Анна Олеговна Фокина
Одна маленькая правда
Штора, скрипка, ложки и каблуки, стариковские ладоши.
Молодой музыкант умеет задавать темп – Палицкий прекрасно это понимает.
Мелодия длится еще несколько минут – не так уж много, чтобы наскучить, но и не так мало, чтобы не успеть подивиться ее мастерскому исполнению.
Лев Дубай завершает сонету очередным рифом, остальные музыканты заканчивают играть чуть раньше.
– Соло для шторы с оркестром. – Безразлично объявляет чей-то глубокий голос, и Роман Алексеевич, до этого времени руководитель-невидимка, переступает порог концертного зала, медленно аплодируя.
– Это же штора! – Восхищенно, недоуменно, радостно и черт знает как еще, восклицает дирижер, вскакивая на ноги и тут же падая обратно в кресло.
– Да, это штора. – Все с той же интонацией, которую Елагин называл не иначе как «эмоции медведя», подтвердил Конкин. Кому неизвестно, сообщу, что морда медведя покрыта настолько толстым слоем жира, что видеть подлинную его мимику не представляется возможным. Поэтому медведи считаются самыми опасными хищниками – никогда не угадаешь, собирается ли зверь напасть. Таким же талантом обладал и Роман Алексеевич Конкин, мог говорить спокойно, но это не означало, что тот, к кому он обращается, находится вне опасности. – Отличная комиссионная штора. И я советовал бы вам повесить ее на место.
– Вы прячете великий талант! Величайший! Как можно обременять гения стенами концертного зала? О, Вы ужасный человек! Ужасный, если губите молодое дарование и не даете ему развиваться!
Роман Алексеевич до этого момента и не смотрел на Палицкого, но теперь не мог оторвать глаз от его пунцового от возмущения лица.
– В Романе Алексеевиче зарыт потенциал. – С издевкой шепнул на ухо Льву Герман. – Великий талант, который он прячет. Даже вот этот господин унюхал.
– Оркестр! – Продолжал щебетать Антон Афанасьевич, потрясая руками, притопывая ногами и вообще мотаясь по залу, как загнанный зверь. – Что я говорил, я всегда знал – филармония губит таланты.
Медведь внутри Романа Алексеевича недружелюбно зарычал. Да и по виду руководителя при большом желании можно было догадаться, что реплики незваного и очень назойливого гостя ему, мягко говоря, не очень-то нравятся.
– Оркестр? Филармония губит таланты? Да я его вообще сюда из жалости взял. – С удивительной эмоциональной стойкостью говорил Конкин. – Не будет он в оркестре играть.
– А я Вам говорю, что должен! Это же второй Паганини! Нельзя губить такой талант, – пытался оспорить его слова Антон Афанасьевич.
– Таких Паганини в подворотнях знаете сколько? Прикажете всех в оркестр тащить? На шторах он играет! – Тут он, конечно, чуть вспылил, но быстро вернулся к своему медвежьему состоянию. – А ведь они, между прочим, мои! И вообще, почему это Вы решаете? Может он сам не хочет в оркестр.
После этих слов он подскочил к зажатому между двух зол Дубаю и, глянув на него в упор, прорычал:
– Ты хочешь в оркестр?
– А что это? – Тихо спросил Дубай.
– Герой нашего времени. – Тихо проскандировал руководитель.
– Я прошу Вас, дайте шанс попробовать, – вступился за мальчика дирижер.
– В общем так, через неделю большой концерт. – Медведь оказался не опасен и скрылся за стволами деревьев. – Если он плохо сыграет – отправится обратно на улицу. Можете там его подобрать.
Прощание
Большого концерта через неделю не случилось. Все выступления филармонии приостановили в связи с трагическим уходом ее бессменного руководителя.
Тишина.
Концертный зал окрасился в траур. Темные шторы, смотрящие на них люди в темных одеждах, темные скатерти на столах. И даже старый дуб, казалось, потемнел от грусти.
