Анна Олеговна Фокина
Одна маленькая правда
Кировский завод
Кировский завод был одним из главных предприятий страны. В 1940 году Кировский завод начал серийно выпускать новую разработку СССР – тяжелый танк КВ-1 (Клим Ворошилов). Спроектирован танк был в 1939 году и показал себя с лучшей стороны. Боевое крещение машины произошло в Финской войне. Отличительной чертой танка была его броня. Лобовая броня была толщиной в 75 миллиметров и под углом 30 градусов. При массе в 47,5 тонн и с хорошей пушкой это был настоящий монстр на гусеницах. Такая броня сдерживала любое прямое попадание. Танк был практически неуязвим для других машин противника, но все же скорость и маневренность оставляли желать лучшего. Утверждение танка на серийное производство произошло после того, как он прошел 640 километров. И в первой партии танков было выявлено несколько существенных недоработок. Трансмиссия оставляла желать лучшего, некоторые машины останавливались посередине дороги, не успевая доехать до места назначения. Но все же до 1942 года это был лучший танк на фронтах второй мировой войны. Именно эту машину и было поручено собирать Кировскому заводу.
Зов кулис
Оркестр Антона Афанасьевича Палицкого честно продолжал работу, не смотря ни на что. Музыкантов не смущало, что аудитория их значительно уменьшилась, а наоборот, настроение их было поднято от того, что все же остались те немногие, желающие и имеющие возможность постигать прекрасное. Концерты давались с меньшей частотой, но большей отдачей – красноречивое заявление дирижера. На самом же деле, их всех волновало происходящее, и то волнение, что нещадно билось в их голове и желудках, хороший слушатель мог бы уловить в целом ряду непрекращающихся фальшивых нот. Но даже Антон Афанасьевич принадлежал числу плохих слушателей и лишь продолжал самозабвенно взмахивать палочкой.
Дубай не играл совсем.
Он просто сидел где-то за углом, теребя струны так тихо, что даже сам мог едва отличить их звучание от застоявшегося в запертом помещении воздуха. «Лучше никак, чем отвратительно» – заявил он Палицкому, пробираясь в свой укромный закуток, и старый, скорчившийся дирижер ничего не смог возразить.
Иногда Лев порывался выступить, сыграть так громко, чтобы заглушить все инструменты, сыграть чисто и заглушить бесчеловечно изрыгающуюся из их чрева фальшь. Пальцы музыкантов дрожали, слышал Дубай, они сбивались, ходили по кругу, звучали бесчисленные повторы и толпы, огромные колонны музыкальных врак. Он с остервенением сжимал кулаки, чтобы не вырваться из своего скромного убежища и не закричать от боли и злости, от непонимания того, как другие не слышат эту бряцающую чушь.
Можно сказать, зал и море оваций звали его, ему хотелось играть для себя и других, забываться музыкой, хрустальной и чистой, как родниковая вода. Но тут же, когда в бушующем океане проявлялось чистое течение, оно сразу заполнялось грязью и отходами музыкальных нечистот.
Но Лев Дубай не умел так высокопарно выражаться, поэтому для него этот скрежет охарактеризовался двумя-тремя словами и стиснутыми от раздражения зубами.
– Простите, – подозвал он к себе одного из исполнителей, когда начался антракт, – когда кончится этот кошмар?
– Что именно Вы зовете кошмаром? – Изумился молодой контрабасист.
– То, что я слышу. Ибо то, что исходит от ваших пальцев, является настоящим ужасом. Так скоро он кончится?
Конечно, он не удостоился ответа, и после раздосадованного «Ну, знаете ли…», музыкант спешно удалился, оставив Дубая в уединении. Ему все сходило с рук, как и тем, кто нагло обманывал слушателя, выставляя за классику смесь страха и волнения, переложенных на инструменты. Но он не выходил, отмахиваясь от навязчивого зова.
Спасите наши души
Ветер, неумелый солист осеннего ансамбля, исполнял свои безумные трели.
