Анна Олеговна Фокина
Одна маленькая правда
– Только не отказывайтесь. – Попросил музыкант. Он не сможет его долго уговаривать.
– Спасибо. – Тихонько произнес Савин и похлопал друга по плечу. – Спасибо тебе. Я очень за нее переживаю.
125
На следующий день Лев вышел из дома и направился в город. Он шел медленно, внимательно смотря под ноги и желая изучить каждую часть своего пути. То и дело его ноги увязали в сугробах. Дул сильный ветер, и хоть мужчина и был закутан в шарф, но все равно быстро замерз. Он шел один по пустынным улицам, дома были наполнены зловещей тишиной, казалось, что из каждого окна смотрит смерть. Изредка ему попадались на встречу прохожие, такие же уставшие и измученные, они медленно брели по своим делам, не замечая Дубая. Да и он сам не очень хотел смотреть в эти пустые, обреченные лица.
Несколько раз на дороге ему попадались горожане с бидонами, кастрюлями, некоторые даже с чайниками – эти шли к реке за водой. Вскоре он сам оказался возле набережной, где его взору предстали люди, черпающие из полыней ледяную воду. Жалкое зрелище. Люди, дошедшие до крайней точки отчаяния, боролись за жизнь как могли.
Из-за угла вышла фигура, закутанная в шубу так, что нельзя было определить ее пол. За собой человек тащил санки, где лежало завернутое в простыню тело. Эта похоронная процессия медленно проплыла мимо Дубая и так же исчезла за поворотом, как и появилась. Вот и еще один человек проиграл жизнь чертовски холодной зиме.
Лев отвернулся от реки и пошел дальше. Он пришел в нужное ему место. Длинная вереница таких же обреченных, как он, людей уже выстроилась перед палаткой. Дубай встал в конец очереди, сжимая дрожащими пальцами в кармане пальто карточку, по которой мог получить свой кусок хлеба пополам с солодом и отрубями.
Очередь медленно росла, и ни один человек так и не сдвинулся с места. Иногда в толпе слышались гневные восклицания, но основная масса людей просто молчала. Лев, уже окоченевший от холода, чтобы хоть как-то скоротать время обратился к стоящему перед ним старичку:
– Который час, не подскажите?
Старик медленно поднял голову и посмотрел на Дубая глазами, заплывшими туманной пеленой, словно незрячий.
– Не знаю. Я часы на масло сменял, – ответил он и отвернулся.
Дед не хотел с ним разговаривать. А может, у него просто не было на это сил. Так или иначе, следующая минута прошла в молчании.
– А давно Вы тут стоите? – Снова спросил Лев.
– Да уже часа три. Но видимо тщетно. Наверное, опять бомбежка, хлеба не привезут.
– А что, могут не привезти? – Испуганно воскликнул музыкант. В его голове даже не укладывалось, что в таком положении, когда народ поголовно умирает от истощения, могут не выдать жалкий кусок хлеба. Но старик ничего не ответил на это. Он вышел из очереди и медленно пошел по улице, держа в руке бидон с водой. Дубай, ничего не понимая, занял его место.
Так прошло еще около часа. Очередь продолжала стоять на месте, словно сломанный поезд, где сошедшие с рельсов вагоны – уставшие и изнеможенные люди. Лев переминался с ноги на ногу и пытался хоть как-то согреться, но пальцев на ногах он уже не чувствовал. Среди ленинградцев пронесся ропот, что хлеба сегодня не привезут. Несколько людей вышли из колонны и исчезли в надвигающихся сумерках.
Мужчина продолжал стоять, пока отчаявшиеся горожане покидали толпу. Очередь редела. Люди медленно и устало брели через снег, чтобы опять сюда прийти завтра. Надежда умирает последней, так ведь они считают? Кто-то из них, конечно, не придет. Может быть даже тот старик умрет сегодня, не получив своего злосчастного куска.
Дубай вздрогнул от порыва ледяного ветра, и это вывело из забытья. Он обнаружил, что уже совсем темно, и он стоит совершенно один возле пустой палатки. Лев огляделся по сторонам, но никого не нашел и,повернувшись, пошел обратно домой, думая, что теперь будет делать больная старуха, когда он не принесет ей хлеб.
