душ
– Уверен, она дорого стоит, – сказал Уилсон. – Ты только посмотри на следы от червя. И сразу видно, что книга «несовершенна», как это называется. Заметил, что некоторые самые ценные книги в продаже – «несовершенные»?
Скоро беседа подошла к концу, и Дарнелл отправился домой пить чай. Он серьезно задумался о совете Уилсона и после чаепития рассказал Мэри о своей идее и магазине «Дик».
Мэри захватил план, когда она услышала все подробности. Цены ей показались весьма умеренными. Супруги сидели по сторонам от камина (закрытого прелестным картонным экраном, расписанным пейзажами), и она положила щеку на ладонь, а ее прекрасные темные глаза словно бы грезили и видели странные картины. В действительности она размышляла о плане Дарнелла.
– Во многом это очень даже хорошо, – сказала она наконец. – Но нужно все обсудить. Чего я боюсь, так это что в сухом остатке мы выйдем далеко за десять фунтов. Сколько всего нужно учесть. Начать с кровати. Куда годится покупать простую кровать без латунных украшений. Затем во что-то встанут постельное белье, матрас, да покрывала, да простыни, все одеяло.
Она снова замечталась, подсчитывая стоимость необходимого, а Дарнелл нервно наблюдал, выжидая и гадая, к чему она придет. На миг нежный цвет лица Мэри, изящество силуэта и каштановые волосы, ниспадающие поверх ушей и собирающиеся кудельками у шейки, словно бы намекнули на язык, который он еще не открыл; но вот она снова заговорила.
– Боюсь, постельное белье потребует больших расходов. Даже если «Дик» существенно дешевле, чем «Бун» или «Сэмьюэль». И, дорогой мой, нам обязательно нужны украшения на каминной полке. Давеча я видела в «Уилкине и Додде» очень славные вазы по одиннадцать шиллингов и три пенса. Нам нужны по меньшей мере шесть штук, и к ним – центральное украшение. Сам видишь, счет растет как на дрожжах.
Дарнелл молчал. Он видел, как жена подтачивает его план, и, хоть сам уже решился на него, ничего не мог противопоставить ее доводам.
– Выйдет ближе к двенадцати фунтам, чем к десяти, – сказала она. – Пол вокруг ковра надо окрасить (девять на девять, говоришь?), и понадобится штука линолеума под умывальник. Да и стены без картин покажутся голыми.
– О картинах я подумал, – заговорил Дарнелл и заговорил нетерпеливо. Он чувствовал, что хотя бы здесь неуязвим. – Ты же знаешь, что у нас в углу кладовки стоят «День на дерби» и «Вокзал» в рамах. Они немного старомодны, пожалуй, но в спальне это не играет роли. И не повесить ли нам фотографии? Я видел в Сити очень славную рамку из натурального дуба, на полдюжины снимков, за шиллинг и шесть пенсов. Поставим в нее твоего отца, и твоего брата Джеймса, и тетю Мэриан, и твою бабушку в ее вдовьем чепце – да кого угодно из альбома. И потом еще та старая семейная фотография в кожаном сундуке – она будет хорошо смотреться над каминной полкой.
– Ты имеешь в виду снимок твоего прадеда в позолоченной рамке? Но уж он-то слишком старомоден, верно? Такой странный в том парике. Отчего-то сомневаюсь, что это подойдет к комнате.
Дарнелл ненадолго задумался. На портрете «кит-кэт»[22] был изображен молодой джентльмен, отважно одетый по моде 1750 года, и Дарнелл очень смутно припоминал старые рассказы его отца об этом предке – истории о лесах и полях, глубоких колеях и забытом крае на западе.
– Нет, – сказал он, – пожалуй, и в самом деле он устарел. Но я видел в Сити славные репродукции, в рамках и по небольшой цене.
– Да, но все вместе обойдется немало. Что ж, мы это еще обсудим, как ты и сказал. Ты же знаешь, как мы должны быть осторожны.
Вошла служанка с ужином, жестянкой печенья, стаканом молока для хозяйки дома и скромной пинтой пива – для хозяина, а также с сыром и маслом. Затем Эдвард скурил две трубки медового табака, и супруги молча отправились ко сну. Согласно ритуалу, установившемуся с первых же дней брака, Мэри легла первой, а муж последовал за ней спустя четверть часа. Передняя и задняя двери были заперты, газ отключен, и когда Дарнелл поднялся в спальню, жена уже лежала в постели, лицом от него.