Весь день лил дождь. Тучи-великаны, мрачная опора неба, беспечно плыли над городом и не подозревали, что нагоняют тоску. Наверное, им тоже было грустно. Но, минуя здание филармонии, они тут же теряли всю свою скорбь. И бездумно плыли дальше.
Плакали все. Плакала чувствительная участница русского народного ансамбля, утирал скупую слезу Герман Елагин, понуро сидел на подоконнике Лев Дубай.
Улыбалась лишь фотография Романа Алексеевича Конкина, обрамленная в черную рамку.
Глава 3
Несколько слов об устройстве Вселенной
Ничто не берется изниоткуда и не исчезает в никуда. Был один представитель человеческого рода, выразившийся в такой форме. Сейчас, хотелось бы навести справки для представителей того же вида, сомневающихся в нескольких простых фактах.
Для начала, да, Вселенная бесконечна. Именно та черная и бездонная вселенная, выдуманная людьми для того, чтобы найти ответы на, казалось бы, сложнейшие вопросы.
А теперь правда.
Масса, Пространство, которое окружает все существующее в том, что люди называют Миром, огромно, но никак не бескрайне. Как у некоторых предметов, в нем есть острые и тупые углы, есть множество проходов и тупиков, как и в городских переулках, есть выпуклости и вогнутости, дыры и выступы. Оно не бесформенное. Оно – форма самой первой, самой настоящей и самой подлинной жизни. Именно той жизни, породившей другую жизнь.
В Пространстве всегда покой. Нет войн, потому что нет тех, кто мог бы воевать.
Не было, пока не произошла ошибка.
Ошибка заключалась в том, что одно случайно зародившееся в воде существо посчитало себя достойным перейти на следующую ступень эволюции и вышло на сушу. Другие, менее разумные создания, подчинившись стадному чувству, последовали примеру своего лидера и, хоть и не по собственной воле, а по наводке одного инициатора, принялись активно развиваться.
И вот, в конце концов, каждый выходец почувствовал свою индивидуальность. Один из них научился быстро бегать, догонять и убегать от своих менее развитых предков. Второй взял в руки несколько камней и попробовал составить из них что-то вроде убежища от тех же разъяренных предков – тоже приносил какую-никакую пользу. Самый же первый, тот, что привел всех к такой жизни, стал их лидером, и думать ни о чем не хотел, кроме того чтоб раздавать своим соплеменникам всяческие указания. Но был еще один, – никто не знает, каким по счету он ступил на сушу, – который сидел днями напролет на траве и стучал палкой о палку. Сначала его называли бесполезным глупцом, а уже позже – музыкантом. Музыканты редко приносили пользу, поэтому зачастую их первыми отдавали на съедение всяким клыкастым тварям, чтобы отвадить беду от своего рода. Но, взяв в руки две абсолютно любые вещи и убедившись, что, ударяясь друг о друга, они производят звук, в племени тут же появлялся новый маэстро.
Иногда на смену одному непризнанному творцу приходили сразу два, а то и существенно больше – три или четыре. Некоторые из них так и продолжали стучать палкой о палку, камнем о камень. Те, что были чуть поумней, придумали еще одну разновидность стука, и стали бить камнем о палку, вызывая всеобщее недоумение. А уже те, что брали палки потолще, догадались выскоблить в них дыры и дуть в них, вызывая тем самым странный, а порой и противный, свист. Спустя некоторое время таких свистунов стали сжигать на костре. То ли за плохую игру, то ли за зеленые глаза, то ли за хранение в доме дохлых мышей, которые, возможно, могли бы пригодиться им для будущей музыкальной деятельности. Но, когда остальные бегуны, руководители и строители догадались, что инквизиция является не решением всех проблем, а всего-навсего переводом хвороста, возвели специальные здания, где музыканты могли собираться вместе и предаваться своему промыслу. Проходя мимо таких сооружений, люди обычно передергивались от отвращения и неожиданности, а уже после назвали это более приемлемым словом – танец.
