Артур Мэкен
Дом душ
Долгое время фаворитом Мэри была «Рэйвен». Эта плита обещала наилучшую экономию при высочайшей эффективности, и не раз они уже были на грани того, чтобы заказать ее. Но равно соблазняла и «Глоу», а стоила при этом всего 8 фунтов с половиной против 9 фунтов 7 шиллингов и 6 пенсов, и хотя «Рэйвен» поставляли на королевскую кухню, «Глоу» могла похвастаться более пылкими рекомендациями континентальных монархов.
Казалось, спору не будет конца, и он тянулся день за днем до того утра, когда Дарнелл проснулся ото сна о древнем лесу, об источниках, парящих серым маревом на солнцепеке. Когда он одевался, ему в голову пришла идея, и ее он объявил за спешным завтраком, волнуясь из-за омнибуса в сторону Сити, который останавливался на углу в 9:15.
– Я придумал, как сделать твой план лучше, Мэри, – сказал он победоносно. – Взгляни, – и он бросил на стол книжицу, рассмеявшись. – Это разгромит твой план в пух и прах. В конце концов, главный расход – уголь, а не плита; по крайней мере, сама загвоздка не в ней. Это уголь обходится так дорого. И вот пожалуйста. Подумай о плитах на керосине. Они жгут не уголь, а самое дешевое в мире топливо – керосин; и за два фунта десять шиллингов можно найти такую, которая приготовит все что пожелаешь.
– Дай-ка почитать, – сказала Мэри, – и мы все обсудим вечером, когда вернешься домой. Тебе не пора ли?
Дарнелл бросил тревожный взгляд на часы.
– До свидания, – и они ответственно и исправно поцеловались, а глаза Мэри напомнили Эдварду одинокие пруды, кроющиеся в тени древних лесов.
И вот так день за днем жил он в сером мире фантазмов сродни смерти, которая каким-то образом убедила большинство из нас звать ее жизнью. Дарнеллу настоящая жизнь показалась бы безумием, и когда время от времени отраженные от ее великолепия тени и смутные образы встречались на его пути, он укрывался от испуга в том, что сам назвал бы благоразумной «действительностью», состоящей из повсеместных и обыденных случаев и интересов. Эта глупость, пожалуй, тем сильнее бросалась в глаза, что для Дарнелла «действительность» представляла собой споры из-за кухонных плит, экономии пары шиллингов; но по правде говоря, эта нелепость была бы еще больше, касайся она скаковых лошадей, паровых яхт да многотысячных расходов.
Но вот так существовал Дарнелл, день за днем, странным образом путая смерть с жизнью, безумие – с благоразумием, а бесцельных блуждающих фантомов – с настоящими существами. Он искренне верил, что он – клерк в Сити, проживающий в Шепердс-Буше; совершенно позабыв о тайнах и сиятельной славе королевства, что принадлежало ему по праву рождения.
II
Весь день над Сити висела лютая и тяжелая духота, а у своего дома Дарнелл заметил туман, который лежал на всех сырых низинах, сплетался завитушками у Бедфорд-парка к югу и нарастал к западу так, что башня Актонской церкви нависала над серым озером. Трава в скверах и на газонах, видневшаяся с омнибуса, пока тот устало полз по маршруту, прогорела до цвета пыли. Парк Шепердс-Буш-Грин превратился в жуткую пустыню – затоптанные бурые газоны в окружении однообразных тополей, чьи листья неподвижно висели в воздухе, что стал стоячим жарким дымом. Пешеходы устало плелись по тротуарам, Дарнелл задыхался от августовского смрада, мешавшегося с дыханием кирпичных заводов, будто вдыхал отраву какой-то зловонной больничной палаты.
Он едва притронулся к холодной баранине, украшавшей чайный столик, и признался, что его «вымотали» погода и работа.
– У меня тоже был тяжелый день, – сказала Мэри. – Элис вела себя очень странно и несносно, и мне надо будет серьезно с ней побеседовать. Знаешь, по-моему, выходные вечера оказывают на девушку очень скверное влияние. Но что тут поделать?