Когда он вошел, она тихо сказала:
– Невозможно найти презентабельную кровать дешевле фунта одиннадцати, а хорошие простыни везде дороги.
Он тихо разделся и лег в постель, потушив свечу на столике. Шторы были задернуты как положено, но стояла июньская ночь, и за стенами, за запустелым миром и дикой природой серого Шепердс-Буша всплыла через волшебную пелену облаков большая золотая луна над пригорком, и землю залил чудесный свет оттенка между красным закатом, еще дрожащим над горой, и той дивной красой, что блистает в лесах с пика холма. Дарнелл будто увидел в комнате отражение этого колдовского свечения; сияние озарило бледные стены, белую постель, лицо жены средь каштановых волос на подушке, а прислушавшись, он так и слышал коростеля в полях, козодоя, разливающего странную песнь из тиши встрепанных кустов, где рос орляк, и, словно эхо волшебной песни, мелодию соловья, который пел всю ночь на ольхе у ручейка. Дарнеллу больше нечего было сказать, но он медленно продел руку под шею жены и поиграл с колечками каштановых волос. Она так и не шелохнулась, лежала, тихо дыша, глядя в пустой потолок своими прекрасными глазами, тоже наверняка думая о том, что не могла произнести вслух, и послушно поцеловала мужа, когда он попросил – с колебанием и заминкой.
Они уже почти уснули – Дарнелл и вовсе завис на самом краю сна, – когда она произнесла очень тихо…
– Боюсь, дорогой, мы никогда не сможем себе этого позволить.
А он едва расслышал ее слова из-за журчания воды, спадающей с серого камня в чистый пруд.
Воскресное утро всегда было поводом для безделья. Они бы даже не позавтракали, если бы миссис Дарнелл с ее инстинктом домохозяйки не проснулась и, завидев яркое солнце, не почувствовала, что в доме слишком тихо. Она лежала молча минут пять рядом со спящим мужем и напряженно вслушивалась, не зашумит ли Элис внизу. Через какую-то щелку в жалюзи падал золотой лучик солнечного света, освещая каштановые волосы, и Мэри пристально всматривалась через комнату в туалетный столик, цветной умывальник и две фотогравюры в дубовых рамках на стене, «Встречу» и «Расставание». В полудреме она выслушивала шаги служанки, и тут на нее пала бледная тень мысли, когда на мимолетный сонный миг миссис Дарнелл смутно представила другой мир, где восторг был вином, где можно скитаться в глубоком и счастливом доле, а луна над деревьями всегда встает красной. Она думала о Хэмпстеде, представлявшем для нее видение мира за стенами, и дума о парке привела сперва к банковским праздникам[23], а затем – снова к Элис. В доме не было ни звука; с тем же успехом могла стоять полночь, если бы от угла Эдна-роуд не донесся внезапно затянувшийся крик воскресного мальчишки-газетчика, а с ним – предостерегающий звон и лязг ведер молочника.
Миссис Дарнелл села – сна ни в одном глазу – и прислушалась внимательней. Очевидно, служанка крепко спала, и ее пора было разбудить, не то весь распорядок дня пойдет коту под хвост, а она помнила, как Эдвард не любил шумиху или споры из-за домашних дел и больше всего – в воскресенье, после долгой утомительной недели в Сити. Она тепло взглянула на спящего мужа со всей к нему любовью и затем тихо поднялась с постели и отправилась в ночной сорочке звать служанку.
Комната той была маленькой и душной после жаркой ночи, и сперва миссис Дарнелл недолго постояла в дверях, удивляясь, неужели эта девчушка на кровати и правда их горничная с пыльным лицом, что день за днем прибирается в доме, или даже то причудливо разодетое существо, во всем пурпурном, с сияющим лицом, которое в воскресенье вносило чай пораньше, чтобы уйти на свой «выходной вечер». Волосы Элис были черными, кожа – бледной, чуть ли не оливкового отлива, и спала она, подложив руку под голову, чем напомнила миссис Дарнелл странную репродукцию «Уставшей вакханки», которую она видела давным-давно в витрине на Аппер-стрит в Ислингтоне. И потрескавшийся колокольчик звонил; а значит, уже без пяти восемь – а еще ничего не сделано.