Некоторые прохожие даже умудрялись вскрикивать, да так, что постепенно превратили свой ор в, так называемое, пение.
Так появились еще два слоя населения, избравшие танцы и пение своим жизненным кредо. Тот, кто дергался энергичнее и страннее других, считался лучшим танцором. Тот, кто громче и дольше кричал, был признан лучшим певцом.
Музыканты, певцы и танцоры никогда не разжигали войн, считая это полным уничтожением искусства. Строители и бегуны старались не ввязываться в войны, ибо это наносило урон их занятиям и нервной системе. А вот кто любил повоевать, так это вездесущие вожди. Конечно, сами они не воевали никогда, а лишь тянули в бой тех, кому на это было до фени, то есть строителей, бегунов, музыкантов и так далее.
И, хотя времена стремительно сменяли друг друга, годы бежали со скоростью косули, улепетывающей от хищника, а поколения сменялись поколениями, одно лишь оставалось неизменным – любовь, невыносимая тяга народных лидеров к соперничеству. Симпатия к руинам и разрушениям. Люди возводили крепости, чтобы, в конце концов, они становились развалинами, отстраивали города, чтобы превратить в руины, и были воспеты за это в веках, и крепко въелись в толстое полотнище истории.
История. Коварная дама под черной вуалью. Она не знает множества имен, возносит хвалу не тем, кому она принадлежит и коверкает, безжалостно искажает факты, хоть и кричит во всех подворотнях, что не терпит врак. Она любит сильных. Любит тех, кто любит ее перестраивать, и поэтому дела ей нет до бедного флейтиста, сидящего на крыльце своего дома, и наигрывающего свою незамысловатую мелодию.
Тот, кто взял в руки инструмент, сразу же отказывался от лидерства и становился серой мышкой на ярких пятнах событий.
Конечно, был один момент, всего лишь маленькая вспышка, перешедшая в сильнейшее заблуждение, когда люди решили присваивать музыкантам пресловутое «великий », но быстро перебесились и больше не говорили ничего, кроме: «Да, он вполне неплохо играет ». Однако те, кому повезло, и они урвали-таки себе это прекрасное звание, так и остались великими до конца своих дней, а некоторые – и после своей кончины.
А теперь давайте вернемся к Пространству. Представим, что все музыканты собрались в одном месте и дружно заиграли самые громкие свои мелодии. Нетрудно догадаться, что порывы ветра начнут заглушать их музыку, поднимись мы на какие-то пресловутые тысячу километров от поверхности, на которой они собрались. Чего уж говорить о Пространстве, среди которого их музицирование слышно не громче комариного писка, а то и не слышно вовсе. Зато от разрыва боевого снаряда, брошенного по приказу какого-нибудь вождя, содрогается весомая Его часть.
А теперь попробуйте ответить на вопрос.
Кто, по-вашему, станет Великим?
Деятель, по чьему приказу содрогнулся Мир, или толпа чудаков, вызвавших неуловимое дребезжание среди звезд?
Мир – еще одно абстрактное понятие, наравне со Вселенной, наравне с параллелями и меридианами и определением форм планет. Мир – в понятии людей – то, чем они окружены, не в зависимости от того есть ли у него предел или нет.
Хотя, для людей, не бывает ничего очень огромного. Они признают лишь одно понятие – бесконечность. И, в противоречие себе, бесконечно ищут центр Вселенной, центр бесконечности, не давая себе отчет в том, что центром ее может оказаться совершенно любая точка. Например, серый дом где-то в Ленинграде…
Детский дом
Детский дом стоял на окраине города и был маленькой Вселенной для тех, кто никогда не бывал за его пределами. Было огромное Солнце – не потому что яркое и теплое, а потому что очень сильно жжется – в лице заведующей детским домом Галины Константиновны Нетопырь. Нетопырем она была еще тем, но еще больше походила на обыкновенного упыря. Всегда мрачная, с пустым взглядом и извечно серым лицом, она вселяла страх и ужас в маленьких воспитанников. Возможно, она и впрямь походила бы на нечистого духа, бесшумно пролетающего сквозь стены, если б не запиналась о каждый стоящий на полу предмет. Нетопырь была худощава, под впалыми глазами, словно гири, свисали мешки, а стянутые в тугой пучок волосы почти не давали ей моргать. Губы поджаты – верный признак раздражения. Она никого не любила, ее никто не любил – это был ее собственный мирок, в котором ей было комфортно и уютно.
