Анна Олеговна Фокина
Одна маленькая правда
Катись оно все к чертям.
Часть III
Мир по осколкам
Глава 9
Музыка в отражении витрин
Вы никогда не задумывались о том, что могло случиться, если бы звезды стали стеклянными? Просто представьте, что, выглядывая в окно, вы видите не тысячи маленьких светящихся крупиц, а усеянный осколками небосвод.
Проведите по нему рукой, и вы порежетесь.
Аккуратно соберите осколки, и получите невиданной красоты фигуру.
А теперь представьте, что среди этих осколков кто-то заиграл. На скрипке, органе, виолончели – на чем вашей душе угодно, и стекла, как лепестки дерева, начали содрогаться. И звуки нескончаемой мелодии отражаются от каждого неограненного бока, звенят и переливаются, а затем отталкиваются от крон деревьев и стремятся совсем далеко, за пределы сознания.
И что чарующего можно найти в этих звездах? Может, человека притягивает их недосягаемость, опасность, но такая благородная, чарующая наружность?
Я без труда отвечу на ваш вопрос.
Блеск.
Порой и мне, кружа по орбите, тяжело не замереть на мгновение, чтобы полюбоваться ослепительным блеском ничего не смыслящих тел.
Блеск
Старая скрипка снова лежала на прилавке. Она уже изведала многое, ни раз царапалась о камни, стерпела большую вмятину на своей талии, пережила множество струн и всего один смычок. Пятидесятилетний музыкант смотрел на изящный инструмент с некой усталой обреченностью, с любовью, привязанностью, отягощенными жизненным опытом. Он склонился над своей деревянной спутницей и не сводил с нее глаз очень много времени. Губы его были плотно сомкнуты, даже как будто поджаты, и только ровное, чуть слышное дыхание развеивало тишину в магазине.
И, наверное, скрипка была более привычна к внезапному дверному скрипу, так как ничуть не поменялась в настроении, когда в помещение зашел старый, как мир, посетитель. Он прохромал вдоль витрин, опираясь на оцарапанную трость, и остановился у самой большой из них – витрины возле окна.
– Вы же здесь когда-то играли, на этом самом месте? – Подрагивающим голосом осведомился он и неуклюже развернулся к продавцу.
– Да, много лет назад. – Улыбнулся Дубай.
– Вы не узнаете меня? – Старичок, с аккуратностью переставляя ноги, подошел к прилавку, тому самому, над которым возвышалась фигура Льва Яковлевича. – Я хочу купить… – кашлянув, он ткнул пожелтевшим пальцем в обшарпанный инструмент, – эту скрипку.
– Я узнал Вас, Антон Афанасьевич. – Спокойно отозвался продавец. – Вы были директором в оркестре, где я раньше играл. Но, даже вопреки нашему с Вами знакомству, эта скрипка не продается.
Губы Палицкого вздрогнули, будто он собирался что-то возразить, но передумал в самый последний момент, и теперь, поглощенный безумием мысли, тщательно сглатывая неподходящие слова, пытался придумать, что же ответить.
Лев смотрел на своего посетителя не отводя глаз, как он и привык – всегда смотреть в глаза или, хотя бы, на лицо собеседника. Антон Палицкий казался ему жалким, неповоротливым, вызывающим сочувствие стариком, все же отчего-то заслужившим такой участи. Он видел, как гость скребет пальцами о небритый, покрытый клочками белесой щетины, подбородок, как глаза его бегают по стенам, цепляются за предметы, как он вертит головой и часто, слишком часто облизывает пересохшие губы, будто бы находится в нерешительности.
– Я могу предложить Вам другую скрипку? – Дубай нагнулся под прилавок, чтобы взять списки с товаром.
Старик растерянно покачал головой, и глаза его налились каким-то странным блеском. Он взял Льва за руку, слишком крепко для дряхлого старикашки, и перешел на полушепот. Наконец, он понял, что должен рассказать.
