Анна Ткач
Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного
Представляете?..
Этот седой ребенок так на меня смотрел…
Участливо, ободряюще – по учительски.
Понимаете, о чем я? Выпадало счастье с НАСТОЯЩИМИ учителями встречаться?..
Профессор, университетский преподаватель в адмиральской форме – вот кто это такой, оказывается… Русских профессоров я еще не видел. Видел немцев – наставников жизнелюбивых, видел французов – жизнерадостных наставников… Знаете, русский мне больше понравился!
Он не наставлял.
Он поднимал до своего уровня.
Спустя четыре дня Колчак, о котором повсеместно говорили, что у него с чувством юмора плоховато, довел меня до икотки и колик в животе! Исключительно серьезным тоном – а глаза смеющиеся занавесил ресницами – живописал мне монументальное полотно. Мой, то есть, словесный портрет. Сидит, мол, этакий кадавр! Табурет под ним трещит! То ли уссурийский тигр, то ли медведь камчатский, очеловеченный волею доктора Моро: плеча шире роста, косолапый, в буйной медного цвета курчавой шевелюре под Маркса, нос расплющенный, многократно сломанный, гофрированный прямо нос, как у орангутанга, губищи верблюжьи, шея буйволиная.
Зоосад в одном лице… в морде…
Да Бог с вами. Самсон натуральный, вот кто.
Нарубивший из льва котлет. Нарубил, изжарил, съел – сыт, доволен, благодушен.
И гладит сия хорошо пообедавшая громадина лапищей величиной с дежу адмиральские седины – гладили, гладили, господин чекист, не отпирайтесь… Слово офицера… – и густейшей, роскошною, на зависть Шаляпину, бархатной контроктавой упрашивает:
– Покажите горлышко, не бо-ойтесь… Я осторо-о-ожненько… Я даже без ло-ожечки…
Решительно невозможно отказаться!
Громадина же сейчас на руки возьмет – баюкать. Оно бы и недурно, но ведь как споет…
Стекла-то и повылетают!
Да полноте вам хихикать, любезнейший, право, выбитые стекла зимой в Сибири – ничего смешного.
– Ву-ху-ху! – выл и ухал я на пол-Иркутска помесью волка с филином – У-ху-ху… Я же петь не умею-у-у… Ху-ху… Как говорится, медведь на ухо… Ох! Медведь… Хи-хи-хи!! – скрутило меня таким приступом уже и не хохота – визга поросячьего, что пополз я, кабан кошерный, с дивана в слезах и в конвульсиях, хорошо, Колчак выручил, не дал пропасть: демонстративно в брючный карман полез…
И достал портсигар.
Серебряный, дешевенький. Золотого, как адмиралу следовало, у него сроду не водилось.
Враз мне не до веселья стало!
Заругался: вы у меня докуритесь. Он мне портсигар на колени кинул, посмеивается: подчиняюсь, говорит, господин комиссар, подчиняюсь – довольный, глаза сияют… Сказочные у него были глазищи.
Огромные, дивного миндалевидного разреза, с приподнятыми к вискам уголками, под заломленными дугами высоких бровей – и темно-темно синие, сапфировые, с глубинным звездчатым блеском, цвета вечернего южного неба, оттенка весеннего теплого моря: в стихотворных строках, на акварельном листе уместны, на живом лице человеческом – небыль небылью… Не глаза – погибель для бедного художника.
Поднял их на меня – обомлел я.
Рассмотрел цвет впервые…
А он смутился просто как барышня, и не подумаешь, что человек-то Колчак очень компанейский:
– Зачем вам… – я до того был обалделый – не сразу понял, почему такая стеснительность.
– Я помочь хочу, – отвечаю чистосердечно – ну откройте же рот, пожалуйста… – и наконец соображаю: отказать мне Колчак не может, благодарен словно я невесть что для него сделал, но стыдится ужасно. У него зубов почти не осталось, говорит губ не разжимая, а когда пьет – губы трубочкой вытягивает, ловко так…
Неудобно ему горло показывать.
Тем более мне. У меня зубы – жеребец от зависти повесился на уздечке.
Ну хоть плачь, хоть смейся.