Солнце не любило остальную Вселенную, поэтому вращалось лишь вокруг своей оси и было настолько эгоистичным, что заставляло вращаться всех вокруг себя.
По своим орбитам витали маленькие планеты – воспитатели и работники детского дома. Некоторые были большие, яркие и обладали удивительной силой притяжения – это были любимцы воспитанников, добрые и общительные взрослые. Были мелкие планетки, серые и безжизненные – сварливые работники, черствые старухи, повара, кухарки и сухопарый ненавидящий всех сторож с собакой-спутником.
И, наконец, были звезды. Много маленьких звезд, лишенных родительского тепла и ласки. Одни блестели ярче, другие затухали в безразмерном пространстве своего обиталища. Были звезды холодные, отторгающие всех членов Вселенной и замкнутых в своем мирке, были и горячие звезды – дружелюбные и общительные.
Среди них жила еще одна звездочка, – не большая и не маленькая, не теплая и не горячая – ничем не отличающаяся от остальных, и тем самым выбивающаяся из общего строя. У этой звезды не было индивидуального блеска, она была не дальше и не ближе, чем обычно располагались друг от друга ее собратья.
Звезда не любила много света, но и не любила полную темноту, как если бы ее заперли в мрачном чулане, но при желании могла вытерпеть и это. Она кружилась во Вселенной, полностью подчиняясь всем законам. И один из этих законов гласил: "Бойтесь Солнца!".
Солнца боялись все.
Даже само Солнце зачастую побаивалось самого себя.
***
Галина Константиновна Нетопырь терпеть не могла утро – ровно так же как и день, и вечер, и ночь, и утро следующего дня, и людей, и детей, и вообще весь бренный мир, которому она сделала одолжение, оставляя в нем свою высокопоставленную персону. Бумажки, бумаги и бумажище (по степени важности) лежали ровными стопками перед Галиной Константиновной, в любую минуту готовой разразиться молчаливым гневом, если на них упадет хоть одна пылинка. Документация заполнялась очень медленно, поэтому ежедневный обход, по весомым причинам, уже который день откладывался на неопределенный срок.
А – Арсеньев, Адулов, Адабашьян.
Далее.
Б – Барсуков, Баскин, Босов.
В, Г, Д…
Д – Довлатов, Длинный, Дубай.
Почему-то до "И" фамилий было всего по три, как будто кто-то специально подбирал и расфасовывал воспитанников. Но дальше пошло что-то по-настоящему ужасное.
К – Калягин, Канешвилли, Конь, Конев, Картошкин, Кандрашов, Карп, Кислый, Кладко, Костенко-Белый и еще 10 детей.
Л. Там и того больше – около 30 воспитанников, не считая детей с двойными фамилиями. Нашелся даже один иностранец – Лермонт.
Заведующая отложила документацию и, мысленно засыпав ее грудой земли, покинула свой кабинет, не запамятовав споткнуться о стоящий на пути табурет.
По пути в тринадцатую, она незаметно перекрестилась, на всех известных ей языках прокляла эту комнату и всех находящихся в ней детдомовцев и оставила следы грязных старушачьих ботинок на мокром полу.
Дети.
Это слово она вообще терпеть не могла, а тем более – этих четырех всадников апокалипсиса: Конева, Босова, Нечаева и Дубая. Последнего она не переносила больше всех. Набожная, свято верящая во все кармы, кары и строго соблюдающая пост Галина Константиновна готова была голову дать на отсечение, что с этим ребенком что-то не так. Какое-то шестое, а то и седьмое чувство вторило ей, что сразу после детского дома Дубай отправится в колонию. Неизвестно, что больше всего волновало ее в нем: неохота ли долго разговаривать, нелюбовь к каше с комками, как и у всех детей, пронзающий ли и почти не мигающий взгляд.