Она легонько коснулась плеча Элис и только улыбнулась, когда та открыла глаза и вскочила во внезапном замешательстве. Миссис Дарнелл вернулась к себе и медленно оделась, пока муж еще спал, и только в последний момент, завязывая корсет вишневого цвета, разбудила его с предупреждением, что бекон пережарится, если он не поторопится с собственным туалетом.
За завтраком они снова говорили о свободной комнате. Миссис Дарнелл по-прежнему признавала привлекательность плана, но не представляла, как им уложиться в десять фунтов, а раз они люди благоразумные, то не станут и запускать руку в сбережения. Эдвард имел хорошее жалованье в сто сорок фунтов в год (с прибавками за работу в тяжелые недели), а Мэри унаследовала от дядюшки, своего крестного отца, три сотни фунтов, рассудительно положенные в банк под 4½ процента годовых. Значит, считая подарок тети Мэриан, их общий доход составлял сто пятьдесят восемь фунтов в год – к тому же их не отягощали никакие долги, поскольку Дарнелл оплатил обстановку дома из денег, скопленных пять-шесть лет назад. В первые его годы жизни в Сити доход, разумеется, был поменьше, и жил он к тому же на широкую ногу, даже не думая копить. Его влекли театры и мюзик-холлы, а порой он покупал фотографии понравившихся актрис. Всех их он торжественно сжег, когда обручился с Мэри, и до сих пор хорошо помнил тот вечер; его сердце переполнялось радостью и изумлением, а домохозяйка ворчала из-за мусора в камине, когда он вернулся из Сити на следующий вечер. И все же тех денег уже не вернуть – насколько он помнил, шиллингов десять-двенадцать; и еще больше эта мысль досадовала тем, что отложи он их, они бы очень пригодились в приобретении «восточного» ковра яркой окраски. Были и другие расходы юности: он покупал сигары за три и даже за четыре пенни, последние – редко, зато первые – часто, когда по одной, а когда и пачками по двенадцать штук за полкроны. Однажды его шесть недель подряд неотступно преследовала мысль о пенковой трубке – ее извлек из ящика с заговорщицким видом табачник, когда Дарнелл покупал пачку «Лоун Стар». Вот тоже бесполезная трата денег – этот табак американского производства; «Лоун Стар», «Лонг Джадж», «Олд Хэнк», «Салтри Клайм» и все прочие, которые шли по шиллингу и даже по шиллингу и шесть пенсов за пачку в две унции; а теперь он покупал превосходный медовый табак, три пенни с половиной унция. Но хваткий торговец, узнавши в нем любителя дорогих и курьезных безделиц, кивнул с таинственным видом и, открыв футляр, продемонстрировал ослепленному взору Дарнелла пенковую трубку. Камера была вырезана в виде женской фигуры – головы и туловища, а чубук был из лучшего янтаря – и всего-то двенадцать шиллингов шесть пенсов, сказал табачник, а тут один янтарь, объявил он, стоит больше. Он пояснил, что ему неудобно показывать товар кому-то, кроме регулярных покупателей, и потому он готов взять меньше себестоимости. Какое-то время Дарнелл противился, но трубка не давала ему покоя, и наконец он ее купил. Поначалу с удовольствием показывал ее людям помоложе в конторе, но курилась она плохо, и он расстался с ней незадолго до свадьбы, поскольку сам характер резьбы не давал ею пользоваться в присутствии жены. Как-то поехав в Гастингс во время отпуска, он приобрел тросточку из ротанга – бесполезную ерунду стоимостью в семь шиллингов, – и с сожалением вспоминал бессчетные вечера, когда отказывался от простого жареного мяса домохозяйки и отправлялся фланировать среди итальянских ресторанов Аппер-стрит в Ислингтоне (проживал он в Холлоуэе[24]), балуя себя дорогими яствами: котлетами на ребрышке с зеленым горошком, тушеной говядиной под томатным соусом, вырезкой с картофелем, очень часто довершая банкет ломтиком грюйера, стоившим два пенса. Однажды вечером, после прибавки к жалованию, он даже выпил четверть бутылки кьянти и прибавил в без того позорный счет расходов бенедиктина[25] без меры, кофе и сигарет, а еще шесть пенсов официанту довели счет до четырех шиллингов вместо шиллинга, на который он бы сытно и питательно наелся дома. Ах, как он еще только не разбрасывался деньгами, и не раз Дарнелл раскаивался в своем образе жизни, думая, что, будь он рачительнее, прибавил бы к семейному доходу пять-шесть фунтов в год.