Больная
Павел Савин смотрел на жену со смешанным чувством тревоги и нежности. Сколько он уже сидит у ее кровати? Час, два? Он мог просидеть и целую вечность, если бы только она была у него в запасе.
К порогу подступал вечер, но Павел Петрович не знал этого – в доме круглыми сутками было темно. Он гадал, как будет жить в конце месяца, не имея полной уверенности в том, умрет ли завтра. Из радиоприемника доносились неразборчивые слова диктора: «Наши войска… несколько километров… заняли… деревню…». Каждый раз Савин надеялся, что Левитан объявит о том, что Красная армия на подступах к Ленинграду, но ничего подобного не происходило. Авиаудары раздавались на улицах с непрекращающимся рокотом, но подвал-бомбоубежище уже давно пустовал. Лишь изредка мурашки пробегали по телу несчастного старика, от мысли, что очередной снаряд лишил жизни человека.
Но размышления его прервал дверной скрип. В комнату вошел замерзший Лев Дубай. Не раздеваясь, он прошел к печке-буржуйке и начал греть руки, а после, слегка придя в себя, подошел к старику и тронул его за плечо. Савин обернулся и обронил незаметную улыбку, которую музыкант тут же заставил исчезнуть, тихо прошептав:
– Не привезли.
Он виновато посмотрел на старика, а затем – на его жену. Она лежала неподвижно. Холодная, как камень.
Разговор
– Я знаю, все это очень глупо… – Лев пытался подобрать нужные слова, но те слишком быстро бросились врассыпную, не давая до себя дотронуться. Он просто замолчал, не договорив до конца, хотя это и не понадобилось.
– Скажи, что само глупое из того, что ты сделал? – Неожиданно спросил Савин.
– Вообще?
– Вообще.
– Ну, когда я был в детском доме, то часто представлял на стене окно, а за ним огромное темно-синее небо, с мерцающими звездами. Не знаю, почему-то звезды очень часто приходили мне на помощь. А однажды я играл на скрипке прямо во время бомбежки, чтобы избежать страха. Все остальные спасались в подвалах, а я просто стоял и пытался заглушить гром снарядов. И тогда я тоже видел эти звезды в несуществующем окне. Оно разрасталось, и касалось самой вершины мира. Это достаточно глупо?
– И ни один осколок не тронул тебя?
– Не надо. – Дубай понял, к чему клонит его собеседник. За ту недолгую жизнь, что он играл, его столько раз обожествляли и смешивали с грязью, столько раз восхваляли и оскверняли, что он уже научился по одному блеску в глазах отличать дальнейшую суть разговора. И сейчас она ему крайне не нравилась. – Я слышал, что они говорили обо мне. Ангел. Посланец с неба. Простой псих. Но я ведь не Бог. И не сумасшедший. Я всего лишь животное, только в человеческом облике.
В печи догорали остатки стула, на котором не так давно сидела жена Павла Петровича. Уже который раз они молчали, пристально глядя друг на друга. Дубай читал по глазам, а Савин заглядывал в самое сердце.
– Это ведь называется «Хвост виляет собакой», правда?
Павел Петрович выдержал серьезную паузу и спросил:
– А ты можешь сыграть сейчас?
– Боюсь, что нет.
– Тогда пойдем искать блох, твой хвост слишком сильно тобой виляет. – И рассмеялся, как не смеялся уже очень давно.
Больная. Продолжение
– Она тебя зовет. – Тихо произнес Павел Петрович и указал на прикрытую дверь. – Хочет поговорить. – Лицо его заметно просияло, и все его состояние говорило о том, что Любовь Савина идет на поправку.
– Мне зайти? – Лев оторвался от изучения старого издания «О собаках и людях» и робко подошел к порогу. Старик аккуратно распахнул перед ним дверь, почти без скрипа, и сделал пригласительный жест.
Музыкант вошел.
Кровать была неаккуратной, мятой, а свисающая на пол простыня местами уже порвалась. Однако, Любовь Марковна, лежащая на всем этом кошмаре, несмотря на всю свою бледность и слабость, выглядела гораздо лучше.