Вообще-то, она одна была уверена в нечеловеческом происхождении воспитанника, и поэтому являлась единственной, кто обращал на него внимание. Для остальных Дубай был серым пятном на серой стене детского дома, которое никак не вывести, но в этом и не было надобности. Потом стены покрыли краской, и пятно осталось под толстым слоем голубизны. То ли дело Босов, который исписывал эти же стены неприличными стишками или Кладко, совершенно не умевший писать, но производящий столько шума, что можно было запросто лишиться слуха или получить контузию. Близнецы Дегтяревы, вселяющие ужас уже тем фактом, что они близнецы и могут натворить вдвое больше бед, чем один такой же Босов или Кладко.
Они все ходили в одинаковой одежде, подчеркивая свою индивидуальность лишь тем, что дыры и потертости на ней у каждого были в разных местах: у кого на коленях, у кого на локтях, у кого на спине. Они все говорили об одних и тех же вещах разными голосами, но Дубай предпочитал молчать.
Кухарка готовила одну и ту же тошнотворную стряпню каждый день, и каждый измазывался ею по-разному: нос, рот, подбородок. И только Дубай ходил в целых штанах и не был измазан кашей, поэтому не обладал никакими признаками выдающейся личности.
Нетопырь замерла на пороге, стиснув зубы и поджав бесцветные губы. Четыре мальчика сидели на полу "Карцера" – маленькой комнатки для провинившихся, без игрушек и грязно-серых облачков на стенах. Естественно, "карцером" ее называли лишь некоторые воспитатели, обладающие, вероятно, то ли слишком скудной, то ли слишком хорошей фантазией. Четыре мальчика лет восьми, двое из них забились в угол, еще двое удивленно разглядывали бугрящийся потолок.
– Пошли. – Шикнула она на них, длинным корявым пальцем тыкнув в сторону коридора. Морщины у угла губ стали еще явнее – маленькие змейки, расползающиеся по лицу.
Испуганные мальчишки поднялись на ноги и неуклюже выбежали из комнаты, боясь лишний раз посмотреть на страшного упыря.
– А ты?
– Да, сейчас.
– Что ты делаешь? – Она всегда с трудом выдавливала слова, когда дело касалось Дубая.
– Смотрю в окно.
– Что ты говоришь? Здесь нет никакого окна!
– Нет. Но его можно представить. Вот, смотрите, если бы здесь было окно…
– Эта комната для того и создана, чтобы не было никаких окон! Выметайся отсюда быстро! – Слова шли уже легче, и даже с какой-то озлобленностью. – У меня есть для тебя дело.
***
Лев еще никогда не выходил на главный двор детского дома. На задний, с неким подобием карусели и песочницы – да, но здесь все было совершенно по-другому. Никаких развлекательных построек, никакого забора и режущих глаза рисунков, только трава и деревья.
– Сиди здесь. – Приказала ему Нетопырь.
Приказала и ушла.
Мальчик расположился на траве и уставился на небо. Слышно было все: тихие облака пронзали воздух, сливаясь с пением сверчков и щебетанием птиц. Чьи-то далекие шаги на противоположной улице, то стучащие, то шаркающие, уходили вглубь уличной рапсодии. Лай собак перемежался с поскрипыванием древесных ветвей. Музыка бежала, падала, поднимаясь, взлетала к небу, выводила круги и завитушки и медленно вползала в память. Совсем не такая музыка, как внутри серого дома. Лев слышал, как качнулась ветка над его головой, как птица, севшая на эту ветку, встрепенулась, удобно устроилась в своем гнезде и зажмурила глаза. Слышал, как какой-то жучок пробежал по стволу, быстро перебирая лапками, а потом достался птице на обед. Слышал тихий шепот травы, грозный бас земли и камней, нежный фальцет воздуха и совершенно забыл как звучит вороний голос заведующей.