А вопрос запасной комнаты вернул все эти сожаления с новой силой. Дарнелл убеждал себя, что лишних пяти фунтов сполна бы хватило на задуманную обстановку; это, спору нет, ошибка его прошлого. Но теперь он ясно видел, что в нынешних обстоятельствах никак не мог пользоваться скопленной небольшой суммой. Аренда дома обходилась в тридцать пять фунтов, тарифы и налоги прибавляли еще десять – чуть ли не четверть их дохода. Мэри как могла экономила по хозяйству, но мясо всегда стоило дорого, и вдобавок она подозревала, что служанка тайком срезает ломтики и глухой ночью ест у себя в спальне с хлебом и патокой, поскольку девушка страдала расстройством желудка и эксцентричным аппетитом. Мистер Дарнелл уже и не смотрел на рестораны, будь то дорогие или дешевые; брал обед с собой в Сити и по вечерам присоединялся к жене на ужине: корейка, кусочек стейка или холодная нарезка с воскресного ужина. Миссис Дарнелл днем ела хлеб с джемом и запивала молоком; но и при всей строжайшей экономии жить по средствам и копить на будущие расходы было совсем непросто. Они твердо намерились обходиться без смены климата по меньшей мере три года, так дорого им встал медовый месяц в Уолтоне-на-Мысе[26]; и по той же причине они, приняв несколько нелогичное решение, отложили десять фунтов, объявив, что раз уж не поедут в отпуск, потратят деньги на что-нибудь полезное.
Это соображение о полезности и нанесло наконец роковой удар по плану Дарнелла. Они все считали и пересчитывали расходы на кровать и постельное белье, линолеум, украшения, и с величайшим усилием итоговая сумма приняла-таки вид «чего-то ненамного больше десяти фунтов», когда Мэри ни с того ни с сего заявила:
– Но, в конце концов, Эдвард, нам вовсе необязательно обставлять комнату. Я имею в виду, в том нет острой нужды. А если и обставить, расходам уже не будет конца. Люди о ней прослышат и тут же начнут напрашиваться на приглашения. Ты же знаешь, у нас есть родственники за городом, и они почти наверняка – уж по крайней мере Маллинги, – начнут намекать.
Дарнелл увидел разумность сего довода и уступил. Но не без жестокого разочарования.
– А было бы славно, правда? – сказал он со вздохом.
– Ничего, дорогой, – сказала Мэри, увидев, как он удручен. – Нужно придумать какой-то другой славный и полезный план.
Она часто разговаривала с ним, как добрая мать, хотя была на три года моложе.
– А теперь, – продолжила она, – мне пора собираться в церковь. Ты идешь?
Дарнелл сказал, что нет настроения. Обычно он сопровождал жену на утреннюю службу, но в тот день от чувства обиды в сердце предпочел прохлаждаться в тени большой шелковицы, росшей посреди их садика – пережитка просторных лугов, что когда-то расстилались гладкими, зелеными и благоуханными там, где теперь кишели безнадежным лабиринтом улицы.
Так Мэри тихо отправилась в церковь одна. Собор Святого Павла стоял как раз на соседней улице, и его готический вид увлек бы любопытствующего в истории странного возрождения. С виду, формально, все в нем было на месте. Выбранный стиль – «геометрически орнаментальный», витражные переплеты выглядели как положено. Неф, проходы, просторный алтарь – все разумных пропорций; и, говоря серьезно, единственное, что бросалось в глаза, – замена низкой «алтарной стенки» с железной калиткой на крестную перегородку с хорами и крестом. Но и это можно было логично оправдать приведением старой идеи к современным требованиям, и было бы совсем непросто объяснить, отчего все здание – от простой известки между камнями до готических газовых фонарей – было таинственным и хитроумным святотатством. Гимны пелись на полтона ниже, распевы были «англиканскими», а проповедь сводилась к отрывкам Евангелия, усиленного и переложенного священником на более современный и изящный английский. И Мэри ушла.