И тут Колчак глаза сапфировые прикрыл и предлагает виновато:
– У меня в левом нагрудном кармане зеркало, доктор, если вам для осмотра нужно – возьмите, пожалуйста…
– Вот спасибочки, – заулыбался я как распахнутый чемодан – до затылка. Прелестное зеркальце у него было: крошечное, в кожаном чехольчике, и гребешок маленький прилагался там же, в левом нагрудном кармане, и бумажка исписанная…
Колчак из-под ресниц, как он умеет, проследил за моим зудящим взглядом, понял, конечно, что у меня лапы чешутся:
– Копия… – полез дать мне желаемое – отставки…
Вообще я думал – он за власть не цеплялся. А тут хранит как партбилет… И доктором зовет. Просит помочь, значит?..
Так я сейчас…
– Потом, – придержал ему руку – сначала ваше здоровье. Ну, пошире… Отлично показываете…
У него во рту такой генеральный штаб матерого ревматизма заседал! Ура, товарищи – хорошо мне знакомый штаб…
И никакого пародонтоза. Язык и десны распухшие, но в ревматизме положено.
– Андреич, – позвал я, не оборачиваясь – ложку из чая дай, будь ласковый. Да что ты оловянную суешь. Серебряную надо…
Попов перепуганно застучал ложками. Вроде адвокат – он ведь как сыщик и мертвых бояться не должен, не то что больного?.. Или это у меня неправильный адвокат?
– И поди еще сумку мою принеси, – нашел я выход. Он вскочил и бегом за дверь, и из-за двери кричит:
– А еду?… Диетную? – это чтобы подольше отсутствовать.
– Нет, – отвечаю, удержаться не могу – тащи свиных ушей.
Сам ложку отыскал, ошпарил, а Колчак, бедный, на меня, обманщика, смотрит как малюсенький удав на громадного кролика. Он, видно, от чекиста всего ожидал и к пыткам готовился, только не к таким, чтобы чайной ложкой в глотку. Ведь докторов-то Колчак боится гораздо больше Чрезвычайной Комиссии, вот что печально… Неврастеник, курильщик, сутулится, да еще тип у него южный… Сейчас как задаст мне перцу.
Все слагаемые глоточного рефлекса прямо по учебнику.
Вот наказание – первый самостоятельный пациент и такой сложный!
– Давайте, – говорю – определим, что у вас во рту за мерзость… Свежеприбывшая или давнишняя.
Почему-то я решил, что он отмолчится. Ничуть не бывало.
– Очень старая, – признался с отвращением.
Я только вздохнул сокрушенно.
– Не болит?.. Но кушать неприятно и как ком поперек горла? Ну да… Еще разок откройте. Язычок вперед… Я очень осторожно потрогаю. Не волнуйтесь, не волнуйтесь… вдыхайте… Вот так, вот и все… – провел черенком, снимая налет: снимается легко, тьфу-тьфу, не сглазить бы, цвет нехороший, но некроза нет… Не кровоточит. – Посмотрите, – сунул я пациенту добычу под нос. Тот глянул не кочевряжась: сначала на ложку, потом на меня. Вел он себя, между прочим, спокойней чем я ожидал. Доверился. О нем еще говорили, будто в людях он ну совсем, ну совершенно не разбирается. Мне бы так не разбираться…
Подлецу дать отпор не умеет и доброта его обезоруживает, вот это правда. Действительно – бедолага… Ни защитить, ни защититься.
– И что же… – прошептал. Глаза у него были от ложки на мокром месте – и заметно повеселевшие. Тоже, как видно, худшего ждал.
– Это козеозные образования… У вас хроническая ангина, вы знаете? Лакунарный тонзиллит, точнее – такие воскоподобные гнойные штуки называются тонзиллолиты… – Чудесненько, как на экзамене отвечаю!.. Примерно на тройку…
И профессор доброжелательно улыбается.
– Красивое название… – доброжелательно улыбнулся Колчак, кстати, целый академик, а не профессор. – Сладкое…
– Какое?.. – я не раскусил – Почему?..
Этот англоман мне с большим удовольствием объяснил: вторая часть термина созвучна английскому жаргонизму "леденец".
Замысловато шутить Колчак обожал.
Отложил я свою ложку злополучную…
– Я сделал бы промывание лакун, если вы согласитесь, – предлагаю, расхрабрившись.
Он так комически бровь заломил:
– Военнопленным в Красной армии оставлено право выбора?.. – от смеха не знаю как я удержался.
– Силком не стану… – говорю – но это ревматизм облегчит.