Лев Дубай не чувствовал опасности, когда не слышал ее мелодичного темпа. Все для него было музыкой: тишина – спокойствие, громыхающий шум – тревога. Скрипка тоже была с ним, неразлучная подруга жизни, и, может быть, тоже чувствовала что-то, но только иногда.
Улицы не были заполнены, но и не были безлюдны, тонущие под грозным взглядом чернеющего неба. Облака провисали под тяжестью скопившейся воды и готовы были в любую минуту выплеснуть на головы прохожим ливень своих слез.
Дубая тянуло назад, в прошлое, на беззаботные тропинки солнечной жизни и, возможно, поэтому он оказался на Михайловской улице, у старого здания Ленинградской академической филармонии. Дорожки, полные луж, заросли травой, покрывающей дряхлый пень на месте, где стоял когда-то многолетний скрипучий дуб.
– Переродился. – Усмехнулся Лев, подражая своим детским сравнениям. – Что ж, надеюсь, из тебя вышел хороший шкаф, старик.
Воздух сотряс еле слышный гул – небеса порвались и дали волю человеку. Еще трещина, еще и еще. А затем самая большая стрела грома пронзила слух Льва – что-то треснуло, поднялись крики, детский плач. Раскаты повторялись снова и снова, градом обрушаясь на самую голову, ужасный звук, самый ужасный из тех, что он когда-либо слышал. Двери домов, как ветхие дамбы, прорвались, на улицы хлынул поток кричащих людей. Их страх, оры, стоны, плач и мольбы о помощи – вот что было музыкой настоящей войны. Лев чувствовал, что ему стало жутко, но он не срывался с места – было слишком громко, и он не смог бы разобрать дороги.
Первые бомбы упали на город и разрывались, круша все вокруг. В тот же миг по улицам пронеслась сирена, предвещающая авиаудар. Голова музыканта раскалывалась, он упал на колени и схватился за виски, не в силах что-нибудь сделать, хоть немного пошевельнуться. К горлу подступала тошнота. А бомбы все сыпались и сыпались в хаотичном порядке: дома, площади, мостовые – все смешалось в единую серую массу из кирпича и бетона. Люди, для которых война был лишь слухом, теперь поняли всю разрушительную ее мощь. В Ленинграде, как и на западе, рвались дороги и вставали на дыбы, осколки преграждали путь, пыль и грязь летели в глаза, спешка пожирала всех до единого, но только Лев Дубай, отбросив свою скрипку, как статуя, стоял посреди улицы.
Очередным потоком прорвались двери филармонии. Щепки и люди, смешавшись в серые проносящиеся пятна, мчались по улицам, сбивая друг друга с ног. Неумелые мазки на грани реальности, все в общих чертах, все движется слишком быстро. Дубай прищуривал глаза, всматривался, как мог, напрягал зрение, но ему не удавалось разглядеть ни одного человека. Лишь проносящиеся со свистом призраки.
Подождите…
Нет, все же было одно лицо. Он видел его всего мгновение, бледное, застывшее, с диким ужасом в потускневших глазах. Лев не узнал его, ведь не мог себе представить, чтоб вечно веселый и улыбчивый Герман Елагин теперь больше походил на белесую скульптуру с навеки приставшей к лицу гримасой испуга. Но и оно вскоре растворилось в кляксах бегущей толпы.
Люди на ладони
Эта громыхающая музыка сводила с ума, спускала курки своего скрежещущего револьвера каждую секунду, целясь то в сердце, то в висок. Все было в этих дырах, пули застревали в глубине плоти, вызывая сильнейший зуд, но плотно затыкали раны, не пропускали кровь и не позволяли умереть. Да, смерть была бы слишком большой роскошью для человека, бездвижно стоящего на коленях и стискивающего зубы, как при самой ужасной пытке. Музыка склоняла его все ниже, прижимала к грязной дороге, заставляла вдыхать пыль, и аккомпанемент бегущих ног полностью содействовал ей – барабанная дробь исходила от каждой касающейся тропинки пяты. Может быть, он даже кричал, но этого никто не слышал.
Спасение было только в одном.