После ужина (отменная австралийская баранина из магазина «Ворлд Уайд» в Хаммерсмите) они еще посидели в саду, отчасти скрытые от соседских глаз шелковицей. Эдвард курил свой медовый табак, а Мэри смотрела на него с безмятежной любовью.
– Ты никогда не рассказываешь о работниках в конторе, – сказала она наконец. – Есть же среди них хорошие люди, да?
– О да, очень порядочные. Надо будет как-нибудь кого-то пригласить.
Тут же он понял, что гостя обязательно придется угостить виски. Не вынуждать же гостя пить столовое пиво по десять пенсов за галлон?
– Но кто они? – спросила Мэри. – Они могли бы подарить тебе что-нибудь на свадьбу.
– Что ж, не знаю. У них так не заведено. Но народ это совершенно порядочный. Ну, есть Харви – за спиной его зовут «Забулдыгой». Без ума от велосипедов. В прошлом году хотел участвовал в заезде на двухмильный рекорд среди любителей. И победил бы, если бы готовился как следует. Потом есть Джеймс, спортсмен. Тебе он бы не понравился. По-моему, от него всегда несет конюшней.
– Какой ужас! – сказала миссис Дарнелл, смутившись излишней откровенности мужа, и опустила глаза.
– Диккенсон тебя бы позабавил, – продолжал Дарнелл. – Он за шуткой в карман не лезет. Впрочем, прожженный лжец. Когда он открывает рот, мы и не знаем чему верить. Намедни он божился, что видел, как один из директоров банка покупает моллюсков с тележки у Лондонского моста, и Джонс, который как раз вошел, поверил каждому слову.
Дарнелл сам рассмеялся приятному воспоминанию о розыгрыше.
– И та байка о супруге Солтера тоже неплоха, – продолжил он. – Солтер – управляющий, это ты знаешь. Диккенсон живет от него неподалеку, в Ноттинг-Хилле, и сказал, мол, однажды утром видел миссис Солтер на Портобелло-роуд, как она отплясывала под пианино в красных чулках.
– Он малость скабрезен, верно? – сказала миссис Дарнелл. – Не вижу в этом ничего смешного.
– Ну, сама знаешь, среди мужчин это иначе. Тебе мог бы понравиться Уоллис – он превосходный фотограф. Часто показывает нам снимки своих детей – например, трехлетней девочки в ванной. Я его спросил, как ей это понравится, когда ей будет двадцать три.
Миссис Дарнелл опустила глаза и не ответила.
Несколько минут, пока Дарнелл покуривал трубку, стояла тишина.
– К слову, Мэри, – произнес он наконец, – что скажешь о том, чтобы взять к себе жильца?
– Жильца! И в голову не приходило. И куда мы его поселим?
– Как же, я все подумываю о свободной комнате. С этим планом твое возражение потеряет смысл, верно? В Сити многие сдают комнаты и на этом зарабатывают. Смею предположить, мы бы прибавили десять фунтов в год к доходу. Редгрейв, наш кассир, находит сообразным снимать для этого целый большой дом. У них есть лужайка для тенниса и бильярдная.
Мэри всерьез задумалась, все с той же мечтательностью в глазах.
– Не думаю, что мы справимся, Эдвард, это доставило бы нам слишком много неудобств. – Она помялась еще немного. – И не думаю, что хотела бы иметь в доме молодого человека. Дом у нас очень маленький, а удобства, как ты сам знаешь, слишком ограничены.
Она чуть зарумянилась, и Эдвард, хоть и малость разочарованный, всмотрелся в нее с особым томлением, словно ученый, встретивший непонятный иероглиф – то ли бесподобно изумительный, то ли, напротив, крайне распространенный. По соседству в саду играли дети, и играли шумно, смеясь, крича, ссорясь, бегая туда-сюда. Вдруг из верхнего окна раздался отчетливый и приятный голос:
– Энид! Чарльз! Немедленно поднимитесь ко мне!