– Нет. Пожалуйста, послушайте. Я с трудом могу побороть свои чувства. Каждый раз, когда я смотрю на Вас и пытаюсь найти что-то хорошее, первобытная злоба берет гнев. Вы же знаете, что я бросил музыку? Много лет я копил в себе чувство, что все это происходит по вине одного человека. Мои руки дрожали и дрожат до сих пор, в то время как Ваши – тверды и непоколебимы. – Лев почувствовал, как ладонь Палицкого крепко сжимается не его запястье, и если бы торговец попытался вырваться, вряд ли бы сейчас ему это удалось. Антон Афанасьевич продолжал, все больше и больше загораясь необъяснимым фанатизмом:
– Я переломал множество скрипок, а Ваша все еще цела, спустя столько лет. Нет, не смотрите на меня с презрением, я знаю, что уважающий себя человек не должен допускать такой мысли. Черт возьми, я и сам знаю, как все это неправильно, но ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я нахожу оправдание случившемуся, словно из-под земли вырастают еще тысячи и тысячи осуждений, злоба накапливается и манипулирует мной. И я все еще уверен, что лишь Лев Дубай, музыкант, незаслуженно добившийся признания, виноват во всех моих несчастьях. Но ведь это не так, верно? Вы здесь не при чем, хоть что-то более цепкое каждый раз заставляет меня в этом разувериться. И снова нарастает этот круговорот, будто вовсе не я управляю своими чувствами, а чувства управляют мной, как своей марионеткой. Я не знаю, как назвать это… Надеюсь, Вы на меня не в обиде, но я больше не мог держать это в себе. – Хватка ослабла, Дубай посмотрел на свою руку – красноватые следы медленно бледнели на коже.
Затем он перевел взгляд на Антона Афанасьевича, лицо которого спешно принимало самое отрешенное выражение, глаза потускнели, уголки губ опустились и замерли, изогнутые волнистой линией.
– Хвост виляет собакой. Мой хороший знакомый называл это так.
– Пусть так. – Кивнул Палицкий. – Простите меня. Я разрываюсь на части.
– Я не в обиде на Вас. – Успокоил его Лев. – Если хотите, – он слегка замялся, но не изменил своим первоначальным намерениям, – я не продам, а отдам Вам скрипку.
Антон Афанасьевич смотрел на инструмент, как на сверхъестественный артефакт. Было в этой старой, убитой временем скрипке что-то притягательное, дающее ей превосходство над молодыми, гладкими и блестящими сестрами. Палицкий и сам не мог объяснить что это было, но, вне всякого сомнения, чувствовал всем телом ее магическое действие.
– Нет, если только во мне осталась еще хоть капля самостоятельности, такой подарок я не в праве принять. – Он потянул носом, что сразу придало ему какого-то внешнего благородства, и, распрямив спину, продолжил: – Но, если Вы позволите мне сыграть на ней…
– Вне всякого сомнения.
Антон Палицкий осторожно, будто хрупкую вещь, принял скрипку из рук Дубая. Она была почти невесомой, как и ее владелец. Бывший дирижер положил инструмент на плечо, и потянулся за смычком, с изумлением заметив, что рука его была тверда.
– Кхм!
Вальяжно занеся руку над деревянной старушкой, старик из крови и плоти принялся наигрывать простую мелодию. Звук был плавный, приятный, растворяющийся в воздухе прежде, чем отразиться от блеска витрин. Такой звук можно было принять за шум города, щебетание птиц, весеннюю капель. Что-то обыденное, но не надоедливое, чего не замечали простые люди, и чем так восхищались отъявленные ценители.
Палицкий играл совсем не долго и прервался грубо, не сведя мелодию к плавному завершению, но, отняв скрипку от подбородка, засветился какой-то невиданной гордостью и, вместе с тем, удивлением.
– Я так и знал… – Прошептал он, облегченно выдыхая.
– Я тоже. – Закивал Дубай.
– Так и знал, что все дело в скрипке. – Не обращая внимания, продолжал Палицкий.
– А я так и знал, что Вы подумаете, что дело в скрипке.
– Не в ней?
– Конечно же, нет.