– У нее есть молодой человек?
– Разумеется, – помощник бакалейщика Уилкина с Голдхок-роуд, ты его знаешь. Я к ним заходила, когда мы здесь только поселились, но там не самое удовлетворительное качество.
– А что они делают целыми вечерами? Они же свободны с пяти до десяти, верно?
– Да; с пяти или иногда половины шестого, когда вода долго не закипает. Что ж, думаю, обычно они гуляют. Раз или два он водил ее в Темпл, а позапрошлое воскресенье они гуляли по Оксфорд-стрит, а потом сидели там в парке. Но прошлым воскресеньем они ездили на чай к его матери в Патни. Хотелось бы мне высказать старушке, что я о ней думаю.
– Почему? Что случилось? Плохо обошлась с девушкой?
– Нет, не в том дело. До этого она не раз вела себя очень нелюбезно. Когда молодой человек впервые повез показать ей Элис – то было в марте, – бедняжка вернулась в слезах; это она сама мне рассказала. И даже прибавила, что глаза бы ее не видели пожилую миссис Мерри; и я ответила Элис, что если она не преувеличивает, то я нисколько ее в том не виню.
– Почему? Что довело ее до слез?
– Что ж, похоже, старушка – а живет она в маленьком коттедже в каком-то переулке Патни – такая чопорная, что и глядеть на нее не желала. Она позаимствовала у какой-то соседской семьи маленькую девочку и нарядила ее служанкой, и Элис говорит, нет ничего глупее, чем видеть, как кроха в черном платье с белым фартуком и белом чепце открывает дверь, когда она и ручку с трудом поворачивает. Джордж (так зовут молодого человека) рассказывал Элис, что дом очень маленький, но кухня удобная, хоть очень непритязательная и старомодная. Но вместо того, чтобы пойти туда и посидеть у огня на старом диване, привезенном из деревни, дитя спросило их имена (слыхано ли?) и проводила в убогую переднюю, где старая миссис Мерри восседала, «как герцогиня», у камина, набитого цветной бумагой, и комната была холодна как лед. И держалась она так величественно, что и не разговаривала с Элис.
– Наверное, было крайне неприятно.
– О, бедняжка вся испереживалась. Старушка начала так: «Очень приятно познакомиться, миссис Дилл. Я нечасто вожусь с прислугой». Элис передразнивает ее жеманство, но я так не умею. А потом она стала рассказывать о своей семье да как они возделывали собственную землю пять сотен лет – подумать только! Джордж рассказывал Элис об этом: у них был-то старый коттедж с немалым садом и двумя полями где-то в Эссексе, а старуха вещала так, будто они не меньше чем помещики, и похвалялась, как часто к ним заглядывал приходской священник, доктор Такой-То, да как их всегда проведывал сквайр Сякой-То, будто они заходили не из жалости. Элис говорит, она с трудом удерживалась, чтобы не рассмеяться миссис Мерри прямо в лицо: ее молодой человек все рассказал о том месте – и каким оно было маленьким, и как сквайр купил его из доброты душевной, когда старший Мерри скончался, а Джордж еще был маленьким и мать не могла вести дела одна. Однако эта глупая старушка, как это называется, «надувала щеки», и молодой человек все больше и больше смущался, особенно когда она заговорила о женитьбе на девушке его класса и как-де бывают несчастны те, кто выбрал пару низшего происхождения, очень красноречиво при этом поглядывая на Элис. А потом произошло нечто забавное: Элис заметила, как Джордж озадаченно оглядывается, будто что-то не складывалось, и наконец не сдержался и спросил мать, не купила ли она украшения у соседей, потому что он помнил две зеленые граненые вазы на каминной полке миссис Эллис, а восковые цветы – у мисс Терви. Он бы продолжал, но его мать нахмурилась и опрокинула книжки, которые ему пришлось собирать; да только Элис уже поняла, что она заимствовала у соседей вещи так же, как позаимствовала девочку, чтобы выставиться значительней. А потом они пили чай – пустой, по словам Элис, – с очень тонким хлебом и маслом да завалящей заморской выпечкой из швейцарской лавочки на Хай-стрит – сплошь прокисший крем и прогорклый жир, так говорила Элис. И тут миссис Мерри снова принялась похваляться семьей и обращаться к Элис свысока, и ушла девушка рассерженной и ужасно расстроенной. И чему тут удивляться, да?