– Каким образом?.. – изумился Колчак, искренне заинтересовавшись. А что вы хотите от академика. И боль такую терпеть…
И ведь даже не стонет. Еще и дрыгается, впервые вижу вертуна- ревматика. Обычно они пластом лежат, суставы боятся потревожить.
Странно, что про горло не знает. Хотя почему – врачи его небось догнать не могли, чтобы рассказать!
А сейчас-то не сбежит – и меня, разумеется, немедленно с энтузиазмом понесло отвечать по второму билету, о ревмококках, об их локализации, и что такое миндальный лимфоэпителий, уникальная пористая ткань, и каким образом ее промывают… И ингридиенты для раствора: йод, соль, лакричная настойка, жаль – новейшего солянокислого кристаллического порошка нет!
Викентия Андреевича, которому я вечный должник, пользую.
– Ах, не того ли патриархального надзирателя… – догадался Колчак, осекся, махнул в мою сторону ресницами, но счел что все равно уже непоправимо проболтался и закончил: – который меня в соответствии с Табелем о рангах титулует?
– Того самого, если вицмундир носит, – ухмыляюсь. Интересно, что патриархальный – никакой он не надзиратель, надзирателем я его служить пристроил, он при царе начальник тюрьмы был, а генералам "верховного" не по вкусу пришелся, на пенсион живо спровадили… – адмиралу успел обо мне наговорить?.. Небось с три короба, я у него на языке надежно сижу. – Он меня пожалел когда-то… – счел нужным успокоить арестанта, испугавшегося тюремщика скомпрометировать.
А испуганный оглядел меня с большим любопытством в очередной раз и говорит:
– Я согласен, доктор, промывайте… А что за солянокислые кристаллы такие? – это называется – сам напросился. Я небрежно говорю:
– Кристаллы?.. Диэтоксидиаминоакридина кристаллы…
А он вдруг как фыркнет себе под породистый нос:
– Морока-то до чего раствор получать… Молочный что ли..?
Ничего себе у нас адмиралы водятся в фармацевтике образованные!
Моя обалдевшая рожа ему не понравилась, не любит Колчак злорадствовать:
– Я же минер по специальности, – говорит осторожно.
Ну минер, ну и что, слыхал, да и кто в России того не слышал, как он вражеским кораблям проходу не давал, хотя… Хотя логически: если во взрывчатых веществах разбирается, то и вообще химию должен знать?
Получается, должен и знает отлично.
Думаете, он унялся?..
– Вы где служите, господин комиссар, – вдруг заявляет решительно – я вмиг понял: это он предыдущими вопросами себя настраивал, а главный-то вот выглянул: – в "чрезвычайке" конечно?..
– Председатель губчека, – киваю с запинкой, потому что аж две недели в должности: колоссальный опыт…
Колчак завозился, пытаясь сесть. Тоже мне официоз. Придержал его, он щурится, нравится ему моя забота, потом в глаза мне пристально заглядывает – и совершенно серьезно, вот партбилетом клянусь, что именно так и сказал:
– Я должен просить у вас прощения, господин председатель ЧК. Я очень плохо о вас думал.
А уж мы-то о нем как думали…
– Квиты, – только и смог я с чувством пробормотать.
Он, неугомонный, все же уселся. Явно жалея, что встать по стойке смирно затруднительно.
Я как брякну впопыхах:
– Лежите, когда надо будет, я сам вас посажу! – а это, дорогие товарищи потомки, в наше время была недопустимая двусмысленность среди всех, имевших отношение к заключению, вот ведь до чего меня врачебная практика довела и хорошо еще, что Колчак такой Паганель – не поймет…
Держи карман шире, все он сообразил. Усмехнулся и поскорей губы поджал: хотел съязвить, но не стал… Жаль! Ну, ничего. Оставим на будущее, тем более – в дверь скребутся, да кто это тут, неужели Попов, что-то больно быстро, и каблуки не стучали, в валенках, значит, подкрались: заходите, говорю, гости дорогие – не заходят!
Сопят так, что на другом берегу Ангары слышно.