– Объясните. Я не играл уже много лет, а как только взял в руки Ваш инструмент, заиграл, будто закончил обучение только сегодня утром.
– Но Вы же до этого внушили себе, что если возьмете мою скрипку, то у Вас все получится? Мы часто оправдываем свои ожидания. Гораздо чаще, чем нам кажется. С таким же успехом, Антон Афанасьевич, Вы могли бы взять любой неподвластный Вам инструмент из моей лавки, прежде убедив себя, что все они волшебные.
– Никогда не верил в такое.
– Не верили в веру? Забавно.
– Но как можно в это поверить? – Палицкий почти кричал. – Скажите любому дворовому мальчишке, что скрипка волшебная, он все равно не заиграет на ней!
Лев Дубай вышел из-за прилавка, каждым шагом пересчитав скрипучие доски и встал в предельной близости к собеседнику. Палицкий замолчал, уставился с недоумением, готовясь услышать, что же скажет Дубай. Но тот лишь развел руки в стороны и произнес:
– Посмотрите, Антон Афанасьевич. Этот мальчишка перед Вами.
***
Звон дверных колокольчиков сопроводил выход из магазина Антона Афанасьевича Палицкого. Старая скрипка вернулась на прилавок, свое законное место и погрузилась в легкую дрему.
Оставив старушку в покое, Лев подошел к окну и посмотрел на улицу, расстилающуюся за тонкой гранью стекла. «Магазин музыкальных инструментов Алексея Винца» работал с самого утра. С самого утра люди проходили мимо, каждый спешил по своим делам. Точно так же, как и пятнадцать лет назад, когда еще пыльные, заброшенные вывески, покосившись, смотрели на прохожих, а заколоченные двери дышали сладким, послевоенным воздухом.
_____
Этой сладостью дышало все: дома, деревья, люди и животные. Кроме двух человек, которым дыхание уже было чуждо.
Лев Дубай, насупившись, смотрел, как двое рабочих погружают в землю большой деревянный ящик. Постепенно исчезая в глубине ямы, а затем и вовсе скрывшись под свежей насыпанной горочкой, он оставлял последние воспоминания о добрых старичках, Павле Петровиче и Любови Марковне Савиной.
Он чувствовал, как теплые струйки щекочут его щеки и, как с обрыва, срываясь вниз, падают на черную землю, усеянную следами ботинок. Слезы останутся в земле навсегда, как и этот гроб, как и все, что произвела на свет земля.
Барсик выл. Дубай плакал.
И это было важно. Не уходить самому, как всегда, а уметь отпускать. Важно было идти вперед, создавать новые события нового мира, что-то менять, добиваться, в общем – жить. А потом отпустить это все без сожалений.
Восходящее и заходящее солнце никогда раньше не напоминало ему о жизни и смерти. Но теперь, сжав зубы и поглядывая в сторону горизонта, Лев никак не мог избавить свое сознание от мысли о том, как же похожи люди и небесные тела, как появляются они на свет, все до единого чистые и блестящие, как угасают к концу жизни, и никому не удается сохранить этот чудодейственный блеск.
Все должно заканчиваться так же, как и началось.
И он знал, как должен закончить свою историю.
В тот же день потускневшие глазницы окон и витрин наблюдали за человеком, бесцельно бредущим по городу, мрачным, угрюмым. Но бесцельной его прогулка казалась лишь в начале, пока он, смотря лишь себе под ноги, бродил по дорогам, казалось бы, не избрав никакого направления. Но, добравшись до известного ему магазина, он остановился и подозвал к себе собаку, до недавнего времени вынюхивавшую что-то на другой стороне улицы.
Сквозь пыль, на вывеске виднелось знакомое имя торговца музыкальными инструментами Алексея Винца. Это была та самая лавка, где началась и должна была кончится история Льва Дубая.
_____
Старый серый пес с коричневатым боком крепко спал в углу лавки, и даже не заметил, как его хозяин задернул штору, что изо дня в день означало время обеда.