***
Галина Константиновна прошаркала в сторону своего кабинета, уверенная в своей победе. Сейчас Дубай сбежит и навсегда освободит ее от проблем и плохих предчувствий. Она готова дать ему столько времени, сколько понадобится, чтобы сообразить, чтобы прийти к мысли, что оставаться здесь больше нельзя. Любой на его месте сделал бы это, она прекрасно знала, что никто не хочет оставаться в сером доме.
Главный двор был не просто шансом, а прямой дорогой к той жизни, о которой мечтало большинство воспитанников – он не огораживался забором, никто не следил за ним, и окна на него выходили только из ее, Галины Константиновны, кабинета.
Она уселась за письменный стол и продолжила свою работу, уже собрав и скомкав все документы Дубая. Надо было навсегда вычеркнуть его из истории ее образцового детского дома. Она была почти в панике, но теперь паника сменялась внутренним ликованием, уголки губ в первый раз в жизни приподнялись, на несколько мгновений сделав ее похожей на настоящего живого человека, она как будто просияла, совершив одновременно и подлость, и благоволение.
Все во благо… конечно, не себя, а во благо воспитанников, маленьких детей, на которых Дубай оказывает дурное влияние, рассуждая о невидимых окнах, вслушиваясь в несуществующие шорохи, думая о том, о чем не думают нормальные дети – о чем-то высоком, о человеческой душе и морали. Конечно, она совершает великое благо.
Во всяком случае, она старается уговорить себя думать именно так.
Изгнанная звезда
Звезды не изгнать из Вселенной – это знает каждый. Звезда осталась, вцепившись руками и зубами в плотную ткань черного пространства. Тогда Солнце сожгло ее, и звезда, наверное, первая и последняя из всех звезд, ступила за предел Мира. Но там, где нет звезд, они никому не нужны, и она скиталась, пока ее не заметил высокий человек, нашедший применение ее таланту… В прочем, это нам уже известно.
Немного об образовании низших форм жизни
Помимо всего, было еще одно существо, избежавшее этой нервотрепки. Оно замкнулось в себе и даже не пожелало выходить из воды. Существо отказалось развиваться, но разгневанное море выкинуло его на берег первым же приливом. Существо скорчило недовольную гримасу и лениво поплелось обратно. Тогда прилив выкинул его еще раз, воды решили навсегда его отторгнуть – наверное, из вредности. Но существо умело настоять на своем – оно заползало в воду всякий раз, когда та отвергала его и становилось все больше с каждым новым разом. Наконец, существо раздулось и отяжелело настолько, что море отказалось от этой глупой затеи выселить его из зоны комфорта.
Такие упрямые существа впоследствии стали называться китами, а меньшие их последователи – рыбами.
Другое создание, все же проследовавшее на сушу, обожало свой хвост и не хотело отказываться от вредных привычек. В грязи и песке для него было все самое интересное, и создание наложило вето на идею встать на задние лапы, так как, разумно, водить носом по земле было куда удобнее, стоя сразу на четырех конечностях. Оно любило своих собратьев и готово было путешествовать с ними, не меняя своих привычек. Шерсть – тоже хорошая штука, в ней теплей, а благодаря ей нет нужды в одежде. А блохи… тоже какая-то ерунда.
Это были кошки.
Это были собаки.
И, наконец, третье существо, не посчитавшее ни воду, ни сушу своим домом, просто взмыло в воздух и напрочь отказалось спускаться. Спускалось оно, правда, только по очень весомым причинам – в дни праздников или для поиска пищи. Иногда оно нападало на мельчайших представителей первой группы, иногда – второй. Существо было свободолюбиво и гордо. Оно отрастило большой нос, чтобы выделяться, а вместо лап или плавников избрало своим кредо крылья – символ свободы.
Эти существа окрестили птицами.