– И в самом деле ничего хорошего, – сказал Дарнелл, отрешенно глядя на жену. Он без особого внимания слушал, о чем она рассказывала, но обожал слышать голос, что звучал заклинанием в его ушах: от нот, звучащих в нем, перед ним вставал волшебный мир. – И всегда ли мать молодого человека так себя вела? – спросил он после долгой паузы, желая продолжения музыки.
– Всегда до недавнего времени – на самом деле прошлого воскресенья. Конечно, Элис тут же поговорила с Джорджем Мерри и, будучи девушкой разумной, объявила, что женатой паре не пристало жить у матери мужа, «особенно», добавила она, «когда я вижу, что не пришлась твоей матери по душе». Он ответил в обычном духе, что таков уж ее характер да что она не всерьез и все тому подобное; но Элис долгое время с ним не встречалась и, думаю, намекнула, что ему может понадобиться выбрать между ней и матерью. Так продолжалось всю весну и лето, а потом, перед самыми августовскими банковскими каникулами, Джордж снова поднял с Элис эту тему и заявил, как переживает и хочет, чтобы они с матерью поладили, да что она всего-то самую малость старомодна и странновата, а сама, когда рядом никого нет, отзывается об Элис очень тепло. В общем, Элис разрешила пригласить его мать в понедельник, когда они уговорились ехать в Хэмптон-корт[28] – а девушка только и говорит о Хэмптон-корте и как хочет на него посмотреть. Помнишь, какой тогда выдался приятный денек?
– Дай-ка подумаю, – сказал отрешенно Дарнелл. – Ах да, конечно, – я весь день просидел под шелковицей и там же мы перекусили; славный получился пикник. Разве что докучали гусеницы, но я так радовался тому дню.
Его уши были зачарованы, наслаждались торжественной небесной мелодией, словно древней песней из того первозданного мира, где вся речь напевна, а слова – символы силы, обращавшиеся не к разуму, а к душе. Он откинулся на спинку кресла и спросил:
– Так что с ними случилось?
– Дорогой, хочешь – верь, хочешь – нет, но гадкая старуха вела себя еще хуже. Они встретились, как условились, на мосту Кью и с немалым трудом купили билет на шарабан[29], который, как мечтала Элис, доставил бы им большое удовольствие. Так ничего подобного. Они и поздороваться толком не успели, как старая миссис Мерри завела речь о садах Кью[30] и как там наверняка красивей и удобнее, чем в Хэмптоне, и никаких тебе расходов: всех забот – только через мост перейти. Потом, пока они ждали шарабан, она заявила, будто всегда слышала, что в Хэмптоне глядеть не на что, кроме гадких и грязных старых картин, и что-де некоторые из них неприлично смотреть порядочным женщинам, не говоря уже о девушках, и гадала, почему королева дозволяет такое выставлять, вбивать девушкам в головы всякое, когда они и так набиты чепухой; и при этом посмотрела на Элис так скверно – вот же ужасная старуха! – что, как потом Элис рассказывала, она бы отвесила ей пощечину, не будь та пожилой и матерью Джорджа. Потом та опять заговорила о Кью, какие там чудесные теплицы с пальмами и прочими чудесными растениями, и лилия размером со стол, и речные виды. Джордж, говорит Элис, повел себя достойно. Поначалу он поразился, потому что старушка клятвенно заверяла быть как можно любезнее; но потом заявил – вежливо, но твердо: «Что ж, матушка, в Кью мы съездим как-нибудь в другой раз, потому что сегодня Элис решила ехать в Хэмптон – и я сам хочу его посмотреть!» Миссис Мерри в ответ только фыркнула и обожгла девушку взглядом, и тут как раз подошел шарабан, и им пришлось поспешить на свои места. Миссис Мерри неразборчиво ворчала себе под нос всю дорогу до Хэмптон-корта. Элис