– Как Вы себя чувствуете? – Лев приподнял уголки губ.
– Как себя чувствует Паша? – Прервала его старушка.
– Вполне неплохо, Вы можете за него не переживать.
– По ночам мне бывает жутко. – Она пригласила мужчину сесть на край кровати и, взяв его за руку, начала рассказывать, тревожно и тихо: – Однажды, когда я зашла к нему в комнату, смотрю: лежит на спине, рот приоткрыт… и не дышит. Сегодня опять останавливалось дыхание. Он же ночью здесь, рядом. Меня аж в дрожь бросило. Потом потихоньку начало восстанавливаться. Я слышала, это какая-то болезнь, когда такое происходит. Знаешь, мне страшно засыпать с ним вместе. Каждый раз хочется разбудить его, и сама боюсь: отзовется, не отзовется.
– Я думал, только Вы больны…
– Все мы здесь больны непойми чем. И не всякую болезнь можно распознать.
– А чем же болен я?
– Честностью. Самое страшное из всех заболеваний. – Любовь Марковна постаралась приподняться, но Дубай не дал ей этого сделать. Он прикрыл больную ветхим одеялом и подоткнул его концы.
– Вам что-нибудь принести?
– Снега.
– Вы… Вы хотите снега? Точно?
Савина спокойно кивнула головой, глаза ее улыбались. Они мерцали детской задорностью, где-то в душе она была юна и искала радости в мелочах. На секунду Льву показалось, что перед ним лежит маленькая девочка, не поглощенная тяготами жизни, добрая и наивная, и он не смог отказать ей в просьбе.
Надев на одну руку варежку, он поспешно выпрыгнул во двор и зачерпнул немного снега. Двигаться надо было предельно быстро – пока не растаял.
Музыкант протянул старушке руку, держащую белый холодный комок. Любовь Савина поднесла дрожащую руку к предмету вожделения, полусогнутыми пальцами коснулась его мерзлого тела и тут же отдернула запястье.
– Холодный. – Улыбнулся Лев.
– Очень холодный. – Еще шире улыбнулась Савина.
Она сложила ладони таким образом, чтобы мужчина смог передать ей комок и еще долго держала его в покрытых морщинами руках, пока тот не превратился в маленькую лужицу. Она вспоминала о зиме, вспоминала, как долго не выходила на улицу и как прекрасно было раньше видеть заснеженные белесые дороги. Вспоминала долго, пока не заснула спокойным, здоровым сном.
Обитель грусти
Наверху было тихо. Никогда не скрипели ступеньки, не раздавались хлопки закрывающихся дверей. Ледяное царство, застывший во времени этаж. Обитель грусти. Конечно, Льву доподлинно было известно, что является причиной извечного молчания на верху старенького дома. Соседка не была немой, у нее не отказали конечности, и, казалось, ничто не мешало ей спускаться вниз, садиться за стол каждый вечер и улыбаться, отвечая на вопросы стариков. Но ее поглотила ужасная скорбь. Пребывая в состоянии тоски, молодая женщина превращалась в иссохшую старуху: за несколько месяцев волосы ее побелели, паутина морщин растянулась по хорошенькому личику, сделав его безобразным, похожим на лицо древней старухи-ведьмы со впалыми глазами, смотрящими, но видящими только тьму. Она дышала, и губы ее содрогались, прилипшие к беззубым деснам, лицо кривилось, а все силы были приложены для того, чтобы не дать так часто подступающим к горлу слезам вырваться наружу. Она была обезображена внешне и истощена душевно. Дряхлая оболочка без искры внутри. Мертвец, живущий за счет того, что еще не разучился дышать.
– У Вас очень холодно. – Обитательницу ледяного царства всю передернуло, она обернулась и дико уставилась на вошедшего, будто видела перед собой василиска, готовящегося к броску. Женщина не знала, что Дубай ходит очень тихо, а его голос для нее прозвучал, словно бритвой провели по стеклу. Ей было страшно, как страшно бывает загнанному зверю, когда в него вонзается копье охотника. Она боялась каждого шороха, каждого звука и еще долго смотрела на музыканта, не в силах что-либо подумать.
