Антонио Менегетти
Клиническая онтопсихология
3.5. Психологический универсум, составляющий основу набожности
Нуминозное* в нашей жизни встречается часто: человек в силу своей культуры постигает лишь отдельные элементы потенциала бессознательного, вся остальная его часть остается непознанной, недифференцированной, невыявленной. Однако есть люди, которые реализуют и уточняют это вытесненное и обладающее потенциалом содержимое бессознательного в индивидуальном действии (т. е. действии индивида, уточняющего универсальность). Такого человека немедленно признают Великим учителем или Христом и, следовательно, почитают как Спасителя (отождествляясь с ним, люди спасаются от собственной тоски). Набожность стала всеобщей потребностью именно потому, что огромная область непознанного и нереализованного человеком потенциала давит на него в виде тяжести, комплекса вины, величественного божества. Все то, чего человек не достигает, но к чему стремится, повинуясь естественному инстинкту, обрушивается на него как грозный судья. Для выхода из этой ситуации человек придумывает себе Бога. Но и в этом проявляется детская уловка, поскольку желание обрести спасение и прощение, переложить ответственность за свою жизнь и действия на Бога-спасителя лишь подчеркивает человеческую инфантильность. Бог делает за человека то, что тот не может сделать сам, то есть существует Христос-Спаситель, который заботится о каждом. Если же дело принимает «дурной» оборот, то речь заходит о существовании некой злой сущности, которая благодаря своей силе захватывает и порабощает слабое человеческое существо.
Подводя итог, скажем, что многие люди компенсируют слабо выраженные зоны своего бессознательного за счет тех жизненных форм, которые им не удается прожить вовне. Поэтому они переживают свои комплексы, проецируя их на реальное поведение других людей.
Так, судья заново переживает свою внутреннюю аморальность в преступнике, которому выносит приговор, священник – в осуждаемых им грешниках, инквизитор – в ведьме, которую обрекает на сожжение. Можно сказать, что добропорядочность и благопристойность жизни общества зачастую покоятся на костях множества людей, якобы виновных, но в реальности ставших жертвами тех, кто захватил власть.
Таков характер отношений взаимозависимости между психиатром и пациентом, священнослужителем и кающимся, судьей и обвиняемым.
3.6. «Терапевтическая пощечина»
Сопротивляясь, молодой человек двадцати трех лет по-детски хмурит брови. Его поведение характеризуется добровольным и сознательным нежеланием сотрудничать ради своей же выгоды, упрямым требованием родительской опеки. Он в психиатрической клинике в третий раз, на этот раз с диагнозом «обострение хронической шизофрении».
Получив от психотерапевта в присутствии родителей и посторонних терапевтическую пощечину, молодой человек заявил, что в его состоянии повинно общество. Доля правды в этом есть, но пациент использует это заявление для полного освобождения себя от ответственности.
В чем состоит суть жесткого порицания или пощечины при проведении групповой психотерапии.
Многие аспекты шизофрении объясняются не чем иным, как успешной инфантильной тактикой пациента, который, вместо того чтобы стать самостоятельным, использует искусство жизни для достижения преимуществ при сохранении зависимости, чем переворачивает все с ног на голову. При кажущейся зависимости он становится деспотом и тираном, претендует на пожизненное обслуживание и неизменно остается инфантильным. В этом случае именно семья – творец своего чудовища.
Если ребенок вырастает в условиях, когда его зависимость обеспечивает компенсацию одному из родителей, то во взрослом состоянии в рамках этой зависимости человек обретает способность мстить и порабощать. И наибольшую агрессию он направляет на того из родителей, который в свое время избрал малыша в качестве партнера или союзника в семейных взаимоотношениях. Однако для субъекта-пациента финал этой игры трагичен:
а) либо семейство отдаляется от него: в конечном счете родитель-партнер (или исполнитель этой роли), не получая более предполагаемой компенсации, а лишь бремя забот, помещает субъекта в больницу;
б) либо субъект становится жертвой своего воображаемого аутизма, и его убивает суровая материальность экзистенциальной конкретики: он либо попадает в больницу, либо кончает жизнь самоубийством, либо сам совершает убийство. Инфантильная тактика как средство поддержки и собственного возрождения становится для него смертельной ловушкой.