Вмиг настала тишина. Детские голоса пропали как не было.
– Миссис Паркер держит своих детей в строгости, – сказала Мэри. – Мне об этом намедни рассказывала Элис. Она разговаривала со служанкой миссис Паркер. Я выслушала молча и не думаю, что стоит поощрять сплетни слуг; они вечно делают из мухи слона. И должна заметить, что часто детей и правда надо наказывать.
Те же замолкли, словно их охватил невыносимый ужас.
Дарнеллу показалось, он услышал из дома странный вскрик, но не мог сказать точно, так ли это. Он повернулся в другую сторону, где по дальней стороне своего сада прогуливался мужчина пожилого возраста. Тот поймал взгляд Дарнелла, и одновременно на него взглянула Мэри, так что он учтиво поднял в ответ твидовую кепку. Дарнелл с удивлением увидел, что жена покраснела до кончиков ушей.
– Мы с Сейсом часто ездим в Сити на одном омнибусе, – пояснил он, – и в последнее время выходит так, что два-три раза садились вместе. Кажется, он коммивояжер фирмы по производству кожи в Бермондси. Мне он показался приятным человеком. Это у них же еще симпатичная служанка?
– Элис о ней рассказывала – как и о Сейсах, – ответила миссис Дарнелл. – Насколько понимаю, в округе у них невысокая репутация. Но мне пора сходить и посмотреть, как там наш чай. Элис отпросится сразу после него.
Дарнелл проводил взглядом быстро ушедшую жену. Не вполне осознанно, но он видел очарование ее фигурки, красу каштановых кудрей у шеи, и снова почувствовал себя ученым, разглядывающим иероглиф. Он сам не смог бы выразить это чувство, но все-таки гадал, подберет ли когда-нибудь ключ, и что-то подсказывало, что прежде чем она заговорит с ним, нужно разомкнуть свои собственные уста. Жена ушла в дом через дверь кухни, оставив ее открытой, и он слышал, как она говорит служанке, что вода должна «кипеть вовсю». Дарнелл удивился, чуть ли не рассердился сам на себя, но ее речь донеслась до его ушей странной, душещипательной музыкой, нотами из других, чудесных сфер. Все-таки он ее муж, и женаты они почти с год; но до сих пор, когда бы она ни заговорила, ему приходилось с усилием прислушиваться к смыслу ее слов и сдерживаться от мысли, что она – волшебное создание, которому ведомы тайны, несущие неизмеримый восторг.
Дарнелл выглянул через листья шелковицы. Мистер Сейс пропал из виду, но в сумерках медленно плыл светло-голубой дымок его сигары. Дарнелла удивило поведение жены, когда прозвучало имя Сейса, и он уже призадумался, что же такого неладного в хозяйстве человека столь респектабельного вида, когда в окне столовой показалась жена и позвала его к столу. Она улыбнулась, и он поспешил войти, гадая, не слишком ли «эксцентричен» – такие смутные чувства и еще более смутные позывы всплывали в нем.
Внося чайник и кувшин горячей воды, Элис вся сияла и благоухала. К тому же визит на кухню вдохновил миссис Дарнелл на новый план для знаменитых десяти фунтов. Плита служила для нее вечным поводом для беспокойства, и порой, зайдя на кухню и обнаружив, по ее словам, что «огонь бушует до середины дымохода», она тщетно выговаривала служанке из-за излишеств и перевода угля. Элис сама с готовностью признавала, как нелепо разжигать такое пламя, только чтобы запечь говядину или баранину (это был их семейный вариант «жаркого») да сварить картошку с капустой; но она сумела доказать миссис Дарнелл, что вина не на ней, а на дефекте плиты – духовке, что «никак не разогреется». Даже просто-напросто зажарить свинину или говядину давалось непросто: жар будто уходил в дымоход или в комнату, и Мэри уже не раз жаловалась мужу на ошеломительный расход топлива, тогда как самый дешевый уголь шел по цене не меньше восемнадцати шиллингов за тонну. Мистер Дарнелл уже писал домовладельцу – строителю этого дома, который отвечал безграмотно и оскорбительно, уверяя в качестве плиты и пеняя во всех бедах на «вашу леди», по сути намекая, будто Дарнеллы не держат слуг и всем занимается сама миссис Дарнелл. Так плита и оставалась источником докуки и расходов. Элис говорила, с утра даже разжечь огонь удавалось с трудом, а когда-таки удавалось, «тепло словно сразу уносилось в дымоход». Всего несколько вечеров назад миссис Дарнелл заводила с мужем серьезный разговор на этот счет; она просила Элис взвесить, сколько угля надо для пастушьего пирога – блюда того вечера, – и вычесть, что осталось в угольном ящике после готовки, и выяснилось, что прожорливая плита переводила топлива почти вдвое больше должного.