Задумчивый продавец огляделся. И в глазах, словно тысячи призраков, замелькали воспоминания.
«Хочешь поглядеть?» – Вытянутое, приветливое лицо Алексея Винца, всегда отражавшее хоть немного серьезности. Лицо, с большими глазами и пышными темными усами, как у английского лорда.
«А можно?» – Рука маленького Дубая и Дубая большого потянулась к музыкальному инструменту. Восьмилетний мальчик принял его из рук рослого продавца, пятидесятилетний мужчина поднял с прилавка сам.
«Конечно»
Но что он должен играть?
Поддастся ли капризный инструмент на этот раз, ляжет ли в руку так мягко, как в самый первый раз?
Определенно, скрипка помнила все.
Но Лев был в растерянности.
И снова слова Винца направляют музыканта.
Лев чувствует, как начинает все заново.
«– Что видишь?
– Небо.
– Еще что?
– Еще звезды. Много звезд.
– Играй»
И Лев заиграл. Это была простая мелодия, самая первая и самая последняя, какую он сыграл в музыкальной лавке.
Звезд оказалось достаточно.
Новый музыкант
Снова звон колокольчиков заставил пса встрепенуться. Лев закончил играть и обернулся к вошедшему посетителю.
Это был любопытный мальчик, из тех дворовых ребят, не имеющих постоянного пристанища и выглядевших, как малолетние беспризорники из-за своей потрепанной одежды, которые так напоминают французских гаменов. Шапка его была такой ободранной и грязной, что нельзя было с точностью назвать ее первоначальный цвет. Когда гость поднимал ногу, видно было, как подошва отстает от ботинка, будто кровожадное существо открывает рот при каждом шаге мальчишки. Лев был более чем уверен, что все более-менее прилично выглядящие предметы гардероба визитер стащил в какой-нибудь лавке у продавщицы-разини, заболтавшейся с подружкой.
Все так же робко шагая по залу, он приблизился к витрине с инструментами и присел перед ней на корточки.
– Что-то высматриваешь? – Мальчик не услышал легкого шага продавца, но резко обернулся на его голос.
– Нет, я просто… – Он поднялся и попятился назад. – Извините, я сейчас же уйду.
– Ты можешь остаться. – Он шмыгнул за витрину и принялся открывать хрупкие створки. – Хочешь посмотреть?
– А можно? – Глаза и голос мальчугана были полны неверия и надежды. – Можно я…
– Конечно. – Лев улыбнулся и подал ему новую скрипку.
Глава 10
Одна маленькая правда
От начала и до конца своего большинство живых существ погрязли во лжи. Уверяю тебя, читатель, что эта повесть правдивая, и если и присутствует в ней доля выдумки, то никак нельзя именовать ее ложью. В ней много правды. Вернее, в ней много разных правд. Какие-то больше, а какие-то совсем маленькие. Например, война – это большая, но страшная правда, а все события – это несколько правд, чуть поменьше. И в этой заключительной главе я расскажу о последней, одной маленькой правде.
Филармония. Продолжение
В темном зале взгляды зрителей были устремлены на сцену. Двое музыкантов наигрывали заученную мелодию, слаженно и безукоризненно. В мелодии не прослеживалось ни фальши, ни большой виртуозности, однако, зал был полон, и все, затаив дыхание, слушали музыку. Свирель и фортепиано сливались в едином, мощном порыве эмоций, исполнители поглядывали в зал, на невидимые им силуэты, готовясь получить свою порцию аплодисментов.
Герман Елагин, шестидесяти трех летний директор Ленинградской Академической филармонии в нетерпении выглядывал из-за кулис, проверяя, не сбился ли кто из музыкантов и все пытался уловить реакцию зрителей, но в зале его глазу не открывалось ничего, кроме темноты.
До конца представления оставалось еще четыре композиции, а значит, в запасе у Германа Денисовича было еще около двадцати минут. Он завернул в коморку за сценой и прошел через рабочие помещения. Костюмерные, гримерные вокруг пестрели яркостью костюмов, масок декоративных лент, звучали тонкими голосами работниц, грубыми пререканиями музыкантов и актеров, пахли духами и цветами, нафталином и множеством аэрозолей. Заходить сюда для Елагина значило попадать в другой мир, пестрый, резкий, головокружительный и стремительно меняющийся.