Несмотря на периоды тоски, которая сжимает в своих тисках и которой субъект хочет избежать, он продолжает требовательно цепляться за родителя или проявляет полное безразличие к любой внешней действительности. И чем сильнее экзистенциальная фрустрация, тем выше уровень его инфантильной агрессивности или мнимой отрешенности, ведь другого способа существования во имя своих собственных интересов он не знает. Его научили в семье аффективному вложению, которое делало его значимым для родителя, использовавшего его в собственных целях, и до сих пор он настаивает на этой регрессивной модели поведения.
Пощечина – это неотразимый удар экзистенциальной конкретики, предотвращающий окончательную потерю себя. Другими словами, пощечина стимулирует ответственность субъекта перед конкретной реальностью еще до того, как та раздавит, опрокинет его, ставшего жертвой своего воображаемого абстрактного всемогущества. Пощечина – это выражение конкретной, физической, материальной любви, это сильнейший стимул к психической жизнеспособности, которая утрачивается в силу либо избытка, либо нехватки адекватного объективного вложения.
Пощечина пробуждает конкретное «Я» к функциональной автономии. В отличие от электрошока, изоляции или гипнотического сна она совершенно безвредна, если психотерапевт применяет ее как крайнее средство и с соответствующей любовью. Терапевтическая пощечина вызывает в пациенте потребность коренного изменения. Она представляет собой символическое предупреждение болезни до того, как та станет необратимой. Это болезненный удар, цель которого – предотвратить падение в бездну.
В форме выражения пощечина должна представлять собой: 1) новизну; 2) категоричность среды; 3) очевидную, безусловную любовь; 4) альтернативу «или – или»; 5) конгруэнтность и эмпатию со стороны психотерапевта; 6) возможность быть осознанной пациентом как неизбежное символическое следствие его собственного поведения.
3.7. Виновато общество
Ответ на этот прямой вопрос я бы сформулировал следующим образом: «Если бы пощечину дали вовремя… Такие речи нужны тебе, чтобы оправдать собственное бездействие. Ты ведь из очень "благовоспитанного семейства".
Ты никогда ничем не жертвовал, и, когда общество начинает воспринимать тебя как неизлечимо больного, оно тоже потворствует твоей болезни. Сначала общество порождает болезнь, а затем потворствует больным, то есть идет двойная игра, где врач и больной связаны круговой порукой. Но кто, на ваш взгляд, виноват в том случае, когда бездействует молодой человек, у которого есть дом, есть мать, когда о нем кто-то думает, когда есть нормальные привязанности, то есть все необходимое, по крайней мере, для среднего уровня жизни. Предоставлять помощь нужно осторожно: своей помощью мы подменяем индивида, и он становится неэффективным для самого себя. Поскольку подобные предупреждения, предотвращения, подмены происходят постоянно, формируются инфантильные индивиды, которые хотят просуществовать таким образом всю жизнь и озлобляются, заболевают, если общество перестает с ними нянчиться.
Это порочный круг. Безусловно, все это не исчерпывает политического и педагогического аспекта проблемы, однако имеет место и тот феномен, о котором я здесь говорю. Более того, очень часто именно он выступает на первый план. Если мы начнем ломать игру индивидам, которые хотят вести ее на инфантильном уровне, то постепенно сможем изменить общество. Если не будет потенциальных пациентов психиатрических больниц, людей, вынужденных принимать лекарства, то, безусловно, исчезнут и финансовые тресты в области медицины и политики, исчезнут и психиатрические клиники с их "баронами".
Вот почему необходимы пощечины! Пощечина в определенном возрасте ценнее, чем демонстрация протеста на площади.