толком ничего не расслышала, но время от времени до нее долетали обрывки, например: «Старость не радость, когда сыновья начинают дерзить»; и «Почитай отца и мать твоих»; и «Отправляйся в чулан, сказала хозяйка старому башмаку, а негодный сын – своей матери»; и «Я тебе давала молоко, а ты мне – от ворот поворот». Элис приняла это за поговорки (кроме заповеди, разумеется), потому что Джордж вечно твердит, как старомодна его мать; но, по ее словам, их было ужасно много и все – о ней с Джорджем, так что миссис Мерри наверняка сочиняла их на ходу. Элис говорит, это вполне в ее духе, раз она такая старомодная и вдобавок зловредная и ругается хуже мясника в субботний вечер. Что ж, вот они доехали до Хэмптона, и Элис думала, хотя бы красоты повысят старушке настроение, и они еще насладятся днем. Но та только и делала, что ворчала, причем не скрываясь, и на них оглядывались, а одна женщина сказала так, чтобы они расслышали: «Что ж, когда-нибудь они и сами постареют», – и ужасно рассердила Элис, потому что, по ее словам, они-то ничего такого не делали. Когда старушке показали каштановую аллею в Буши-парке, та ей была-де такая длинная и прямая, что на нее смотреть скучно, а олени (ты же знаешь, какие они на самом деле прелестные) все тощие и жалкие, будто их не помешало бы откормить пойлом, не жалея в него зерен. Она сказала, что по глазам видит, какие они несчастные, и ей понятно, что их бьют смотрители. И что ни возьми, все одно; и цветы на рынках Хаммерсмита и Ганнерсбери лучше, а когда ее привели к воде под деревьями, заявила, как нехорошо утруждать ее ноги, только чтобы показать обычный канал – и даже без единой баржи, чтобы хотя бы оживить вид. И вот так целый день, и в конце концов Элис была только рада вернуться домой и избавиться от нее. Разве не ужасно ей пришлось?
– Должно быть, в самом деле. Но что же случилось в прошлое воскресенье?
– А это самое удивительное. Тем утром я заметила, как странно себя ведет Элис; она дольше мыла посуду с завтрака и резковато ответила, когда я попросила помочь мне с бельем, как она освободится; а когда я зашла на кухню что-то поверить, заметила, как она дуется. И тогда я спросила, в чем дело, и все вышло на свет. Сперва я ушам своим не поверила, когда она пробормотала о том, что, мол, миссис Мерри считает, будто она может добиться в жизни куда большего; но задавала вопрос за вопросом, пока все из нее не вытянула. Только лишнее доказательство, какие девицы нынче глупые и пустоголовые. Я ей так и заявила, что она ничем не лучше флюгера. Только представь, когда Элис недавно ее проведала, та гадкая старуха была совсем другим человеком. Почему – ума не приложу, но как есть. Она говорила Элис, какая та красивая; да какая у нее фигура ладная; да какая походка хорошая; да как редко она встречала девушек и вполовину столь умных или красивых, и зарабатывающих двадцать пять – тридцать фунтов в год, да из хорошей семьи. Она рассыпалась в комплиментах и провела сложные расчеты, сколько Элис могла бы накопить – «у приличных людей, которые не обманывают, не скупятся и не запирают все в доме», – а потом перешла к лицемерной чепухе о том, как ей нравится Элис, как она ляжет в могилу со спокойной душой, зная, что ее дорогой Джордж будет счастлив с такой доброй женой, а заработка от хорошего оклада хватит на хороший домик, и закончила все так: «И если хочешь совета пожилой женщины, дорогуша, уже недолго осталось ждать звона свадебных колоколов».
– Ясно, – сказал Дарнелл, – и вывод, полагаю, тот, что девушка исключительно недовольна своим положением?