– Может, все-таки спуститесь вниз? Мы растопили печь.
Она молчала, не дрогнула ни одна мышца на безобразно окаменевшем лице. Стекляшки глаз едва поблескивали.
«Она не человек, – повторял про себя Лев, – люди так не смотрят, с таким непониманием»
– Ну, идемте же, спустимся вниз. Вы наверняка замерзли. – Его анфас, румяные от мороза щеки, казались женщине такими невероятно живыми и очаровательными, словно пред ней предстал принц из волшебной сказки, с несуществующими чертами вымышленного персонажа. Она привыкла, что все должно быть хмурым и бесцветным, но прямо сейчас, перед ней, рдел ярко-красный нос, а алые губы приподнимались в улыбке. – Пойдемте, я помогу Вам спуститься.
Лев с удивлением наблюдал, как медленно разъединяются плотно сжатые губы мраморной горгульи. Голос, которым она так давно не пользовалась, был сухим и скрипучим. Она совсем отвыкла говорить, но, стараясь изо всех сил, выдавила из себя одну фразу:
– У вас есть еда?
Мутные стекляшки заблестели надеждой. Какая-то молящая, просящая о помощи сущность открылась Дубаю. Горгулья превратилась в ангела, испорченного земными пороками, тоскующего по небесам, беспомощным. Ей хотелось вернуться назад, в прошлое, туда, где она еще не разучилась улыбаться. Туда, где каждый мог звать ее по имени, где морозы вызывали смех, а не страх и отчуждение.
– Еда… – Музыкант потупил взгляд, ощутил прилив стыда. Он не мог помочь этой несчастной женщине, хотя очень хотел. Всю свою еду он отдавал больной старушке, а потому не располагал и самым маленьким куском хлеба, даже крошкой. Он не мог выдержать этого блеска, отвернулся к стене, но так и не смог соврать женщине, которая ждет ребенка. – Нет. – Только и произнес он, робко наблюдая, как появившаяся на мгновение надежда снова затухает, а живое лицо снова обращается в камень.
Женщина больше не произнесла ни слова, и Лев, полный тяжких раздумий, спустился вниз, к огню.
Наверху было слишком холодно.
Каждый вечер
Каждый вечер, склонившись над столом и мысленно сравнивая грохот снарядов с боем дождя, Павел Петрович смотрел на свои записи в дневнике и, внимательно изучив уже написанное, продолжал писать, раскрывая события уходящего дня.
Старик не писал о мечтах. Пробуя на вкус каждую свою грезу, он все больше понимал, что она горька, и в письмах своих не раскрывал своей собственной души. Он рассказывал о том, что происходило вокруг, о погоде и однотипных событиях, пренебрегая чувствами и ощущениями, как будто вел учет прожитых дней.
«Кончились дрова»
Будничные заметки, просто «для галочки».
«Сегодня ходили за водой»
Он писал спешно, сбиваясь с мыслей, пытался успеть рассказать все, пока не догорела свеча, а потом, в кромешной темноте, отправлялся спать. Строчки прыгали по бумаге, длинные, тянущиеся буквы внезапно становились мелкими и почти неразборчивыми.
Наступала ночь.
Павел Савин дописывал последнюю, на этот день, строку:
«Соседка сверху приготовила холодец»
Глава 6
1943
Художник и Человек с железной фамилией вцепились в кусок земли. Один тянул на себя берега Волги, второй когтями рвал берег Дона. Мускулы их напрягались, на земле оставались ужасные корявые выщерблены – следы ногтей и зубов, которыми оба рвали территорию. Человек с железной фамилией хватался, ладони его были тверды, но и руки Художника ни разу не соскользнули с почти добытого трофея. Они рвали город на части, люди в нем гибли, раздавленные хваткой враждующих сторон. И никто не собирался отпускать.