Дальше тянулся длинный прямой коридор, в конце которого располагался кабинет директора, его кабинет.
Герман внезапно остановился и протер глаза, на секунду ему показалось, что он, Герман Елагин, молодой музыкант, состоящий в филармонии под начальством Романа Андреевича Конкина, спешными шагами направляется в кабинет своего руководителя, чтобы… чтобы рассказать ему о мальчишке, играющим на площади в городе.
Он быстро отогнал от себя эти мысли и зашагал дальше по коридору, пока, дотронувшись до дверной ручки, в ушах не зазвучала новая фраза: «Во времена Марка Аврелия за такое вторжение Вас бы четвертовали. А теперь присаживайтесь и говорите, что Вам?»
Что это за слова, почему они снова преследуют его?
Снова представился человек, с двумя парами очков (одни – на лбу, вторые – для чтения), с лицом медведя.
«Кажется, я просил Вас стучаться»
Но Елагин забыл, что стучаться ему не надо и в исступлении замер перед дверью.
В зале
Среди подобных друг другу однотипных силуэтов всегда можно выделить тот, который выбивается из общей картины: вертится, качается, привстает и оглядывается назад. Таким зрителем был старый солдат Максимыч, которого на представление пригласил руководитель филармонии. Признаться, Максимыч не был ценителем искусства, и то и дело ворчал о том, как все ему не нравится своему соседу слева, который, к слову, тоже был в военной форме.
– Почему их всего двое? – Не унимался старожил. – Неужели на такую сцену не могло поместиться побольше человек? Кому-нибудь бы дали гармошку…
– Это талантливые музыканты, они очень известны. – Скрывая досаду, отвечал сосед.
– Тоже мне талант. – Максимыч хлопнул рукой по колену, слишком громко, но к счастью для него самого, попал в такт, и никто ничего не заметил. – Вот, скажем, поле за день вспахать на тракторе – это талант, да. А это так, баловство одно. – Он снова повернул голову и, решив, что говорит слишком громко, перешел на тревожный шепот: – А Вы тут раньше бывали?
– Да, был один раз. Здесь выступал прекрасный музыкант. Жаль, не запомнил его имени.
– Один! И того меньше! – Засмеялся неугомонный зритель. – Вас послушать, так тут одни таланты! А я тут первый раз, кстати. Меня Иваном Максимычем звать. А Вас как?
– Георгий Константинович. – Представился собеседник и замолчал.
Эпилог
Смерть сидела на краю обрыва и думала о сиюминутном. Она знала, что когда-нибудь станет итогом ко всему: к войне, миру, людям, мирозданию. Но вот, она, предмет страха и преклонения, свесив ноги, смотрела в бурлящую пучину. Вода билась о камни, вздымалась и пенилась, разносилась к корням растущих внизу оврага деревьев. Птицы пролетали над головой, не замечая мертвецкого холода, исходящего от Смерти.
На противоположном обрыве сидела Жизнь и размышляла о вечном. Она смотрела прямо перед собой и видела одну лишь засуху и скорбь. Пересохшее дно оврага покрылось трещинами, и пни и разбросанные ветки, оставшиеся от деревьев, смешались с перьями птиц.
Жизнь и Смерть смотрели друг на друга и видели то, что приводило их в ужас.
Но никто из них так и не пожелал оглянуться.
А между ними кипела война.
Война разрушала Землю.
Она расцарапывала ее кожу, расшевеливала старые, еще не успевшие зарасти раны.
Она обливала ее красной краской, оставляла вкус соли и железа на потрескавшихся, покрытых коркой, обсохших губах.
Война не прекращалась, она лишь стекала вниз по оврагу, оставив в прошлом одно ясное утверждение.
Когда-то давно Земля была счастлива.
Но это было давно.