Он должен заглушить эту музыку.
До скрипки дотянуться было нелегко, оторвать руки от ушей – уже нелегкое занятие. Как за спасательный круг, Лев хватался за гриф, ронял его и снова поднимал, пальцы слабели, непослушный инструмент выскальзывал из рук.
Скрипка не хотела играть, она мечтала снова стать деревом, и вырасти так высоко, чтоб, распустив крону, не слышать людских чертыханий и низменной возни человечества, хоть вы и считаете, что скрипкам не свойственны мечты и мысли.
– Давай, давай же прекратим этот ужас. – Подползая на локтях, шептал ей Дубай. – Надо только начать играть. – Резкий рывок.
Она поддалась.
Мягко легла в руки и, отдав свое исцарапанное деревянное тело во власть человека, успокоилась. Грязная и обшарпанная, она все же приготовилась исполнить очередной свой долг.
Льву надо было закрыть глаза и представить звезды.
Провести смычком по струнам.
Как же просто.
Но звезды, как дешевые стекляшки, трескались и осыпались при громыхающем раскате нового взрыва. Еще одна попытка… и она закончилась неудачей. Небесные тела раскололись и посыпались вниз, разрушая здания и обрекая людей на истошные крики. Появлялись и трескались, появлялись и трескались, а вскоре и вовсе покинули чернеющий небосвод.
Толпа вопила, наступая на эти осколки, а должна была на них танцевать. Они уклонялись и отмахивались от падающих с неба стекляшек, но могли поймать их и загадать желание. Конечно, это были не целые звезды, но неужели в них больше не осталось той самой музыки? Ведь и хрустальную вазу можно собрать по частям и склеить обратно так, что под рукой мастера будет не заметно ни одного надкола. «Прекрасная ваза» – скажете вы, глядя на нее совершенно не осознавая, что только что это произведение искусства было всего лишь бесхозной кучей мусора.
А значит звезды не надо выдумывать – их можно сложить из того, что уже упало под ноги беснующейся толпе.
Дубай закрыл глаза и принялся собирать осколки павших мелодий. Первая стекляшка поднялась к небесам, маленькая и беззвучная, лишь чуть-чуть подрагивающая на знакомом темном полотне. За ней взлетела вторая, плавно кружась вокруг своей оси. Еще осколок, еще и еще – все они дрожали, боясь начать новую мелодию, а Лев боялся порезаться ими и выронить смычок. Он аккуратно сближал их, как ювелир перебирает совсем маленькие драгоценности, подносил друг к другу пять осколков музыкального вступления. И наконец, они сцепились, родилась новая звезда, новая композиция. Смычок смело бегал по струнам, то медленно, то быстро, все больше и больше стекол соединялись, а получившиеся из них звезды, причудливыми спиралями, скользили по своду.
Бегущие становились меньше, взрывы становились тише. Суета в душе музыканта умирала, уступая место умиротворению среди хаоса. Никто не замечал его, но это было и не нужно – он играл для себя.
Люди были карликами на его большой ладони, и в любую минуту Лев мог сжать кулак и аккуратно убрать их в карман, распрощавшись с всеобщим волнением. Они бы сладко заснули в складках его пиджака, слушая эту незатейливую, плавную мелодию. На другой ладони были снаряды – их бы он сжал не так бережно, и они бы взорвались в его руке, опалив только некоторые участки кожи, и настала бы тишина. Только он и музыка. Наедине.
Звезды полностью разукрасили небо, сверкали, разбивались уже по желанию их повелителя и снова собирались вместе. Но этого было мало. Наконец, они сложились, образовав одну огромную звезду – финальную часть мелодии, медленно затихающую и затухающую.
Лев не открыл глаз, а просто остался стоять на коленях.
Один.
В тишине.
Он убрал взрывы и панику, осталась только пыль.
Годовщина Октябрьской революции
Шестнадцатое октября – эвакуация из Москвы. Война подбиралась к востоку.