Сталинград
Дымом от сигарет пропахло все: и волосы, и одежда, и даже в мыслях мешался запах табака. Герману казалось, что снег, оседающий на его плечах, не снег вовсе, а простой пепел. Максимыч, старый солдат, лица которого разглядеть было невозможно, сидел рядом, закутанный в шарф и водрузивший на голову шапку-ушанку. Он очень любил курить и делал это так часто, что большинство воспоминаний Германа были покрыты мутной пеленой дыма.
– Помнишь, как мы подошли к Сталинграду? – Неуклюже развернувшись, Максимыч двинулся ближе. Снег с его шапки почти не осыпался, и голова его была похожа на большой говорящий сугроб.
– Помню. – Тихо согласился Елагин, варежками растирая замерзшие щеки, но от этого становилось еще больней. Он мрачно наблюдал за тем, как бывалый вояка мастерски откупоривает фляжку и опустошает одним глотком, словно бы там была вода. Теперь от него пахнет табаком и водкой. Он будет что-то говорить, очень и очень долго.
– А я – нет. – Заявил старожил и еще раз затянулся. – Ощущение такое, что сидел тут все время и слушал, как пули свистят над ушами. Знаешь, так… вжииить, вшиуть! И бомбы рвутся, как дробь барабана. Вот она, моя любимая музыка. – Ушанка медленно сползала ему на глаза, но старик и не думал о том, чтобы ее поправить. Он лишь вертелся из стороны в сторону, пытаясь поговорить со всеми и усмехался каждому удобному случаю.
– Музыка не такой должна быть. – Грустно заметил Герман Денисович, вспоминая, как чудесно звучали натянутые струны старой скрипки, как сильно отличалась от этого шума настоящая музыка филармонии. Сейчас он слышал лишь грохот, удары по металлическому покрытию, но никак не музыку.
– Откуда тебе знать, какой должна быть музыка? – Максимыч не на шутку вспылил, побагровел, как вареный рак, и вплотную прильнул к музыканту. – Война – музыка для мужчины! Вот, что это такое! – И нараспев протянул: -Бом-бом-бом-бооом!
– Моральное разложение. – Буркнул Елагин и вжался головой в плечи. Вещмешок сильно давил на спину, но он уже перестал обращать на это внимание и просто сидел, подобравшись, и пытался не сойти с ума от холода.
Неподалеку показался еще один боец, еле отрывающий ноги от земли, но все же старающийся передвигаться как можно быстрее. Видно было, как он очень устал, а плечи его ноют под тяжелым грузом. Выпрямившись, он что-то прокричал, но порывы ветра в сторону унесли его крик.
– Елагин здесь? – Повторил он гораздо громче. Голос был хриплым от частых разговоров на морозе. Он буквально срывался, как стая согнанных с дерева птиц, и каждый громкий звук сопровождался глухим продолжением.
– Я. – Отозвался Герман.
– Быстро за мной! Тебя командир ждет! – С этими словами солдат развернулся и немедленно направился в сторону командирского блиндажа, все больше и больше проваливаясь в снег.
– Командир, – деловито протянул Максимыч, массивной ладонью похлопал Елагина по плечу и закашлялся, как всегда, – сейчас будет тебе музыка!
Музыкант вскочил, отряхиваясь, как взмокший пес, и помчался за удаляющимся солдатом.
***
Майор с широким волевым лицом сидел за столом и, склонившись над картой, водил по ней кончиком карандаша.
– Рядовой Елагин по Вашему приказанию прибыл! – Отчеканил Герман, как только вошел в блиндаж. Он ненавидел эту фразу, но признавал ее нужность, как часть военного уклада и как часть проповедей Максимыча.
– Проходи, рядовой, садись ближе, – распорядился командир. – Командир разведгруппы – лейтенант Алтунин. – Он кивнул на крепко сложенного человека с лицом итальянца и телосложением спартанского война. – Итак, когда все в сборе, можем начать. Вот здесь, – майор показал карандашом на карту, где был расположен дом. – Ваша задача: незамеченными подойти к дому и проверить его. По имеющимся у нас данным, здесь расположен немецкий штаб. Одну группу мы уже туда послали, но они не вернулись. Вы должны добыть «языка», желательно не ниже майора, осмотреть все бумаги и документы. Если есть карты с расположением войск, то забрать и их. Если же дом пуст, осмотреть прилегающие строения. Ну а коли ничего нет, то уходите. В бой не вступать. В случае погони и невозможности сохранить «языка» – убейте его. Выходите сегодня ночью. Не вернетесь через двенадцать часов, группа будет считаться погибшей или без вести пропавшей, со всеми вытекающими последствиями. Всем понятно?