Ну, ясно…
Выхожу – ой-вэй, корзина! Булками пахнет!.. И к корзине, разумеется, Семен Матвеевич прилагается. Вот он, родной, потолок подпирает, чтоб не рухнул, а то тюрьма у нас с царских времен не ремонтированная, ревком-то мне денежек выделил на тюремное обустройство, вы как думали?.. – не каждый день адмиралов арестовываем! – только как их потратить с умом, эти деньги, когда я мало кого в Иркутске знаю, ну и Викентий Алексеичу отдал, пусть у него голова болит, он человек в тюрьмах понимающий… расчувствовался старик, прослезился, он еще у "верховного" на тюремный ремонт пробовал выклянчить – но тот на прошении "разобраться!" начертал – и с концами… Да-а…Теперь пусть и разбирается… Так вот, а прилагающийся к корзине саквояж мой одним пальцем подцепил – два в ручку не пролезают – и протягивает с трепетом. Я саквояж под мышку – косится, не одобряет…
Как это так с ученой сумкой?!
– Товарищ революционный партизан Потылица, спасибо вам сердечное, коммунистическое, – запихиваю в пасть шанежку. Ух… Горячая! С картошечкой… Объедение! – А шала што – нэ. ту? Сала?..
Я ведь Попову сало заказывал, если помните?
Бедный партизан, семнадцати лет от роду, просто рот разинул.
– Самойла Гдалыч… Вы ш иврей… Вы ш не кушаете…
– Ну что за антисемитская дискриминация?… Уже и сала бедному еврею нельзя, как при старом режиме. Константин Андреич себе продуктов взял?
– Я отделил… И барыне отнес… Ой и красивая барыня! И бельишку принес с одевалом и бинтами. Во, в корзине все. Самойла Гдалыч… Мне б одним глазком! – Смотрит умоляюще сверху вниз, а как ему еще смотреть, мальчику колоссальному… – На абмирала поглядеть…
Устами младенца… Как бы у нас адмирал того… Совсем не обмер…
– Зоосад нашел, укротитель! Пойдем, поможешь мне, – ухватил я партизана за лапку и в кабинет заволок – он едва успел корзину с пола взять.
И спросить, как у него водится, что такое зоосад, антисемитизм и дискриминация, не смог. Хотя запомнил обязательно – знаю я его, настойчивого…
– Здоровьичка вам… – настойчивый говорит, у самого глазки васильковые совершают пробежку по лбу, у Колчака его сапфировые тоже показывают, что их увеличительные способности еще далеко не исчерпаны. Вполне его понимаю! И мои глаза при виде Семена Матвеевича помчались скорей знакомиться с затылком.
Вот как вы себе думаете, какой этот мальчик вырастет?.. У него плечи моих не уже, а выше он меня на голову.
– Ох ты батюшки, – говорит мальчик, в полтора шага подходит к дивану, решительно извлекает из корзины сверток и начинает разматывать… – Ваше, значит, – говорит – благородье абмирал, вы молочка кушаете? Не сумневайтесь, хорошее. Во, тепленькое ишшо… Кушайте, – говорит – на здоровье. А баньку я истопил! И редек сичас натру, есь у меня! От ломотки костяной способствует! И ишшо с медом…
Видите, какой многообещающий ребенок?!
– Господи помилуй, молодое комиссарское переиздание, – охнул Колчак, поспешно запивая потрясение молоком из бутылки и, кто бы сомневался, поперхнувшись. Понимаете, почему он ужасно тощий?.. Ему что-нибудь, неважно что, только в рот попадет – он сразу давится… Молоко в чашку налей, шлимазл, хотел я Потылице указать, а тот, гляжу, сам руки моет (ну прямо как еврей) и стакан берет, переливает. Колчак беспрекословно опустил в стакан нос, глотнул и закашлялся, верный своему долгу. Не иначе впопыхах носом пил…Перепутал…Колоссальный ребеночек осторожненько их – адмирала с посудой – придерживал (это пусть себе, это можно, вшей у Потылицы, чистюли известного, не водится, я проверял), сидя на корточках и гудел со смущением:
– Угошшайтеся, милости просим… Гураное молочко (это какое такое, я затревожился)… Оно-т ишшо луччее, чем коровье, ваше благородье господин абмирал! Оно здоровее…
– Гураны – козы у кержаков… – каким-то образом умудрился Колчак ответить на мои явно очень громкие мысли и попытался от стакана отвернуться, не допив: лицо обмякшее, глаза осоловели… Плохо, желудок атрофирован… Потылица не настаивал, отвел руку, это я бы пристал неотвязно.