Нам нужна педагогика, направленная на воспитание действительно зрелых людей, способных отвечать за свою зрелость. Если мы сумеем этого достичь, то остальное изменится само собой. Ведь создание законов, ориентированных на массу инфантильных индивидов, тормозит развитие всего человечества. Если мы скрываем их нежелание под маской болезни, то мы скрываем собственные комплексы и недееспособность. С помощью терапевтической "пощечины" я учу таких людей не быть в дальнейшем зависимыми от меня, я учу их независимости. Если бы я признавал их несчастными больными, то поддерживал бы их позицию пожизненной зависимости, статус объекта, инфантильность. То, что я пытаюсь объяснить, имеет гораздо более глубокую природу: управленческие структуры общества скрывают собственную несостоятельность, создают алиби для собственных комплексов отрицания, незрелости, инфантилизма или извращенности, прикрытой стремлением спасти других. При таком подходе раскрыться придется всем: и тем, кто управляет, и тем, кто находится еще в стадии роста, и каждый обязан решить задачу самостоятельно».
3.8. Динамика диадического симбиоза
Может сложиться впечатление, что до сих пор мотивационная картина возникновения психопатологической ситуации показана недостаточно конкретно. Отсутствует первопричина. Есть нечто такое, относящееся к самому раннему детству, что заставило многих психиатров, невропатологов, криминалистов поверить в наличие так называемого наследственного субстрата, являющегося частью биологической информации оплодотворенной яйцеклетки. Это положение стало отправной точкой всех медико-психиатрических представлений. А как мы, с нашей стороны, объясним болезнь, отрицая наследственность. Что является основой, которая структурирует невроз и психоз. Психотерапевтическая практика позволила мне обнаружить, что изначальная основа этого заложена исключительно в личности матери. Другими словами, для того чтобы сформировался невротик или любой психически больной человек, нужна особая, чувствительная мать, у которой имеется вытесненная или сознательная фрустрация.
Чувствительность представляет собой качество, позволяющее индивиду больше воспринимать, быстрее реагировать. С учетом всего этого попробуем теперь выделить ту форму психодинамической взаимосвязи, которая определяет возникновение в индивиде-ребенке болезни психического характера. Для ребенка мать представляет собой фигуру социального взаимодействия, она является матрицей социальной связи. Если мать плохо структурирует социальную связь для ребенка, то впоследствии он оказывается социально ущербным, что в конечном итоге и приводит его к прогрессирующему саморазрушению.
Вскормленный определенной материнской аффективностью, привыкший к ней, индивид усваивает такую модель поведения, которая оказывается нефункциональной за пределами связи с матерью. Это происходит потому, что неудовлетворенность матери, ее состояние фрустрации, бессознательное желание отомстить проецируются на ребенка – самого беззащитного в ее окружении. Если же детство ребенка, по счастью, совпадает с периодом любви матери к мужу или другому мужчине, то у него появляется возможность для более свободного развития личности и реализации своего априорного «Я».
Если мать не любит мужа или у нее нет интересной работы, если у нее нет любовника или позитивных внебрачных контактов, то весь свой эмоциональный заряд она направляет на ребенка, поскольку потребность в любви и сексуальных отношениях живет в женщине постоянно и должна каким-то образом проявляться. Матери нужно кого-то любить, и если нет взрослого, то идеальным объектом любви становится ребенок. Матери следовало бы понять, что она со своими проблемами и инстинктами представляет собой определенную реальность, а ребенок являет собой совершенно другую реальность. Однако мать превращает ребенка в своего постоянного тайного союзника.
Речь идет не о простом феномене аффективного резонанса. Это куда более глубокая взаимосвязь, посредством которой мать действительно настраивает ребенка на присущую ей тональность чувства и индивидуализирует его как внешнее и внутреннее проявление вытесненного импульса.
Поскольку ребенок представляет собой отдельную самостоятельную сущность, он, естественно, мог бы выбирать из множества возможных способов индивидуализации, но мать заставляет его выбрать лишь один из них, щедро вознаграждая ребенка за продвижение только в этом направлении. Как будто она отдает себя ребенку, при этом не сводит с него глаз, знает, как с ним общаться, как окружить его собой. Материнское чувство представляет собой тактику поглощения ребенка: своей чрезмерной любовью мать подвергает его кастрации (независимо от пола), дабы привязать к себе.