– Да, она такая юная и бестолковая. Я с ней потолковала: напомнила, как ее обижала миссис Мерри, и вразумила, что если она сменит место, то может сменить к худшему. Кажется, я убедила ее хотя бы обдумать все хорошенько. Знаешь, что это значит, Эдвард? У меня есть догадка. Я думаю, злобная старуха подбивает Элис уйти от нас, чтобы потом сказать сыну, какая она ветреная; и еще насочиняет своих дурацких старинных поговорок – «Ветреная жена – в доме беда» или еще какой вздор. Ужасная старуха!
– Ну-ну, – сказал Дарнелл, – надеюсь, она не уйдет – ради тебя, конечно. Иначе какая тебе морока – искать новую служанку.
Он заново набил трубку и безмятежно закурил, чуть придя в себя после пустоты и обременительности дня. Панорамные окна стояли широко открытыми, и теперь наконец почувствовалось дуновение ожившего воздуха, вытянутого ночью из тех деревьев, что еще носили зеленое в этой засушливой долине. Мелодия, которую Дарнелл в восторге слушал, а теперь и ветерок, что даже в этом душном угрюмом пригороде нес весть лесов, призвал грезы в его глазах, и он размышлял о том, что не умели выразить его уста.
– Должно быть, она и впрямь злодейка, – произнес он наконец.
– Старая миссис Мерри? Ну конечно; зловредная старуха! Отговаривать девушку от хорошего места, где она счастлива.
– Да – и не любить Хэмптон-корт! Вот что больше всего другого выдает ее черную натуру.
– Там и правда красиво, верно?
– Никогда не забуду первый раз, когда его увидел. Это было вскоре после того как я попал в Сити, в первый год. Мне дали отпуск в июле, а получал я такое маленькое жалование, что не мог и мечтать поехать к морю, ничего подобного. Помню, коллега звал меня в поход в Кент. Я бы и с радостью, но денег не хватало и на это. И знаешь, что я тогда сделал? Я жил еще на Грейт-Колледж-стрит, и в первый же день отпуска провалялся в постели до обеда, а потом весь день прохлаждался в кресле с трубкой. Я нашел новый табак – один шиллинг четыре пенса за пачку в две унции, куда дороже, чем я мог себе позволить, – и наслаждался им безмерно. Стояла страшная духота, и когда я затворил окно и опустил красную штору, стало только хуже; в пять часов комната стала что твоя духовка. Но я был так доволен, что мне не надо ехать в Сити, что нисколько не возражал, а только время от времени читал отрывки из странной старой книги моего несчастного отца. Я не много понимал, но она почему-то шла к настроению, и я читал и курил до часа ужина. Затем вышел на прогулку, думая подышать свежим воздухом перед сном; и я брел не разбирая дороги, сворачивая то тут, то там по малейшей прихоти. Должно быть, я прошел многие и многие мили, причем многие и многие – кругами, как, говорят, ходят в Австралии, когда сбиваются с пути в буше; и уверен, что уже не смогу повторить свой путь ни за какие деньги. Так или иначе, сумерки застали меня на улице, и фонарщики уже деловито ходили от фонаря к фонарю. Чудесный вечер; жаль только, тебя со мной не было, моя дорогая.
– Я тогда была совсем юной.
– Да, пожалуй. Что ж, вечер был чудесный. И помню, зашел я на маленькую улочку с одинаковыми серыми домишками, со штукатурными отливинами и косяками; на многих дверях висели латунные таблички, и на одной говорилось «Мастер по шкатулкам из ракушек», и я был доволен, потому что часто гадал, откуда берутся шкатулки и прочие вещицы, которые можно купить у моря. На дороге с каким-то сором играли дети, в маленьком пабе на углу пели люди, и я ненароком поднял глаза и заметил, какого чудесного цвета стало неба. С тех пор я еще видел этот цвет, но не думаю, что оно хоть раз было, как в тот вечер – темно-синее, с фиолетовым отливом, как, говорят, небо выглядит в чужеземных странах. Не знаю почему, но то ли оно, то ли что-то еще пробудило во мне странные чувства; все словно изменилось, и я не мог понять, в чем именно. Помню, я рассказал о своих чувствах одному знакомому пожилому господину – другу моего несчастного отца, тот уже упокоился лет пять назад, если не больше, – и он посмотрел на меня и сказал что-то о стране фейри; уж не знаю, что он имел в виду, и, думаю, сам объяснился плохо. Но, знаешь, на миг-другой казалось, будто тот переулок прекрасен, а голоса детей и людей в пабе словно сливались с небом, стали его частью. Знаешь старое выражение, что от счастья «паришь в воздухе»? Что ж, я и правда так себя чувствовал, когда шел, – не то чтобы парил, но словно мостовая стала бархатом или очень густым ковром. И тут – наверное, это уже мое воображение, – в воздухе разлилась сладость, будто фимиам в католических церквях, и у меня перехватило дыхание, как от большого волнения. Никогда ни до, ни после я не чувствовал себя так странно.