– Ты помнишь, что я давеча говорила о плите? – спросила миссис Дарнелл, заваривая чай. Ей казалось, это хорошее начало: хоть ее муж был человеком мирного характера, его наверняка хоть чуточку да задело ее решение против его плана о меблировке.
– О плите? – переспросил Дарнелл. Он помолчал, намазывая джем, и призадумался. – Нет, не припомню. Когда это было?
– Во вторник. Не помнишь? Ты тогда «заработался» и вернулся совсем поздно.
Тут она осеклась, чуть покраснев; затем принялась пересказывать преступления плиты и возмутительный расход угля для приготовления пастушьего пирога.
– Ах да, теперь вспомнил. Это в тот вечер мне показалось, что я слышал соловья (говорят, они водятся в Бедфорд-парке), и небо было чудесного темно-синего оттенка.
Он вспомнил, как шел от Аксбридж-роуд, где останавливается зеленый омнибус, и несмотря на дымящие обжигательные печи под Актоном, в воздухе таинственным образом разлился хрупкий аромат лесов и летних полей, и ему померещился аромат красных диких роз, свисающих с живой изгороди. Подойдя к калитке, он увидел на пороге жену, с лампой в руке, и с силой обнял в ответ на ее приветствие, и что-то прошептал ей на ухо, целуя надушенные волосы. Уже спустя миг он сам немало смутился и опасался, не напугал ли ее своим нелепым порывом; казалось, она в замешательстве, дрожит. А потом Мэри рассказала, как они взвешивали уголь.
– Да, теперь вспомнил, – сказал он. – Ужасная неприятность, верно? Неприятно так пускать деньги на ветер.
– Тогда что думаешь? Допустим, мы приобретем на тетины деньги очень хорошую плиту. Так бы мы и хорошо сэкономили, да и еда стала бы куда как вкуснее.
Дарнелл передал ей джем и признал, что идея блестящая.
– Гораздо лучше моей, Мэри, – честно сказал он. – Я очень рад, что ты это придумала. Но надо все обговорить; негоже покупать, не подумав. Моделей так много.
Каждый из них повидал плиты, похожие на чудесные изобретения; он – в районе Сити; она – на Оксфорд-стрит и Риджент-стрит, где посещала стоматолога. Они обсудили этот вопрос за чаем, а потом – обходя сад круг за кругом, в нежной прохладе вечера.
– Говорят, в «Ньюкасле» горит все, даже кокс, – сказала Мэри.
– Зато «Глоу» получила золотую медаль на Парижской выставке[27], – откликнулся Эдвард.
– А что скажешь о «Ютопии» Китченера? Видел ее в деле на Оксфорд-стрит? – сказала Мэри. – Говорят, у ее духовки уникальная система вентиляции.
– Был тут давеча на Флит-стрит, – ответил Эдвард, – и пригляделся к патентованным плитам «Блисс». Они тратят топлива куда меньше остальных на рынке – так заявляют производители.
Он нежно обнял жену за талию. Она не возражала, но прошептала очень тихо:
– Кажется, миссис Паркер смотрит в окно, – и он медленно убрал руку сам, после чего сказал:
– Но мы все обсудим. Торопиться нет нужды. Я загляну в пару местечек в Сити, а ты займись тем же на Оксфорд-стрит, Риджент-стрит и Пикадилли, и потом мы сверим, что узнали.