– Товарышш Шшудновский… – позвал вполголоса – абмиралу кушать нельзя совсем. Ни калачика, ни шаньги… У яво все кишки с голодухи заклеелися. Молочко вот можно, а ишшо простокишу…
– Откуда знаешь? – присел я рядом, положил два пальца на запястье голодающего. Тахикардия та еще…И с желудком что… Свободной рукой вопросительно погладил проваленный живот, гляжу, он аж съежился, челюсти стиснул, скулы под выскобленной до синевы кожей напросвет, ну понятно, ну не буду. Ревматизм, он такой. А Потылица немедленно – стакан недопитый на табуретку и пытается у себя пульс сосчитать. Между прочим, нашел. Я же говорю, он талантливый.
– Да заблуд отхаживать мне приходилось, – отвечает с достоинством.
– Тогда ты помнить должен, зиселе, – улыбаюсь – что температура у заблуд была пониженная. Так?.. Вот, – улыбаюсь – и санитар вам, господин адмирал.
Колчак с закрытыми глазами лежит (ресницы на полщеки) и эти ресницы у него трясутся, куда там вееру, сморщился, губы поджал: притворяется изо всех сил, что не смеется. Что – просто снова кашель привязался.
А натура-то, видать, веселая – притвориться не получается.
Потом свои сапфировые как распахнет… У меня руки зачесались, тоскуя по кисти: золотые искры в сапфирах пляшут.
– Полноте, – и тоже улыбается. Только не как я – бережно. Краешками губ. – Меня Александр Васильевич зовут… А вас как прикажете величать, а то я, признаться, катар желудка нажил от собственного: господин комиссар..?
– Ну… Самуилом зовите, – перевел я дух растерянно и с облегчением.
Он глаза на миг опустил…
– А по батюшке? – продолжает мягко допытываться. Его свои же белогвардейцы рохлей и мямлей считали. И нас приучили.
Плохо они Колчака знали!..
Я ответил стесненно:
– Гедальевич буду…
Шаддаи Элохим, вы не поймете, потомки, как мы ежились, когда у нас русские об имени спрашивали… Но если вы понимаете – не напрасно ли лилась кровь?… Горячая, красная, русская, еврейская…
Одинаковая…
– Какое имя ветхозаветное, – восхитился Колчак шепотом. Он не хотел мне специально приятное сказать, у него непроизвольно вырвалось и меня остолбенело – Шмуль-Эле бен Гедалья…
Помедлил, шевеля губами, пробуя на вкус безнадежно чужой язык, пригляделся ко мне – и догадался:
– Не так? Самуил Гедальевич?..
Я только головой покачал с усилием.
– Дозволенья просим, – подал голос Потылица – я знаю! – Не меня, Колчака спрашивает, представляете? – и тот, улыбаясь глазами, выдает согласие при помощи ресниц, разумеется – Шмуаэль-Эли'аху бар Гед'далиа, вот, – выговорил старательно – А ково оно это – санитар? Ково-то делать надо, товаришш Шудновский?..
Я, слава Богу, сидел – иначе бы рухнул.
Имя Скрижалей христиане произносят?.. И не кривятся, не плюются – с уважением говорят?
И оно им известно?!
Готтеню, божечка. Ведь и впрямь – совершилась революция…
– Молодой человек из кержаков, Самуил Гедальевич, – окликнул меня Колчак обеспокоенно – среди них не редкость знание основ древнееврейского… Они староверы, потомки бежавших от гонений патриарха Никона, последователи Аввакума, – пытался торопливо достучаться до помутившейся моей головы, и видел я как он думает виновато, что мне, еврею, нет дела до всевозможных христианских сект – и это, наверно, правильно, и Потылица, счастливый популярностью, показывал два пальца, мол, да, староверы, двумя пальцами крестимся, адмирал на предъявленное двоеперстие посмотрел и вдруг осенило его:
– Боярыня Морозова на картине… как же… ах, не знаю… – искренне страдал – Помните?.. Репина?..
– Сурикова, Александр Васильевич, – прошептал я благодарно. Надо же.
Ведь действительно не знает.
– Грознова царя ишшо, как он царевишша зашиб, худошник Репин рисовал… – сообщил Потылица, продолжая неназойливо демонстрировать нахватанную по зернышку эрудицию – Самойла Гдалыч… Каво делать-то санитара?.. Ваше благородье господин абмирал, каво?
Я ответить на животрепещущий вопрос не успел.
– Тебя как звать, дитя мое?.. – умудрился Колчак таким тоном спросить, что семнадцатилетний Потылица не обиделся, а почти тридцатилетний я – через месяц стукнет, если интересуетесь – обзавидовался.