Но даже неумолимо приближающаяся неразбериха не в силах была помешать одному важному, хорошо известному большинству событию. Седьмое ноября, дата парада в честь Октябрьской революции, после которой войска должны были отправиться сразу на фронт. Не более и не менее чем акция для поднятия боевого духа.
Большие сложности вызвало само проведение парада, в частности большие опасения были насчёт немецкой авиации, которая могла нанести удар по площади с целью уничтожения советского руководства. В связи с этим с пятого ноября советская авиация наносила упреждающие бомбовые удары по аэродромам немецких войск. К тому же за день до парада метеорологи сообщили, что 7 ноября ожидается низкая облачность и сильный снегопад, всё это несколько разрядило обстановку.
В ночь перед парадом были расчехлены и зажжены кремлёвские звёзды, также была убрана маскировка с мавзолея Ленина. Согласитесь, беснующийся народ ожидало по истине грандиозное событие, всеобщее сплочение под пеленами страха.
Торжественный марш войск в восемь утра на Красной площади открыли курсанты артиллерийского училища. С развёрнутыми знамёнами, под боевые марши, исполняемые оркестром штаба МВО под управлением Василия Агапкина, шли по главной площади страны артиллеристы и пехотинцы, зенитчики и моряки. Затем по Красной площади двинулись конница, знаменитые пулеметные тачанки, прошли танки Т-34 и КВ-1. В параде приняли участие батальоны курсантов Окружного военно-политического училища, Краснознаменного артиллерийского училища, полк 2-й Московской стрелковой дивизии, полк 332-й дивизии имени Фрунзе, стрелковые, кавалерийские и танковые части дивизии имени Дзержинского, Московский флотский экипаж, Особый батальон военного совета МВО и МЗО, батальон бывших красногвардейцев, два батальона Всеобуча, два артиллерийских полка Московской зоны обороны, сводный зенитный полк ПВО, два танковых батальона резерва Ставки, которые к 7 ноября прибыли из Мурманска и Архангельска.
Уже известный нам Человек напутствовал:
– Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!
Его голос в полнейшей тишине звучал над площадью. Люди пытались запомнить каждое слово этой речи, чтобы потом, находясь на грани собственных возможностей, возобновить их в памяти, как живительную влагу, испивая каждое услышанное слово.
Скульптуры в бомбоубежище
Лампочка мигала, не переставая. Мгновение – пугающий мрак, мгновение – завораживающая картина отпечатанного на лицах безумия. Прерывистое дыхание, запирающее слова глубоко в горле, топило мысли и пытающиеся начаться разговоры.
Антон Палицкий напрягал память, пытаясь воспроизвести в голове тот момент, когда бегущая по улице толпа понесла его вперед, как сшибающее корабли течение. Пытался вспомнить, как люди кидались в рассыпную, думая, что смогут укрыться в маленьких двориках, как он оказался в этом подвале, потолок которого содрогался чуть ли не каждую секунду, оповещая находящихся здесь о том, что где-то там, прямо над их головами рвутся снаряды.
С дрожащими поджилками дирижер разглядывал лица: нахмуренные и задумчивые мужчины, обездвиженные от горя и страха женщины, маленькие, не пойми с чего замолкшие дети и спокойные, как сама смерть, старики. Первая, пухлая розовощекая девушка, теребившая себя за подол платья, вжалась в угол, куда-то туда, куда не доставал свет маленькой лампочки. Мужчина с портфелем, с маленькими впалыми глазами, не мигающими все это время, слегка приоткрыл рот, втягивая через него маленькие струйки подвального воздуха и сырости. Все они – вылепленные войной неумелые скульптурки с потрескавшимися лбами. Они разучились смеяться, знал Палицкий, но думал, что никогда и не умели.
На ступеньках, у самого входа, стоял милиционер – живая кукла театра теней – и изредка выкрикивал что-то на улицу. Тогда, содрогнувшись, в тесное бомбоубежище вваливались еще несколько человек и, заняв свои места на общем пьедестале, застывали, как неприметные экспонаты заброшенного музея.
Еще раз мигнув, лампа погасла.
Свет опустил на глаза горожанам тяжелые веки.