Дарнелл вдруг прервался и посмотрел на жену. Та следила за ним с приоткрытыми губами, с жадным удивленным взглядом.
– Надеюсь, я тебя не утомил, дорогая, этой историей ни о чем. Ты весь день переживала из-за этой дурочки, – быть может, тебе лучше прилечь?
– О нет, пожалуйста, Эдвард. Я ни капельки не устала. И мне нравится, как ты рассказываешь. Пожалуйста, продолжай.
– Что ж, когда я немного прошелся, это странное ощущение стало сходить. Я говорю «немного» и в самом деле думал, что гулял минут пять, но я смотрел на часы как раз перед тем как свернуть на ту улочку, а когда взглянул снова, они показывали уже одиннадцать вечера. Должно быть, я прошел миль восемь. Я глазам своим не верил и решил, что это часы сошли с ума; но позже обнаружил, что они не ошибались ни на секунду. Я не мог взять это в толк – что тогда, что сейчас; уверяю, времени миновало не меньше, чем если бы я прошел по одной стороне Эдна-роуд и вернулся по другой. Но я был где-то на природе, из леса веял холодный ветерок, воздух был полон тихих шуршаний, мелодий птиц из кустарников, пения ручейка под дорогой. Я стоял на мосту и зажег восковую спичку, чтобы разглядеть время на часах; и тут разом осознал, какой же это странный вечер. Понимаешь, это так отличалась от того, чем я занимался всю жизнь, особенно годом ранее, и мне почти казалось, будто я никак не могу быть тем, кто каждый день с утра едет в Сити и каждый вечер возвращается, настрочив гору неинтересных писем. Меня словно внезапно закинули из одного мира в другой. Что ж, я нашел так или иначе дорогу домой, а в пути определился с тем, как проведу отпуск. Я сказал себе: «Отправлюсь в поход не хуже Ферраров, только мой будет по Лондону и его окрестностям», – и уже все обдумал, когда вошел домой в четыре часа ночи, и светило солнце, и улица была чуть ли не так же тиха, как полночный лес!
– По-моему, это замечательная идея. Так ты отправился в поход? Купил карту Лондона?
– Еще как отправился. Карту я не покупал; это бы почему-то только все испортило – увидеть все расчерченным, названным, измеренным. А я хотел почувствовать себя так, будто отправляюсь туда, где не ступала нога человека. Вздор, верно? Будто такие места могут быть в Лондоне или даже Англии, если на то пошло.
– Я тебя понимаю; ты хотел почувствовать себя в путешествии, полном открытий. Правильно?
– Именно, это я и пытаюсь донести. К тому же мне ни к чему была карта. Я составил свою.
– Что это значит? Составил карту в мыслях?
– Об этом я еще расскажу. Но тебе и правда хочется слушать о моем большом путешествии?
– Ну конечно; наверняка это было замечательно. Как по мне, это самая что ни на есть оригинальная мысль.