– Симеон Матвеичем звать, – солидно дитя представилось – Потылицыных мы, значится, кужебарские то исть, с реки Амылу, по-за Анисеем, ваше благородье господин абмирал.
– Слыхал про Амыл, – кивнул Колчак, я смекнул вмиг: правда слыхал, и очень интересно – откуда и что именно… – А санитар – это вроде няньки, Семен Матвеевич. Вот такие дела неважные… И зови ты меня по имени, пожалуйста, а то больно уж долго выговаривать тебе приходится, – рассмеялся беззвучно.
Нет, ну я, конечно, понимал, что не станет Колчак уточнять, что он совсем не "ваше благородие", а очень даже "ваше высокопревосходительство"… Тоже, гм, выговоришь – и язык на плече… – но видали комика?..
– Так нехитрое дело санитаром-то, – дитя колоссальное обрадовалось. Ага, разбежался, просим позволения поздравить. А поворачивать ревматика небось как станешь – за руку тянуть?.. И вообще его, вполне может быть, трогать нельзя…
Сердце не выдержит.
– Ох ты батюшки! – Потылица впечатлился… Я покосился украдкой: не появилась ли на красивом адмиральском лбу, как втайне я побаивался, но старательно свою догадку от себя отгонял, отчетливая надпись, что это было бы совсем недурственно – сию минуту концы отдать, выражаясь по морскому. Золото в России, декабристочка на свободе – можно и отчаливать…
Он же, Колчак, сам себе трибунал, если вы еще не поняли.
Гляжу: ничего вроде, глаза не стынут, слава Богу…
– Ну смотри, – говорю – Семен Матвеич. Учись. Нос, губы, между носом и губами, уши, виски – если начнут синеть…
– Трогать нельзя! – кивает с готовностью ребенок – Сердше, значит. И вас звать, а ешли вас нету, то фершалку. Тут недалечки живет. Касенка зовут… То ись Казимира… Красовская Казимира Анжевна… – смутился он очень красноречиво!
– Красивая? – это не я полюбопытствовал, это Колчак. Я-то молоденькую польку-акушерку давно взял на заметку. Сирота, и доктор, у которого работала, от тифа умер, защитить некому, кушать нечего – полезная девочка.
– Ученая… – завистливо вздохнул Потылица. – и красивая… Очень…
– Не дрейфь, феринка, кефалью поплывешь, – улыбнулся Колчак – а то и тайменем!
-Да не, тайменем… В пирог не полезу, – Потылица фыркает.
И переглядываются оба!
Видите, какой из Семена Матвеевича великолепный ассистент получается – можете меня поздравить.
– Теперь пробуй ухаживать. Отверни тулуп. Расстегни френч. До низу… Сорочку подними. Тела поменьше касайся, ему больно…
Ну неплохо, неплохо они вдвоем одновременно рожи скорчили. Один язык от усердия высунул, другой смешливо губы прикусил – сразу обе. Губы у него в нитку, вот и изощряется. И юнцам, как видите, благоволит.
Потылица же его вопросами замучает…
– Ой. Что у вас такое?.. Это?
Это не Потылица удивился, это Колчак.
– Детский биуральный стетоскоп Филатова… Доктор Гусаров, товарищ по партии, подарил, – осторожно я похвастался. – Видите, он гибкий, им легче аускультироваться… Еще при измерении кровяного давления используется. Вам не меряли?..
– Н-нет… – отозвался Колчак с сомнением, кидая снова на меня профессорски сочувственные взгляды. Я перехватил – куда там, глаза не отводит… Вот попался понятливый. Ну ничего, ничего, недолго уж мне в чекистах ходить, война кончается, спасибо адмиралу…
И не понадобится ему меня в скором времени жалеть!
– А следовало бы померить… Контужены ведь были?..
Он поморщился, кивнул устало и как-то так, что я понял – контузий на его голову несколько свалилось… – вздохнул старательно, натужа ребра, и закашлялся навзрыд.
Ну вот кто тебя просил-то, а? Этакое превосходительство. Словно я застарелую ревматическую пневмонию без твоих усилий не расслышу. И допивай теперь свое молоко… нечего отворачиваться…
А ты, товарищ Потылица, примус разжигать умеешь?.. Прекрасно. Эта блескучая коробчонка бикс называется. Сейчас мы то, что в ней, прокипятим. Правильно – простерилизуем. "Простерилизуем"..– благоговейно репетировал многообещающий ребенок совершенно без чалдонского акцента, не иначе – из уважения к учености. С примусом обращаться он умел, и особой неожиданностью это для меня не было.