Заученная речь майора стихла, оставляя в воздухе лишь привычные клубы дыма. Все снова стало белым, пропахшим табаком, так мистически-неприятным и почему-то успокаивающим. Елагина клонило в сон, но, не до конца зарывшись в эту белизну, он, синхронно с остальными солдатами, ответил:
– Так точно!
– Тогда давайте документы. – И, дождавшись, когда все бумаги опустятся ему на стол, отдал последний приказ: – Идите готовьтесь!
Приказ: не сдаваться
Бойцы выбирались из окопа, как из своей укромной норы выбирается юркая ласка, изворотливая и незаметная пытливому глазу хищника. Белые маскхалаты сделали их незаметными под завесой метели. Снег был своеобразной театральной кулисой, метель, заметающая следы – гримером, а сами солдаты – актерами, прикинувшимися сценическими декорациями. И вот, где-то в начале спектакля, прогрохотал медный бас лейтенанта Алтунина, раздававший свои последние указания.
А теперь было тихо. Ветер своей скорбной серенадой проносился над головами бойцов, страждущий, умоляющий о чем-то, понятном только ему. Слышать такую мелодию было жутко, а знать, что за ней скрывается – действительно страшно. Смерти, тысячи человеческих смертей окрашивали белизну красными тонами, кровавые пятна, словно сыпь, растекались по моему телу.
Солдаты ползли по снегу, каждым своим движением вызывая у меня мучение. Солдаты падали навзничь, и меня пронзала невыносимая боль. Моя кожа, как кожа больного, обезображенного существа, разрывалась от ужасных деяний тех, кого я сама приютила. Прокаженная старуха Земля.
Отряд миновал реку и подходил к крайним домам.
Герман Елагин был полон детского непонимания. Белые, обжигающие своей мерзлотой хлопья летели в лицо, забивались за шиворот, а холодная лапа ветра острыми, как бритва, когтями драла щеки. Автомат мешал, давил на ребро, маскхалат стеснял движения, но солдат старался не подавать виду, пытался держаться стойко, однако мысленно ликовал, когда Алтунин объявил короткий привал.
Пока Елагин поправлял свою припорошенную снегом ушанку, надвинув ее по самые глаза, бойцы уже определили свое местоположение – до конечной цели было совсем недалеко.
Вокруг стояла полнейшая тишина. Не раздавалось ни звука. Казалось, что в городе абсолютно никого нет, дома казалось пустыми и пугающими, а их окна-глазницы с упреком уставились на солдат. Снегопад почти прекратился и сейчас шел еле заметными мелкими хлопьями. Ветер разогнал тучи и на небе появились тысячи звезд и возглавляющая их Луна. Их свет отражался от снега и слегка рассеивал темноту вокруг. Это было единственное «освещение», которое осталось в городе. Электричества здесь не было уже очень давно.
Герман невольно залюбовался этой звездной красотой. Он сидел, прислонившись спиной к дому и запрокинув голову наверх, и смотрел в небо так же, как маленький ребенок смотрит на заветную игрушку. От них исходил странный стеклянный звон, словно неуловимая музыка, какая-то сказочная и неестественная. Елагин представил, как между этими звездами он натягивает струны, неисчислимое множество струн, и тянет за каждую по очереди, и музыка их раздается по всему небу. Стекляшки… раз можно играть на шторах, то музыкант не прочь был попытаться играть на звездах.
Из забытья его вывел солдат, толчком в плечо.
– Пошли, – хрипло сказал он.