– Что ж, я так точно считал ее оригинальной, и твои слова о путешествии, полном открытий, напоминают мне о моих тогдашних чувствах. Мальчишкой я страшно любил читать о великих путешественниках – как, надо думать, все мальчишки – и о мореходах, сбившихся с курса и оказавшихся на широтах, где еще не проплывал ни один корабль, и о людях, открывавших чудесные города на чужеземных континентах; и весь второй день своего отпуска я чувствовал себя, как за чтением тех книг. Встал я очень поздно. Я до смерти устал после пройденных накануне миль; но, наконец позавтракав и набив трубку, все-таки наслаждался жизнью. Такой вздор; как будто в Лондоне можно найти что-то чужеземное или чудесное.
– Почему бы и нет?
– Ну, сам не знаю; но потом я не раз думал, каким был глупцом. Так или иначе, день я провел прекрасно, планируя, что буду делать, фантазируя – прямо как ребенок, – что не представляю, где окажусь или что со мной произойдет. И очень радовался тому, что это мой секрет, что больше никто об этом не знает, и что бы я ни увидел, все – только мое. Те книжки всегда вызывали такое же чувство. Конечно, я их обожал, но про себя думал, что, будь я первооткрывателем, сохранил бы все свои открытия в тайне. Будь я Колумбом и будь это возможно, я бы открыл Америку в одиночку и никому бы не сказал ни слова. Только представь! Какая это красота – гулять по родному городу, говорить с людьми и все время знать о великом мире за морями, который никому и не снился. Какой восторг! И в точности так же я относился к своему походу. Я принял решение, что об этом никто не узнает; и по сей день никто не слышал об этом ни слова.
– Но мне ты расскажешь?
– Ты – другое дело. Но сомневаюсь, что даже ты услышишь все – не потому, что я не расскажу, но потому, что многое увиденное просто не умею описать.
– Увиденное? Значит, ты и в самом деле видел в Лондоне что-то чудесное, чужеземное?
– Что ж, и да и нет. Все или почти все, что я видел, до сих пор стоит на месте, и сотни тысяч людей смотрели на те же виды – позже я узнал, что в конторе достаточно людей знают эти места. А потом я прочитал книгу «Лондон и его окрестности»[31]. Но (уж не знаю, как так вышло) ни ребята в конторе, ни авторы книги как будто не увидели то, что видел я. Вот почему я бросил ту книгу; она словно вынимала из всего жизнь, всю душу, делала сухим и глупым, как птичьи чучела в музее. Я решил уйти на весь день и лег пораньше, чтобы встать с новыми силами. На самом деле я знал о Лондоне изумительно мало; хотя, не считая редкой недели, всю жизнь провел в нем. Конечно, я знал главные улицы – Стрэнд, Риджент-стрит, Оксфорд-стрит и так далее – и знал путь до школы, где учился в детстве, и путь в Сити. Но не сходил с нескольких тропок, как, говорят, поступают овцы в горах; и тем легче было вообразить, что я открою новый мир.
Дарнелл прервал поток своей речи. Он внимательно присмотрелся к жене, чтобы узнать, не утомляет ли ее, но она взирала на него с неугасающим интересом – можно было бы сказать, что то был взгляд мечтательницы, отчасти ожидавшей, что ее посвятят в тайны, но не знающей, что за великие чудеса ей откроют. Она сидела спиной к открытому окну, обрамленная нежными сумерками, словно художник поместил позади нее раму из тяжелого бархата; и шитье, которым она занималась, давно упало на пол. Мэри поддерживала голову двумя руками, а глаза ее были, как пруды в лесу, что Эдвард видел в грезах во сне и наяву.
– Тем утром мне вспомнились все странные истории, что я слышал в жизни, – продолжал он, словно пересказывая мысли, заполонившие его разум, пока молчали уста. – Как я уже сказал, накануне я лег рано, чтобы хорошенько выспаться, и поставил будильник на три, чтобы выйти в необычный для путешествия час. Мир был охвачен тишиной, когда я проснулся еще до сигнала будильника, а потом на вязе в соседнем саду запела и защебетала птица, и я выглянул в окно, и все было неподвижно, и утренний воздух пах чисто и сладко, каким я его еще никогда не знал. Моя комната выходила на задворки, и почти во всех садах росли деревья, и за ними я видел, как дома соседней улицы поднимаются, словно крепостная стена старого города; и на моих глазах взошло солнце, и яркий свет пролился в мое окно, и начался день.