– Вот уж ни в коем случае! – отчеканил Колчак с отменно замороженной любезностью, безошибочно учуяв породистым своим носом, чем запахло – Не сметь мне морфий впрыскивать.
Я уж думал, ничем больше он меня удивить не сможет…
Ведь со своими болями законченным морфинистом должен был давно стать!
И нате вам – не стал, даже, по моему, кокаин не нюхает, я в ноздри заглядывал: слизистые не гиперемированные (ха, вспомнил какой у Черепанова был нос – я сначала решил, что у него сифилис)!.. Надо, говорю, надо, дышать полегче станет, вон одышка, видите, сколько набираю? Ноль – ноль двадцать пять… – на терапевтическую дозу согласился… И игла под кожей у него проваливается от худобы.
Зато, утешаю, кажется, самого себя, вот как вены хорошо видать, вот прямо можно в ладошку, чтобы двигаться поменьше, вот сейчас дигиталис – он руку с таким покорным ужасом подставил… Ой, за что мне все эти цорес?.. Инфузий нужно не меньше десяти, и все время вот так будет?..
Фельдшерицу пригласить, и пусть она мучается. Молоденькую фельдшерицу. Чтобы декабристочка тоже… Хе-хе… Немножко поревнует, ей полезно!
– Де-сять?.. – осведомились у меня потусторонним шепотом: нервный мой пациент нос в стену уткнул, глаза зажмурил, да еще локтем сверху прикрыл, но ушки-то у Колчака всегда на макушке.
– Уже девять… – уточнил я, воскресая. В вену попал с первой попытки, полегчало…
– Как… уже?.. Уже все?.. В самом деле… Ах, спасибо, удивительно у вас рука легкая!
– Всегда пожалуйста… Тихо, тихо, я сам ватку прижму! Знаете же, что двигаться вам нельзя… – Ну уж нет, никакой фельдшерицы. А то я, пожалуй, ревновать начну. Такая младенчески незамутненная благодарность – ни с кем не поделюсь…Вся моя, и точка…
– Ой. Что у вас такое?.. Это?
Это не Потылица удивился, это Колчак.
– Детский биуральный стетоскоп Филатова… Доктор Гусаров, товарищ по партии, подарил, – осторожно я похвастался – видите, он гибкий, им легче аускультироваться… Лежа можно… Семен Матвеевич, отверни-ка тулуп. Расстегни френч. Донизу… Сорочку подними. Тела поменьше касайся, ему больно…
Они вдвоем такие роди скорчили, юнец с адмиралом – хоть стой, хоть падай. Один язык от усердия высунул, другой смешливо губы прикусил.
– Буральный, – выдохнул Потылица сосредоточенно.
– Би-ураль-ный, – уточнил неугомонный мой пациент – для обоих ушей сразу, видишь?
Я прикрыл глаза, вслушиваясь в неритмичный глухой сердечный перестук, вычленяя шумы: непрерывные, систоло-диастолические, и перикардическое что-то мне немедленно почудилось со страху, склонился ниже к нему – Потылица любопытнейший шею себе удлинил не то что жирафу, эласмозавру на зависть, где его степенное крестьянское воспитание – и тоже шепотом: – Александр Васильевич… Сию минуту сердечко как болит: отдает больше к спинке, под лопатку, и левую руку выкручивает, или вот сюда?.. – положил ладонь на диафрагму.
– От вас не отвязаться! – вспылил Колчак без предупреждения. Сердился он замечательно, как умеют только очень добрые люди: на себя. Про таких у нас говорят – человек без желчи… И откуда слухи-то взялись, что ох, грозен адмирал, министров на завтрак ест, генералами закусывает?.. – Прошу прощения, доктор. Пожалуй… Пожалуй, к животу сильнее… – вздохнул, так же сразу успокоившись, якобы большой любитель министерских бифштексов.
– Под ложечкой тоже болит?.. – прикусил я губу.
– Очень… И еще укачивает… То есть мутит, – тихо пожаловался Колчак. В иную минуту меня бы завидки взяли: умеет же извиниться, себя наказывая, не каждому дано. Моряку в тошноте признаться… Но симптом при ревматизме – хуже некуда.
Воспаление сердечных оболочек. И печень с поджелудочной железой и селезенкой тоже могут быть поражены.