Мэри была очень довольна покладистым отношением мужа. С его стороны было любезно не искать изъянов в ее плане; «Как же он со мной добр», – думала она и часто говорила это и своему брату, который был невысокого мнения о Дарнелле. Теперь они сели под шелковицей, близко друг к другу, она позволила Эдварду взять ее за руку и, почувствовав его застенчивые, робкие пальцы в тени, чуть их сжала, а когда он приласкал ее руку, дохнув ей на шейку, она услышала, как его страстный голос с запинками шепнул: «Любимая моя, любимая», – и его губы коснулись ее щеки. Она вздрогнула и подождала. Дарнелл нежно поцеловал ее в щеку и убрал руку, затем с трудом заговорив:
– Нам лучше уйти. Выпала обильная роса, ты так того гляди простудишься.
Из-за стен их настиг теплый благоуханный ветерок. Дарнелла подмывало просить ее остаться с ним под этим деревом на всю ночь, чтобы шептаться друг с другом, чтобы его пьянил аромат ее волос, чтобы ее платье и дальше щекотало его ноги. Но слова не шли, и мысль эта казалась такой дикой, а она была так нежна, что сделала бы все, что ни попроси, пусть даже глупость, – просто потому, что об этом просил он. Он недостоин целовать ее губы; Дарнелл наклонился и поцеловал ее шелковый корсет, и вновь ощутил пробежавшую по ней дрожь, и со стыдом решил, что напугал ее.
Они медленно вошли в дом, бок о бок, и Дарнелл зажег газ в гостиной, где они всегда сидели воскресными вечерами. Мэри слегка притомилась и легла на диван, а Эдвард занял мягкое кресло напротив. Какое-то время они молчали, и тут он неожиданно произнес:
– Что не так с Сейсами? Ты будто бы думаешь, что в них есть что-то странное. Их служанка выглядит очень тихой.
– О, и не знаю, стоит ли придавать значение сплетням слуг. В них не всегда много правды.
– Так это рассказывала Элис, верно?
– Да. Мы недавно говорили, когда я была днем на кухне.
– Но о чем?
– О, лучше не стану пересказывать, Эдвард. В этом нет ничего хорошего. Я отругала Элис за то, что она это повторяет.
Дарнелл пересел на маленькое хрупкое кресло у дивана.
– Расскажи, – сказал он вновь со странным чувством. На самом деле его не волновал дом по соседству, но он помнил, как зарумянились щеки жены, и теперь смотрел ей в глаза.
– О, я правда не могу, дорогой. Мне стыдно.
– Но ты же моя жена.
– Да, но это ничего не меняет. Женщине не пристало говорить о подобном вслух.
Дарнелл склонил голову. Его сердце билось; он поднес ухо к ее губам и сказал:
– Прошепчи.
Мэри нежно привлекла его еще ниже и с горящими щеками зашептала:
– Элис говорит, что у них… наверху… обставлена… только одна комната. Так ей передала… служанка.
С бессознательным порывом она прижала его голову к груди, и в ответ он привлек ее алые губы к своим, как тут по тихому дому разнесся резкий звон. Они выпрямились, и миссис Дарнелл поспешила к двери.
– Это Элис, – сказала она. – Она всегда вовремя. Только что пробило десять.
Эдварда передернуло от раздражения. Он так и остался стоять с приоткрытым ртом. На полу лежал красивый платок Мэри, тонко надушенный из флакона, подаренного ей школьной подругой, и он поднял его, поцеловал и спрятал.
Вопрос плиты занимал их весь июнь и до середины июля. Миссис Дарнелл пользовалась любой возможностью, чтобы съездить в Вест-Энд и разузнать о вместимости новейших моделей, с серьезным видом разглядеть новинки и послушать продавцов; тогда как Дарнелл, по его словам, «держал глаза открытыми» в Сити. Они накопили немало литературы на эту тему, принося домой иллюстрированные брошюры, и по вечерам развлекались тем, что разглядывали картинки. Они с почтением и интересом изучали рисунки длинных плит для гостиниц и ресторанов – могучие устройства с рядом духовок разного назначения, с чудесным аппаратом для жарки на гриле, с батареями аксессуаров, наделявших повара достоинством чуть ли не старшего инженера. Зато вот на встреченные в одном списке «коттеджные» варианты за четыре фунта, а то и за три десять, – маленькие, почти игрушечные – смотрели с презрением, ведь сами остановились на сумме за восемь или десять, тщательно взвесив достоинства различных патентов.