Теперь оставались только звуки: взрывы бомб и крик дежурного милиционера.
Сумасшедший
Только крысы пробираются так тихо.
Дикая тишина, непривычная после грохота бомб, безразмерные столбы пыли, мирно оседающие на землю и аккуратные, едва лишь шуршащие шажки людей, выбирающихся из подвалов. Людей, уподобленных крысам, скрывающимся от кота и не смеющим издать даже самого тихого писка. Они озирались, будто бы заброшенные в новый, неведомый им мир, и с удивлением рассматривали развалины города. Но они не изумлялись бы так сильно, если бы не заметили среди этой разрухи человека, стоящего на коленях с закрытыми глазами и крепко сжимающего в руке скрипку, как смертоносный клинок, которым он только что заколол множество врагов и теперь, согнувшись над прахом, беззвучно оплакивал их бренные души.
– Он, наверное, душевнобольной. – Тревожно шептали старушки. – Совсем жизнь не дорога. Смотри, смотри-ка, стоит, ни жив, ни мертв, прямо посреди адского пекла. Боги или бесы сохранили ему жизнь? А может, и правду говорят, что дуракам везет?
– Это же он играл во время бомбежки. – Народ обступал музыканта кольцом, как толпа зевак собирается вокруг арены с тигром, опасным, но загнанным животным.
– Вы тоже слышали это? Я думал, мне почудилось.
– Нет-нет, и я слышал эту мелодию.
Музыкант поднял голову, спутанные его волосы ниспадали на глаза, широко раскрытые и удивленные. Он позволил себе маленькую улыбку:
– Так вы все слышали?
– Почему ты играл? – Спросили его из толпы.
– Потому что мне было страшно.
– И ты не нашел ничего лучше, как ухватиться за свою скрипку и извлечь из нее пару звонких нот?
– Не нашел. – Спокойно согласился скрипач.
– И тебе это помогло?
– Как видите, помогло. Вы разве не заметили, что стало тише?
– Он, однозначно, сумасшедший. – Заключил кто-то. – Вам нечего на него смотреть. Уходите!
– А может, он награжден небесами? Они даровали ему жизнь не просто так, и неспроста звучала на всю улицу эта серенада. Он – особенный. – Запротестовали с другого боку.
– Все психи кажутся особенными! – Парировали скептики. –Особенными в своей ненормальности!
– Он просто отличается от нас, вот и все. Его музыка спасла нас.
– Нас спасло укрытие!
– Воля небес!
– Стены подвала!
Кольцо вокруг музыканта сжималось, люди кричали друг на друга, пытаясь доказать свою правоту. Одни роняли соперников на землю и брали верх силой, другие обладали несказанно громким голосом, а третьи… они просто оставались при своем мнении.
– Не надо превозносить больного в свой культ!
– Вы не видите очевидного!
Все больше и больше вокруг одного человека разрастались споры, все больше и больше людей были готовы перегрызться ни за что.
– Вас спасли вы сами. – Поднимаясь, произнес Дубай. Очень тихо, но все почему-то его услышали.
– Так открой же, зачем ты все-таки играл?
– Чтобы унять свой страх. Я спасал себя. – Объяснил он и прошмыгнул сквозь толпу.
Милиционер кричал, чтобы все разошлись по домам.
Несколько тел валялись на пыльной дороге.
Оглянись
Падал пепел от сигарет. Люди клялись себе во всем, что приходило им на ум: что они обязательно выстоят, что получат то, за что дрались и будут драться, чтобы изменить мир. Они оглядывались назад, на затвердевшее варево прошлого, но видели лишь его осколки. Они держали в себе боль, ведь с нею было проще идти вперед, а над их головами пролетала последняя стая птиц.
Опускалась пыль и грязь. Люди молчали, храня в себе смутные проблески надежды. Они хотели сражаться и не хотели войны, они заглядывали в будущее, надежно покрытое плотным покрывалом, и сопротивлялись тому, чтобы лишний раз подумать о нем. Но они все еще держали в себе эту боль, как привязанную к гнезду стаю птиц. А над их головами тяжело шагали тучи.