Вот и порадуешься, что на педиатра учился…
Ацетилсалициловая кислота, соли калия внутрь, хлороформ компрессом, что еще, черт, не помню!..
– Со мною так уже было, – прикрыл глаза знаток извинений – в Порт-Артуре… При первом приступе. Перед пленом… Удивительное, Самуил Гедальевич, не правда ли, совпадение?.. Нельзя ли одежду мне не распарывать?.. Я потерплю… А что тебе еще остается, горе ты мое.
Смотри, как ладони кладу, киваю малолетнему ассистенту, давай с другой стороны. И на бочок по моей команде: раз-два… Этот любитель острых ощущений даже не вякнул, как и следовало ожидать – хотя по мне лучше бы меня выматерил, что ли, между стонами. Размечтался! Колчак – такой, дорогие товарищи потомки, специалист по устройству неудобств для окружающих… Стесняться он решил, скажите пожалуйста! Словно коль мы с Потылицей не его единоверцы, то анатомически от него отличаемся, не иначе… Или кто-то из нас троих женщина переодетая, то есть из двоих конечно, потому что у одного кого-то по причине голого тела очень ясно видно, какого он пола. И что-то подсказывает мне, дорогие товарищи, что женщин как раз этот кто-то не слишком бы застыдился!..
Белье у него оказалось тоже такое, знаете, красноречивое… Зауженное, шелковое трикотажное, нежно-сиреневого цвета с плетеными аппликациями: перед войной в Париже самый был писк, нет, вру, наимоднейшее – бледное-бледное было розовое, с оттенком в жемчужно персиковый. "Цвет бедра испуганной нимфы" называлось… Но и сирень очень, очень котировась! Дорогущее, и в России его попробуй еще достань, наверное. Выношенное до прозрачности, штопаное… Опрятное на удивление.
Перед Иркутском исподнее сменил – кольнуло понимание, рассыпалось по лицу горячими углями. Колчак увидел, как я полыхаю, и отвел поспешно глаза, щадя мою потревоженную совесть. Я бы не сумел, подумалось мне уже привычно… Я бы открыто злорадствовал. Хе, начнем с того, что переодеваться перед расстрелом в чистое не стал бы – вот еще реверанс! Все равно загаженное будет, я вас уверяю!
Под конец струнная выдержка его обвисла, морщиться начал. Но благодарить не забывал, рот у него попросту не закрывался. Буржуйка докрасна раскочегарилась, аж гудит: спасибо! Простыни нагретые – спасибо! Ватные подушечки под суставы, горячий вазелин с хлороформом, аспирин молоком запить, что значит не могу, глотайте, глотайте, не надо на донышке оставлять, вот так… – спасибо, спасибо… И одеколон, кожу протереть: ой, что вы делаете! – в порядок вас привожу… Да вы не беспокойтесь, я умею. Санитаром два года работал в холерном бараке… Никто не жаловался… – знаете, что он мне выдал?
– Хлопот вам со мной…
Я не выдержал: фыркнул на весь этаж:
– Александр Васильевич, а на капитанском мостике, к примеру, хлопотно стоять?..
Колчак спрятал улыбку:
– Если только стоять, – подчеркнул доверительно – потому как там чаще всего ходят. А то и бегают сломя голову… Ох, Боже мой. Как хорошо-то… Хотите сказать, что для вас… – И только я навостряю уши, до упаду счастливый: ну говори, говори что собрался… Откровенничаешь, значит успокоился наконец… – как он тоже прислушивается и сообщает: – К вам, Самуил Гедальевич, посетитель, кажется…
В самом деле, в коридоре егеря бранятся вполголоса – это чтобы меня с адмиралом не потревожить, все из себя по – чалдонски деликатные. Я под форточку выходил вазелин над свечкой мешать с хлороформом (нечего Колчаку нюхать и морозом дышать тоже нечего), так они залюбопытничали, каво тако вонькое, спрашивают меня, небось для аммирала, я суровую чекистскую рожу скроил, для него, говорю, для болезного – засомневались: да вы ш всешки полегше ба, Самойла Гдалыч, хучь и аммирал, а всешки полегше… Ну да, в навозную теплую кучу ревматика по шейку затолкать – старый сибирский способ, не шучу – это будет полегче, вне сомнения, да где же бедному и голодному чекисту навозу-то столько найти! Заржали, сволочи!.. Дак со всем уваженьем сичас накладем… – предлагают…