Проиллюстрирую сказанное на примере двух сновидений матери и дочери (когда речь идет о сыне, то симбиотическая компенсация еще более очевидна), обнаруживающих реальную некрофилическую сущность их взаимоотношений во внутреннем восприятии «Я» обеих.
Сновидение матери: «Мы дома: я, моя дочь Франка и два молодых человека. Мы трое обнажены, а молодые люди одеты. Мы собираемся мыться, ванна наполнена горячей водой. Вдруг я замечаю, что у меня очень длинный пенис, и сажусь на биде, чтобы его спрятать. Я испугана».
Сновидение дочери: «Мать приближается к моей постели, когда я сплю. В руках у нее маленькие плоскогубцы, которыми она хочет убить меня. Я думаю о том, что, если буду спать дальше, меня убьют, а если проснусь, то мать из-за этого расстроится, ей будет плохо и, возможно, она все равно убьет меня. Тогда я решаю притвориться сомнамбулой, чтобы сбить ее с толку».
Сновидение матери, из которого исключены мужчины (и в самом деле: они одеты), символизирует ситуацию смешения полов, психовисцеральную связь «мать – дочь», выражением которой служит чрезвычайно длинный пенис, что подразумевает отмщение и стремление матери к обладанию. Она, и это вполне понятно, испугана тем, что ее реальная кастрирующая природа (ведь она как бы изымает дочь из сферы законных интересов молодых людей) будет обнаружена, и пытается скрыть это.
Сновидение дочери даже не требует интерпретации, так как скрытое значение его содержания слишком очевидно. Мы видим, как бессознательное дочери распознает сущность матери, однако уходит от реальной ответственности (дочь предпочитает состояние скрытой шизофрении, изображая сомнамбулу).
Ежедневно встречаясь с подобными проявлениями бессознательной динамики «мать – ребенок», я обратил особое внимание на психовисцеральную восприимчивость и сексуально-агрессивную тональность в процессе бессознательного приема и передачи информации. Таким образом, психологическое взаимодействие оказывается более реальным инцестом, нежели физический половой акт. Бессознательное матери и ребенка настроено как бы на одну волну, определяемую только матерью. Ребенок помимо своей воли оказывается в ситуации, которую он никогда бы не выбрал. Если он все же пытается противодействовать, мать немедленно выступает против.
Инстинкт индивидуации* ребенка, который стремится проложить свой собственный путь среди различных вознаграждений со стороны внешнего мира, сталкиваясь со сверхвознаграждением со стороны матери, автоматически выбирает только это направление.
Следует также добавить, что аффективно-инстинктивная связь между матерью и ребенком проявляется в способе порицания или потворства болезни, использования случайной болезни, чтобы излечение стало гарантией исключительности материнских чувств. Это становится возможным благодаря многозначности инстинкта, который может аффективно концентрироваться в любом поведении. Практически любое средство пригодно для закрепления изначально гибкой связи между матерью и ребенком и дальнейшего ее превращения в симбиотическое единство.
На этой основе ребенок впоследствии строит свою жизнь: любая существующая реальность, любой человек должны вознаграждать его столь же щедро, как в детстве. Если же этого не происходит, он отказывается от продвижения вперед, от активного участия в жизни, поскольку его инстинкт, его структура «Я» уже закреплены только определенным стимулом данной реальности. Как только структура «Я» сформировалась с претензией на получение благ, действие «Я» будет соответствующим.
Если же, напротив, ребенок заранее подготовлен жесткими, но не разрушающими структуру его «Я» стимулами к суровой реальности, то он обретет социальное и психологическое преимущество.
Трудности для ребенка начинаются в период созревания его личности, когда он не может больше быть привязанным к матери и вступает в социальные отношения с посторонними людьми.
Не приученный к борьбе, он, сталкиваясь с реальностью, неизбежно проявляет инфантильное регрессивное поведение по отношению к матери. Матери, эксплуатирующей первоначальную избалованность ребенка, чтобы крепче привязать его к себе, удается в некотором смысле добиться своего. Для ребенка такие отношения губительны, поскольку исключают любую возможность развития его личности.