Герман Елагин поднялся на ноги, стряхивая с себя снег. Группа, пригнувшись, прячась в тени полуразрушенных домов, двинулась дальше. Пройдя метров двести, они остановились у небольшого пятиэтажного дома. Правая часть его крыши была проломлена, стекол не было и в помине. Некоторые окна были без рам и больше напоминали двери в преисподнюю, скрывающие за собой непроглядную тьму и неведение. В каждом разбитом окне мерещилось что-то странное, потустороннее, воображение рисовало искаженные картинки, какие рисует обычно в детском сознании.
Вообще, к этому времени в Сталинграде не оставалось ни одного целого дома. Бесконечные бои, бомбежки, артиллерийские обстрелы превратили его в огромную груду руин, состоящую из кирпича, бетона и железа.
Этот дом так же пострадал от бомб и обстрелов, но все таки выглядел немного лучше, чем большинство построек в городе. Группа вошла в дом через разбитое окно первого этажа и быстро двинулась цепью, осматривая каждую комнату и держа автоматы наготове. Елагин замыкал эту цепочку, и потому постоянно оборачивался назад.
Внутри многоквартирное сооружение выглядело куда хуже, чем снаружи. Некоторые квартиры представляли собой одну большую комнату со сломанными стенами. Весь пол был усыпан обрывками газет, бумаги, черепками, осколками и прочим мусором. Разбросанная мебель валялась как попало, загораживая проход. Все это навивало невероятное уныние и тоску, навевало какое-то странное, угнетающее настроение.
Уже ничто не спасет этот дом.
Уже никто в нем не поселится.
Поднявшись по лестнице на третий этаж, Алтунин различил голоса из квартиры рядом. Дав знак не шуметь, он беззвучно двинулся вперед, трое бойцов следовали за ним.
Алтунин украдкой глянул в стенную щель. В большой комнате стоял стол, посередине которого мерцал свет керосиновой лампы. На столешнице была разложена карта, со схемой города и прилегающей местностью. Трое солдат были в комнате: один стоял у входной двери, двое других сидели на разбитом диване. Руки свои они положили на автомат, готовые в любую секунду открыть огонь.
За столом сидел человек лет пятидесяти, в форме подполковника немецкой армии. Его аккуратно убранные волосы уже тронула седина, а угловатое лицо покрылось мелкими, разбегающимися у глаз морщинами. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он опытный военачальник и через многое прошел. Рядом сидел лейтенант и командир механизированного корпуса – видимо подполковник ставил перед ними боевую задачу. Больше ничего рассмотреть было нельзя, керосиновая лампа плохо горела.
– Подполковника берем, остальных в расход, – шепотом сообщил Алтунин. – Стрелять прицельно, огнем не поливать.
Он подкрался к двери. Разведчики тянулись за ним, точно хвост удава, бесшумно и плавно. В разведшколах их обучали выживать в лесу, бесшумно передвигаться и многому другому, но Елагин был простым рядовым-пехотинцем, он не обучался в разведшколе и даже не знал, что такие есть. Осколок стекла предательски хрустнул под его ногой. Немцы, как коршуны, повернули головы и насторожились. Офицеры потянулись к кобурам, голос подполковника оборвался на полуслове. Солдаты начали подниматься с дивана, а тот, что стоял возле дверей, вышел из комнаты.
Важнейший фактор внезапности был потерян. Алтунин выхватил нож и бросился на солдата, повалив его на пол. В комнату ворвались разведчики и открыли огонь. Елагин очередью из автомата убил еще одного, не успевшего даже наставить на противника оружие. Младший командирский состав был убит, но пуля, выпущенная из пистолета подполковника угодила в плечо бойцу.
Алтунин с силой ударил подполковника прикладом в грудь. Разведчики кинулись на него и через мгновение офицер был связан и обезврежен, во рту у него был кляп, сделанный и оставленного на столе носового платка. Все это произошло в несколько секунд, слишком быстро, чтобы успеть что-нибудь подумать. Солдаты собрали со стола карты и документы, после чего начали быстро спускаться с лестницы, таща за собой упирающегося подполковника.
Выйдя на улицу, они быстро направились в обратный путь. Сзади раздался топот ног и выстрелы. Иногда кто-нибудь из разведчиков оборачивался и выпускал наугад короткую очередь.