Детский дом. Продолжение
Галина Константиновна Нетопырь была в исступленном шоке и стояла, открыв рот, с четверть часа. Хотя, никто не удивился бы такому зрелищу. Застыв, словно каменное изваяние, она до такой степени походила на него, что ее лишь с трудом можно было принять за нормальгого живого человека. Немой крик – то, чего она всегда боялась в самой себе – признак беспомощности, признак поражения, упущенной возможности.
Воспитатели и разнорабочие столпились вокруг, так же застыв в немом изумлении, совершенно сраженные такой необычной реакцией заведующей. Они тоже не шевелились, но уже из солидарности, а не от бури эмоций, иногда позволяя себе тихо перешептываться.
– У нее не случится ли сердечный приступ?
– Нет сердечных приступов у того, у кого нет сердца.
– А что случилось, товарищи?
– В след за Львом Дубаем сбежало еще несколько детей.
– Какой позор!
– Крах для нашей репутации!
– Я увольняюсь, друзья.
– Поддерживаю.
– Я тоже.
Дверь тихонько скрипнула, и все взоры и фразы мигом обратились к вошедшему. Сказать, что он тоже был ошарашен – ничего не сказать.
– Борис Прокофьевич, сделайте что-нибудь, Вы же зам.
– Борис Прокофьевич, правда что, посодействуйте.
– Товарищи, дорогие, я же, – сбивчиво начал оправдываться тот, кого называли Борисом Прокофьевичем, – пускай Павел Семенович, у него лучше выйдет, ей-богу.
– Павел Семенович?
– Выручайте, Павел Семенович!
– Хорошо.
Вперед выступил маленький тучный человечек с пушистыми бакенбардами. Настороженно, как вползает дрессировщик в клетку тигра, он приблизился к Нетопырь. Ее остекленевшие глаза сконцентрировались на одной точке, как бы глядя сквозь нее, и ничто не могло пробудить Галину Константиновну от этой истерийной комы.
– Ну? – Подталкивали одни.
– Чего там? Что? – Не унимались другие.
Павел Семенович неловко повернулся к собравшейся публике и растерянно всплеснул толстыми ручонками. Голос его был тихим, неуверенным и полным какого-то скрытого негодования.
– Ничего. – Только и произнес он.
А когда Галина Константиновна упала, не нашлось никого, кто бы успел ее подхватить.
Конец Вселенной
Рано или поздно Солнце перестанет светить. Рано или поздно звезды сойдут со своих мест, а метеориты изменят направление. Светила и блуждающие в безвоздушном пространстве планеты устроят бунт против своего огромного черного прародителя. Они не будут покорно ждать, пока весь мировой механизм заглохнет сам собой, они будут действовать, строить козни и коварные планы, шептаться между собой, обсуждая грядущий переворот, и кто-нибудь из них самоотверженно начнет эту вездесущую революцию.
Бунт – смысл жизни любого живущего существа, любой вещи, любой, даже самой маленькой, частицы мировой природы. Повиновение – признак слабаков, все лучшее совершается после переворота.
Спокойствия не существует, бывает лишь временное затишье.
Любой свет когда-нибудь гаснет, а любая темнота с треском прорывается под натиском световых лучей. Любая пустота заполняется, хоть и спустя тысячелетия, пылью, а плотно набитая в помещении мебель когда-нибудь сгниет. Паук постареет и нет-нет, да замотается в свою же паутину. Слабых львов загрызут шакалы, умнейших личностей обойдут непробиваемые кретины. Вода иссыхает, огонь затухает, ветер затихает, жара спадает, льды тают и самый мирный народ, не способный даже на самое маленькое злорадство, развяжет жестокую войну и с остервенением вонзит в глотку врагу свои острые зубы.
Все это когда-нибудь случится, но, увы, тогда Вселенная просто исчезнет.
Часть II
1941-1945
Глава 4
1941
Погода быстро портилась.