Дальнейший процесс инфантильного регрессивного поведения неизбежно ухудшает состояние индивида. Ему становится плохо, он озлобляется, протестует, возмущается и начинает открыто выступать против матери. Ребенок инстинктивно стучится в дверь, за которой прежде находилось то изобилие благ, которое с возрастом уже перестало его удовлетворять.
Всем этим объясняется глубокая логика, лежащая в основе инстинкта обладания. То есть архетип инфантильной модели матери упорно продолжает действовать, неизменно добиваясь инфантильным образом того, чего не удалось добиться через взрослое поведение ответственного человека. Таким образом, именно в матери заложен источник отрицания, смерти ребенка, так как она обрекла его на постоянную зависимость. Ведь у нее первой появилась потребность в ребенке. В этом смысле мать, не сознавая того, становится «убийцей» силы ребенка.
Еще более тяжелая ситуация складывается тогда, когда ребенок привязан к пожилой «матери» (бабушке, тетушке – старой деве и т. д.) или когда взрослый, исполняющий материнскую функцию, является носителем вампирической психологии.
3.9. «Взрослый-мать»
Поскольку бытие проявляется через индивидуации, вербализация остается связующим, объединяющим фактором в экзистенциальном многообразии. Вербализуясь, бытие индивидуализируется, и наоборот.
Способность к вербализации является способностью к индивидуации. Исторически, то есть фактически, в повседневной практике именно через «мать» актуализируется потенциал ребенка. Каждый человек был чьим-то ребенком. Мать – хранительница мира и общества, мать – первый проводник реальности, матрица основного опыта.
Еще раз подчеркиваю, что понятием «мать» я определяю прежде всего взрослого в роли матери или взрослого, создающего ребенку условия наибольшего благоприятствования, которого ребенок предпочитает на симбиотическом уровне.
Под понятием «взрослый в роли матери» я подразумеваю прежде всего три составляющие:
а) значительность для ребенка конкретного родителя, в котором он наиболее нуждается;
б) бессознательную динамику, формирующую способ отношения взрослого к малышу;
в) типологию ближайшего окружения и окружающей среды (другой родитель, братья, дети, близкие и дальние родственники, друзья и знакомые, враги, соседи, хозяева, начальники, подчиненные, политика, религия, обычаи, стиль одежды и питания, климат, экологическая обстановка, время года и суток, убранство дома, радость, надежды, горести, опасения, привязанности, игры, ссоры и т. д.).
Все это впитывается ребенком в соответствии с точкой зрения взрослого в роли матери, выработанной на основании его собственного опыта, то есть точку перспективы всегда определяет и задает мать.
Посредством этих трех составляющих закладывается и формируется характер «Я» ребенка. Любой образ (в том числе и образ в зеркале у Лакана*) всегда отражается в соответствии с материнским влиянием.
Когда я говорю о формирующей динамике матери, не следует забывать о постоянной действенности эфирного и семантического полей. Эта биопсихическая сила действует на эпидермическом уровне и на расстоянии согласно эмоциям, одобренным и желаемыми, особенно со стороны висцерального бессознательного. Это конкретная энергия, ее можно количественно измерить; она поляризуется бессознательной интенциональностью матери и органически стабилизируется в наиболее восприимчивой точке или в наиболее подходящей зоне ребенка. Все тело представляет собой зону приема и передачи информации поля, но особенно следует отметить глаза, руки, грудь, модуляцию тембра голоса, висцеральную тональность.
Можно предположить, что даже в случае, если мать находится под полным влиянием контекста, определяемого другим супругом или другим человеком, она все равно останется передаточным звеном для малыша. В этом случае причинной динамикой станет кто-то другой, определяющий телегоническую причину*.
Что бы мы ни говорили о роли «среды» в индивидуальном воспитании (среда как область слияния формирующей и обуславливающей динамики), высшая векторная направленность всегда зависит от взрослого-матери (бессознательно и сознательно) как посредника любого другого поля. Он – слово, становящееся словом любой последующей речи.