И я обнаружил, что стоило покинуть знакомые места, как то странное чувство, которое нашло на меня два дня назад, отчасти вернулось. Уже не такое сильное, улицы больше не благоухали фимиамом, но и этого все-таки хватало, чтобы я видел, по какому странному миру прохожу. Мне встречалось все то же, что любой видит раз за разом на множестве лондонских улиц: лоза или фиговое дерево на стене, поющий в клетке жаворонок, примечательный куст, цветущий в саду, крыши странной формы или балкон с необычной железной решеткой. Быть может, не найдется переулка, где не увидишь того или иного из перечисленного; но тем утром все предстало моим глазам в новом свете, словно я надел волшебные очки в сказке, – и, прямо как герой сказки, я все шел и шел в том новом свете. Помню, как проходил через парк на холме; и светились на солнце пруды, и стояли среди темных покачивающихся сосен большие белые дома, а за поворотом я вышел на проезд, отходящий от главной дороги, ведущий в лес, и стоял в его тени старинный дом – с колокольней на крыше, с решетчатой верандой, темной и поблекшей до морского оттенка; а в саду росли высокие белые лилии, прямо как мы видели в тот день, когда ходили смотреть на старые картины; они сияли серебром и наполняли воздух сладким ароматом. От того дома я увидел дальше долину и вершины холмов далеко под солнцем. И, как говорится, «все шел и шел», лесами и полями, покуда не добрался до городка на холме, городка со старыми домами, которые склоняются под тяжестью лет к земле, и утро было такое спокойное, что голубой дымок от крыш рос прямиком в небо, такое спокойное, что я из самой долины слышал, как мальчишка поет по дороге в школу стародавнюю песню, и пока я миновал просыпающийся город, проходя под старыми мрачными домами, зазвонили церковные колокола.
Вскоре после того как город остался позади, я и нашел Странную дорогу. Я увидел, как она ответвляется от пыльной главной дороги, такая зеленая, что тотчас свернул на нее и скоро в самом деле почувствовал себя как в новой стране. Не знаю, не из тех ли она старых дорог, проложенных римлянами, о которых мне рассказывал отец; но на ней лежал глубокий и мягкий слой почвы, а к пышным живым изгородям по сторонам словно не притрагивались уже сотню лет; они разрослись такими широкими, высокими и буйными, что встречались над головой, и я только местами замечал в просветах тот край, где проходил точно во сне. Странная дорога заводила все дальше и дальше, то в горку, то под нее; порой розовые кусты до того разрастались, что я едва мог между ними протиснуться, порой дорога вливалась в широкий луг, а в одной долине ее пересекал ручей с перекинутым старинным деревянным мостиком. Я уже устал и нашел мягкое и тенистое местечко под ясенем, где, должно быть, проспал много часов, поскольку проснулся уже во второй половине дня. И тогда я продолжил путь, и наконец зеленая дорога вышла к широкому проезду, и на пригорке я увидел другой городок с большой церковью посередине, и когда поднялся, из нее послышался большой орган и пение хора.
Дарнелл рассказывал с восторгом, превращавшим рассказ чуть ли не в песню, и в завершение сделал глубокий вдох, напоенный воспоминанием о том далеком летнем дне, когда все повседневное прониклось некими чарами, претворилось в великое таинство, когда земляные валы сияли огнем и славой неугасающего света.
И отчасти великолепие того света пролилось на лицо Мэри, неподвижно сидевшей на фоне нежного сумрака ночи, и в темных волосах ее лицо словно лучилось еще сильнее. Какое-то время она молчала, а потом сказала:
– О, дорогой, почему ты так долго ждал, прежде чем рассказать мне обо всех этих чудесах? По-моему, это прекрасно. Прошу, продолжай.
– Я всегда боялся, что это чепуха, – сказал Дарнелл. – И я не умею объяснить, что чувствую. Я и не думал, что смогу поведать столько, сколько рассказал сегодня.