Для Елагина это было похоже на страшный сон. Черные глазницы окон продолжали глядеть на него, смеяться и улюлюкать, беззвучным, но жутким скрежетом зубов-осколков. Герман все ждал, что сейчас его настигнет пуля. Неожиданно, он повалился на разбитую мостовую, а затем кубарем скатился в открытый подвал, пересчитывая ребрами ступеньки. А когда наконец стукнулся о камень, лежал, зажмурив глаза и боясь пошевелиться. Некоторое время он был уверен, что все-таки поймал свою пулю, но никакой резкой боли так и не почувствовал. Ноги Елагина подкосились не от ранения, а от страха, и когда солдат понял это, к чувству ужаса примешалось чувство стыда. Он обхватил руками голову и беззвучно взвыл.
Но надо было подниматься, срочно вставать и догонять своих, пока он не потерял их из виду. Сами они уже не вернутся, таков военный закон: если захватил языка, уже не оборачиваешься, кто отстал – тот отстал. Герман открыл глаза и начал осторожно опираться на локти, как вдруг увидел над собой дула автоматов, так близко, будто бы какое-то существо, наклонившись, смотрело на него пустыми отверстиями вместо глаз. На шинелях солдат он заметил орлов с распростертыми крыльями, и больше не смог запомнить ничего. Холодный пот пробежал по его спине, а сердце, подпрыгнув в груди, забилось учащенно, так, что даже немцы, казалось, слышат его испуг, слышат его дрожь и прерывистое дыхание. Герман бросил автомат и медленно поднял руки вверх.
Обыск и допрос
Стоя под угрожающе наставленными глазницами автоматов, Герман Елагин чувствовал, как, залезая во все карманы, его ощупывают руки немецкого офицера, беспрерывно бранящегося и ругающегося. Ловкие пальцы пробежали по ребрам, опустились к поясу, а затем прошли по ногам.
– Jacke! – Выкрикнул один из солдат, указывая на пленника. – Jacke! Schnell!
Все те же ловкие и крепкие пальцы рывком сорвали с Елагина куртку, проверяя ее на наличие тайников. Бесцеремонно, разрывая теплую подкладку и распотрошив все карманы, офицер откинул уже не нужную вещь в сторону. Герман стоял, как вкопанный, боясь шевельнутся, чтобы ее поднять – слишком страшно горела искра в этих бездонных глазах.
– Leer. – Удовлетворенно кивнул он: «Пусто» и прибавил по-немецки: – Ни оберегов, ни фотографий. Нам будет трудно на него давить.
– Не волнуйся, – в тон ему ответил другой, – этот не похож на опасного человека. Посмотри, как дрожат его колени. Если не умрет от страха – это уже будет огромным плюсом для нас. Ведите его! Vorwärts.
Тогда черные дула уставились Герману в спину, как копья, подгоняя его по заледеневшей дороге. Опустив раскалывающуюся от боли голову, мужчина поплелся туда, куда его гнали эти пугающие штыки.
Без куртки было холодно, пушинки снега падали на плечи, заставляя музыканта вздрагивать от их жуткого прикосновения.
***
Его вели по темным коридорам полуразвалившегося дома, странного похожего на тот, куда свою группу привел лейтенант Алтунин.
– Russisch Schwein. – Зубоскалили немцы: «Русская свинья».
Один из них держал в руке зажженную свечу, позволяющую лишь ему видеть окружающее пространство. Все остальные передвигались практически на ощупь, различая только мелкие очертания предметов. Наконец, когда они завернули, показался еще один человек – со второй свечой, готовый принять пленника.
Германа втолкнули в комнату. Того немногого освещения, что было, все же оказалось достаточно для того, чтобы разглядеть ободранные доски стен с застывшими на них багровыми пятнами краски… а, может быть, крови. По периметру были расставлены старые ящики с какими-то припасами, то выступающие из мрака, то исчезающие в темноте неосвещенных углов. Чуть поодаль, у стола, происходило какое-то движение – еще один немецкий военный готовился к допросу.
Пленник вздрогнул и попятился назад, но тут же наткнулся на знакомые железные штыки, чуть впившиеся в его холодную спину.