Пришла ночь. Она не требовала никаких изменений, уводя за руку в свои недра молодого музыканта. Она была постоянной и той единственной, кому можно было довериться и ни в коем случае нельзя было доверять. Ты идешь вместе с ней, о наивный Лев Дубай, плотно сжав ее холодное запястье. Оглянись, оглянись же назад и подумай! А хотя, лучше не смотри по сторонам и просто шагай вперед. Только вот, отпусти своих птиц, ты все равно не полетишь вместе с ними.
Сегодня звезды будут ближе к тебе, и ты встанешь наравне с ними, будешь взирать на них прямо, а не как обычно – снизу вверх. Но это будет последняя мелодия, которая далась тебе так легко.
Глава 5
1942
Холодные лапы зимы пытались ухватиться за Человека с железной фамилией. Они отняли у него все: хлеб и воду, вытащили из кабинета самые ценные вещи, сломали столы и стулья. Но Человек продолжал спокойно стоять у окна и курить свою трубку, глядя как там, внизу, эти же лапы рвут дороги и ходящих по ним людей. Как те, обессиленные, падают в снег и остаются лежать, не в силах сопротивляться. Беспомощные воины с их бессмысленным боем. Но он не бездействовал: уже давно средь зимы разжигал он костер из одной искры. И искра разгоралась, очень и очень медленно.
Зима
Все началось с конца.
Свет всегда рождается из тьмы.
Так у людей было принято, ведь только самая страшная, самая тупиковая ситуация, опустившая всех и вся на самое дно, дает начало чистой книге, новым возможностям и духовному подъему. Проще говоря, от дна оттолкнуться гораздо легче, чем всплыть на полпути к нему. Конечно, есть риск остаться на этом дне, но любой, умеющий плавать человек, всегда может спасти еще одного неумеху.
Блокада длилась уже полгода. Зима – пора метелей и жгучих морозов медленно потягивалась в своем заснеженном ложе, положив свою голову, как на подушку, на Ленинград, а ноги, словно на пуф, закинув далеко в Сибирь. И это можно было бы назвать волшебной сказкой, если бы близок был счастливый конец. Но снег зимой должен быть белым, а не красным, а щеки людей, наоборот, красными от мороза, а не бледными и впалыми от непрекращающегося голода.
Собаки прятались в подворотнях, поджимая хвосты, тихонько скулили от холода, а когда привязывались к прохожему, в надежде найти себе приют и хозяина, тут же становились его обедом. Коты были немного умней. Они проскальзывали в дом сквозь дымоход и, беззвучно проходя по старым половицам, усаживались в углу у потрескавшейся печи, пока нечаянно не опалили себе хвост и громким воплем не привлекли внимание хозяев. Все друзья человека когда-нибудь становились его едой, а человек постепенно превращался в зверя.
Старый дом
Дом, покрытый темно-зеленой краской, стоял на окраине города, в том месте, где теперь уже поднялись деревья и тянулась к солнцу молодая трава. Стены его облупились так, что о прежнем его цвете можно было узнать лишь из достоверных рассказов его старого хозяина – Павла Петровича Савина, а о самом Павле Петровиче из страшных воспоминаний сорок второго года.
Уже третье колено Савиных, в лице Павла Петровича, жило в этом неправильно построенном сооружении. Множество входов и выходов и неотапливаемых веранд делали проживание в доме, как минимум, не очень удобным. Второй этаж не отапливался никогда, так как печка на нем выглядела не лучше сваленных в кучу кирпичей, поэтому, в полном своем величии был именован "Летним гнездом". Дом чудом уцелел в военные годы, его не трогали ни бомбы, ни снаряды.
Наверху жила беременная женщина, муж ее был на фронте. Очень часто она отказывалась спускаться вниз, к печи, и с ног до головы куталась в свитера и шубы. А в те редкие случаи, когда она спускалась, хозяева все равно не слышали от нее ни звука, а сама она, в телогрейке и валенках, забивалась куда-нибудь в угол, вечно растрепанная и с осунувшимся лицом.