Палитра свинцовых туч – от синего до черного – пролилась на голову Человеку, докуривающему свою трубку. Он не успел потушить ее сам – порывы ветра разбили окно и, злорадно смеясь, вбежали в комнату, как невидимые вандалы. Человек поднялся с кресла и выпрямился во весь рост, его не сгибал ветер, вырывающий с корнем деревья, и он не стал дожидаться затишья. Во всяком случае, теперь он точно знал, что происходит.
Художник рисовал войну.
22 июля
Наконец, пришло время, когда один известный человек произнес одну известную фразу. Эта фраза начиналась с громкого слова «внимание», а затем следовало сообщение о предстоящей опасности. Вот как звучали его слова: «Говорит Москва. Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Эти слова ознаменовали столкновение бывшего художника и человека с железной фамилией. Тогда даже небесам пришлось не сладко, а уж тем более – людям.
Скованные одной цепью
Не так сильно сковывает железная цепь, наброшенная на щиколотки и запястья, как сковывает цепь, сотканная и сплетенная страхом. Любой детина, способный разодрать в клочья даже самый прочный металл, когда-нибудь, но поддавался мимолетному испугу и застывал, опутанный пугающей эйфорией. Страх тяготит и давит на плечи не хуже любого якоря, боязнь подкашивает ноги сильнее, чем кандалы. И вот, привязанный этой прочной цепью, человек не то что не может тронуться с места, а уже боится просто вдохнуть, чтобы не испустить последнюю крупицу жизненных сил.
Скованные одной цепью, цепью испуга, горожане, до сего времени спешившие на работу, неподвижно стояли, чувствуя, как пульсируют их виски, а сердце, наоборот, замирает и падает в бесконечную пропасть. Неверие – тяготящая гиря, намертво прикрепленная почти к каждой такой цепи. И, забегая вперед, они еще долго не могли скинуть с себя этот груз и с трудом волочились по дороге, почти не отрывая ступни от земли.
Я чувствовала каждый их шаг, когда они шаркали по моим жилам и заскорузлой коже, оставляя длинные царапины и вдавленные в мою плоть червоточины. Я чувствовала каждого человека по-отдельности, не очень легкого и не очень тяжелого, но совсем переставшего жизнерадостно пружинить, отталкиваясь от моих холмистых плеч. Теперь немногие из них уныло ползли по извилистым тропинкам, а большинство – застыли, как старая черно-белая фотография. Среди них был и Лев Дубай, тридцатилетний человек, такой же изумленный, как и все остальные, не допускающий лишнего вздоха и шороха в недрах напряженной тишины.
Конечно, это было всего лишь мимолетное удивление, породившее настоящий гвалт уже через несколько мгновений.
– Это конец! – Кричали паникеры.
– Это провокация! – Кричали те, кто не верил.
Но и те, и другие крики становились утопленниками в общем гуле толпы.
Война и страх – столь похожие друг на друга слова и, вопреки всей абсурдности последующей мысли, немногие могут отделять их друг от друга и предавать значение, как отдельному понятию. Не существует войны без страха, хотя бы мимолетного, не существует страха без войны, не обязательно масштабной, как минимум – внутренней войны человека, смешения чувств, рождающих новое, самое сильное из них. Боятся все, не только живые существа, такие как люди или животные, боится вода, поэтому зачастую приостанавливает свое течение, с настороженностью минуя все опасности, боится огонь и в страхе хватается за жизнь, тянется выше, камни тоже боятся и бьются о скалы, срываясь с самой их вершины, планеты тоже наделены таким чувством, можете мне поверить, ведь и я иногда побаиваюсь умереть из-за страха населяющих меня существ. И, конечно же, боится Солнце, поэтому, защищаясь, обжигает каждого, кто приближается или находится на значительном расстоянии.
Вот вам еще одно похожее, почти синонимичное, слово – смерть. Умирает все, все боится умереть, и оба этих явления – смерть и страх – порождает война. Они неразлучны, как родственными узами скрепленные преступники, как три штыка на отлитом трезубце хаоса, как головы кровожадного цербера, именующегося Разрушением. Они – эти самые кольца цепи, пускай не длинной, но надежно сковывающей тело абсолютно любого существа.