Оставшуюся комнату нижнего этажа занимал Лев Дубай. Старики постоянно его о чем-нибудь спрашивали, им все было интересно, и так как у Дубая не было друзей, то он все рассказывал именно им. Так Савины узнали, что Лев детдомовский, родителей своих не знает и не помнит.
Со временем дом обветшал, со стен осыпалась штукатурка. Большую печь зимой протопить было трудно, поэтому топили «буржуйку», она стояла в центре небольшой комнаты. Сначала все по очереди ходили за дровами, но когда уже не было сил далеко идти, стали топить мебелью.
Внутри было очень темно – забитые фанерой окна совсем не пропускали редкий солнечный свет. Фитилек на столе кухни создавал крошечный кружок света, превращая полный мрак в более приятный полумрак.
В доме
Перед Павлом Петровичем лежала раскрытая книга. Она называлась «О собаках и людях», старик читал ее вслух каждый вечер, иногда передавая свои обязанности жене. Это было их маленькой традицией, вроде сказок перед сном.
«О собаках и людях» была небольшим сборником рассказов и выдержек из статей о добре и зле, чести и бесчестии и прочих нравоучительных историй. Отчасти, литература, на которой строилось воспитание личности, если, конечно, эта личность хоть что-нибудь поймет в таких заумных формулировках. Некоторые рассказы вызывали у Льва интерес, и иногда он просил прочитать еще, но были и те, что нагоняли смертную скуку и клонили в сон. В такие минуты он осторожно поглядывал на лежащую в углу скрипку, но так и не решался на ней заиграть.
Стоит заметить, что не играл он уже очень давно. Мелодии не давались музыканту, ускользали и прятались в темных закоулках сознания, а смычок зачастую просто вываливался из рук. «Подводишь меня старуха, – огорчался мужчина и откладывал свой инструмент, – и что с тобой стало?». Но скрипка отвечала на это загадочным молчанием.
***
Лев таращился на раскрытую книгу, оставленную на столе стариком, на множество строчек и символов, и вдруг его взгляд переметнулся на небольшой столбец внизу страницы.
– Читаешь? – Павел Савин подошел незаметно. – Интересно?
– Нет, просто смотрю.
– А что же? Ты можешь взять ее почитать, я не против.
– Я не умею читать.
Старичок облокотился на стол, скорчив неподдающееся описанию лицо, и принялся хмыкать, как обычно, в знак того, что над чем-то думает. Лоб его ненадолго покрылся морщинами, и лицо приняло очень грозный и сердитый вид.
– То есть, как? Совсем не умеешь? – Наконец спросил он.
– Совсем. – Согласился Дубай. – Скажите мне, что здесь написано? – Он указал на столбец, явно выделяющийся из всего печатного массива.
– Здесь? – Павел Петрович поправил очки и согнулся еще больше над столешницей, как бугристый утес над ровным полем и, запинаясь, прочитал:
Собака виляла хвостом.
В глазах ее – радостный блеск.
Собака гонялась за старым котом.
Увидит – облает, догонит – съест.
Собакой правил инстинкт.
Собака стояла на задних лапах,
Когда ей давали обломок кости,
И хвост вилял собакой.
– Что это значит?
– Что-то вроде того, что мы должны делать то, чего сами хотим, а не то, что нам положено.
– А чего Вы хотите?
– Ну, сейчас, например, я хочу спать.
– И разве Вам не положено?
– Положено. – Усмехнулся старик, разгибаясь и держась за поясницу. – И я это делаю. Вот видишь, сейчас хвост виляет собакой. Иногда очень трудно бороться со своими инстинктами. – И, положив очки на стол, он направился в свою комнату, успев подумать лишь о том, что хвост собаки, как и его жизнь, с каждым днем не удлиняется. А потом, подивившись своей глупости, отбросил все мысли. Но именно этот незамысловатый случай оставил маленькую страничку в истории. Именно это побудило старичка вести свой дневник.
Из дневника Павла Петровича Савина
Очень холодная зима. Долго не мог сесть и написать эти строки из-за жуткого холода. Понимаю, что это надо: больше для душевного успокоения, нежели для потомков. Да, никогда не думал, что придется испытать такое, а если выживем – будет, о чем вспомнить.
Не знаю, почему снаряды не трогают наш с Любкой дом. Раньше, как только заслышим рев снарядов, сразу прячемся в подвал и таимся, как трусливые мыши. Уж не знаю, что произошло – то ли одурели, то ли осмелели, а все сидим и смотрим в окно, как взлетают к небу чужие дома. Жалко, конечно, да вот слез всех не выплакать. Слышен свист и взрыв.
Больно смотреть, как Любка делит свой ломоть хлеба на маленькие кусочки, а соседка наша, Танька, с верхнего этажа, и вовсе не спускается к ужину. Одного только Льва Яковлевича, второго нашего сожителя, как будто не волнует все происходящее. Сидит и таращится на свою скрипку, но ни разу не играл на ней. Жалко и его тоже, детдомовский, ни читать, ни писать не умеет. Ну не учить же мне его сейчас этому. Однако, не смотря на все, славный малый.
Раньше пытались шутить, но сейчас уже не до смеха. Пару месяцев назад, с утра немец начинал артиллерийский обстрел из орудий, снаряды рвались очень близко, когда немножко успокаивалась эта музыка, отправлялись со Львом Яковлевичем за водой. Помогает он мне исправно, а последнюю часть пути и вовсе ведро за меня нес. Накипятили, пьем. У кого воображение получше, еще и представить могут, будто чай пьем. А все одно – главное, чтобы вода была, без нее никак.
Тошно писать об этом, а сделать ничего не могу. Даже в темноте пишу, пока никто не видит. Прочитают – еще больше огорчаться будут.
А в последнее время замирает жизнь Ленинграда. Тихо, как и не живы вовсе. Отошли времена, когда круглые сутки были бомбежки и стрельба. Сейчас все затихло, тревог нет, стреляют редко, но голодная смерть медленно и верно подбирается к горлу, а так хочется дожить до сытой жизни.
Что ж, живы будем – не помрем. А помрем… так и толку с нас было немного. Но нельзя сейчас на попятную – стране надо хоть как-то помогать.
В доме. Продолжение
Иногда бывает нелегко мириться с нарушением привычного уклада. Льву было трудно, потому что он не мог играть на скрипке, чудной соседке со второго этажа, потому что она осталась одна, а Павел Петрович, каждым утром появляющийся на пороге гостиной вместе со своей женой, однажды утром вышел один. Наверное, можно было сказать, что он выглядел как обычно, но отличительной его чертой был не внешний вид, а любовь к длинным беседам. И вот, он вышел, молчаливый и загадочный, как сама старуха-печаль.
В этот день было до ужаса светло, и возможность видеть каждую складку и морщину на бледной лице Павла Савина немного пугала Льва.
– Что-то случилось? – Спросил он, отходя от подоконника.
Дед ответил не сразу. Он долго вслушивался в тиканье часов, в еле слышные шаги молодой женщины наверху, смотрел по сторонам, старательно отводя взгляд от музыканта. Но потом все-таки прошептал:
– Заболела моя старуха. – Он тут же уперся лбом в кулак, плотно стиснул зубы. Только за мгновение до этого Дубай смог разглядеть, что под глазами у его собеседника расплывались красные круги.
– Я могу чем-то помочь? Нужны лекарства?
– Еда. Все сводится к ней. Она очень мало ест, губительно мало. А хлеба не хватает.
– А сколько человек может прожить без еды?
– Около трех месяцев.
– Ага. – Дубай выпалил ответ, как будто уже долго обдумывал его. – Тогда так: я не буду есть три месяца, чтобы отдавать вам свою еду. Конечно, этого может не хватить, но я придумаю что-нибудь еще.
– Лев… – Павел Петрович поднял голову и посмотрел на Дубая сквозь пелену слез. Морщины на его щеках превратились в маленькие русла реки, и течение неслось вниз, к подбородку.