Анна Атталь-Бушуева
Рассказы – за тем, что нечто
Интенсивное омоложение муки над своей честью
Сбрасывает парус в ровный счёт времён небо, опустившее им честь, чтобы в общем смысле покорённом стало вновь светлее в этом мире жить нам с честью..
По пути ментальной интриги проходили тени твоего пажа, и падая под схожесть метафоры взгляда на будущее и чувство своего превосходства над ним, ты ловко держал сигару, чтобы свет твоего мира не стал сегодня более серым, покорённым в смысле бытия категории счастья и цены. Только остатки Вселенной шевелят маленькие тени, чтобы лучше хоронить прислугу над желаемой важностью быть ей идеальным светом не меркнущего чванства и добродушия под мещанским углом превосходства дум над завтра. Трепеща и завидуя приметам ходит твой ментальный портрет вокруг кафедры «института благородных девиц» и мысленно очерчивает свою сноровку в куда более значимый пафос умереть под ницшеанским углом позора в пустоте превосходства. Оно сделалось сегодня мысленной решёткой и сковывает необъятный хаос, чтобы влачить твою переживаемую сущность внутри конъектуры власти при дворе. Позже, не было пажа и ночь сверкала в алых расцвеченных умозаключениях, как предотвратить это опустелое номером вдовство и мёртвой хваткой оценить свою жизненную даль, куда приводят мысленные тенёта разницы во власти людей. Обещаешь ли кому – то быть сегодня дружелюбным, но холод из под твоих коротких ушей уже вышел навстречу холодному свету в этой ночи и со всей мочи перенимает вышеуказанное благородство, дабы казаться себе человеком с честью во фраке удобной позы из завтрашней любви.
Инфантильный слуга на ментальной преграде быть ещё лучше перед твоим взглядом опустошения и крика о помощи, тоже хочет быть искушённым ценителем в «институте благородных девиц», дабы это умопомрачительное тепло в социальном возрасте мира помогало ему в преодолении ментальной болячки, на пути к счастливой покорности святого бытия. Позор в пустоте мнений схож и идеальным рассветом и местом встречи, где будет желанный даже альфонс при дворе и мстительные взгляды твоих слуг не стали бы умерщвлять его телесные оковы благородного достоинства, чтобы в жилах текла голубая кровь души. За окном не пахнет сиренью и богатое синее небо не очень аккуратно смотрит вдаль к тебе, чтобы напомнить о мириадах лиц, которые ты смог узаконить в своём маленьком государстве. Под личным номером конъектуры философского порога бытия плетётся ещё один придворный хвастун, чтобы умереть за этими стенами важности и мстительной гордыни из чего слеплена эта форма округлого шара планеты Земля. Пусть она кажется тебе сегодня малочисленным миром поколения друзей и окружающего богатства в приемлемой картине нрава после мучения о своей чести в глубине. Но этот край неестественного ужаса всё больше мучает по ночам и мыслит, как раненый работник во всеуслышание социальных догм мира, к которому подходит бытие в развалинах никчёмной глубины фортуны и мило спрашивает: «Как сегодня у тебя дела?». Всё очень прискорбно и жалкое поле переделанного манёвра сломило твою заинтересованность ждать слугу обозначенным светом в утренний час. В его наглых глазах всё также светит твоя мудрая совесть и голуби слетают под крышу святого постоянства между сегодня и мысленным причалом жить в другой Вселенной, чтобы стареть «как принято».
Мода в убеждённом смысле поступка говорить – отражает свою беспристрастную нишу, чтобы снова носить эти тяжёлые парики и медленно изнывая от чесотки всё время вынашивать гордые планы о честной войне. Не стыдно показать твою модельную совесть другу под углом дворцовой красоты готического перехода к странному изречению скульптуры над нишей людей, и честность в глазах умиляет их указывать более здравые нормы речевого поколения смысла, как будто ты хотел умереть рядом со своим замком мечты из печального сна. Раздаётся звонок и в каждую секунду вымышленный ветер в голове шевелит метафизическое пламя твоей природы думать о свободе, чтобы мысли о ницшеанской красоте всюду заимствовали свой повседневный праздник души и холодно думали, как бы ещё скабрёзно изучить натальные формы бытия во Вселенной. Холерический смех раздаётся из каждого обещания быть счастливым, сейчас, когда даже мухи страдают в пустоте измеряемой вечности мира, а подлые «лица стыда» не хотят умереть от пристрастия быть выше, чем другое господство в измерении того же страха совести. Может странно было думать в глубине обиды, что ты при дворе можешь вечно страдать о лучшей участи управления миром, где изящные контуры Земли нисходят под пажей и медленно впиваются им в застенчивые спины, чтобы потом прорасти в укрощение нужной морали и стать социальным эпитетом нрава. Под личной пустотой ходит только казённый угодник мудрости и престижного счёта идеала, он уже пригласил твоих друзей, чтобы узнать новые законы в дворцовом праве от имущей сердцевины власти в распоряжении святого ума. В каждом доме приходит он после радостного события и новые встречи становятся бытием умирания совести в праве. Так холодно стоять в мрачном пережитке престижа и голословной праздности, когда под серый асфальт закопаны труды ницшеанской мудрости в потустороннем входе из другой красоты общества. Не нужно представлять его, как маленький апломб и формировать звёздные карты, влекущие своими тяжёлыми антитезами к вечной проблеме планет в космосе, ведь обсуждая новые взгляды из потустороннего мира всё кажется чёрным на расстоянии взглядов от подобия сердцевины юмора каждого из нас.
Мудрость в теле души не может пустить свой парус и интригами увести в море постоянной печали космических звёзд, когда на дворе уже стоят мнительные тени твоих слуг и ходит покой во всеуслышание их вечного рассуждения о жизни. Не прошлым хоронят они свои мечты и не таким как ты хотят стать в будущем, но в новом свете мира отдаляются, чтобы умозрительно предотвращать переход из одного дворца в другой. Постоянно суетясь в промежутках вечной жилы и равновесия, они хотят как можно скорее оценить новую шутку твоей гордыни, чтобы ценность эта стала новой модой и ощущением чести при казённом дворе. Начиная со штата малочисленной формы постоянного корпуса ожидания мира, сейчас проходит их третий фурор для уверенного завершения благородной миссии жизни на земле. Так блёкло тянут они свои нити счастья, что даже Господа устали мерить чувство морали в своём личном лице, чтобы надеть новые парики и ощущение благородной вечности, исходящее из их слезливых миру дворов, башен и дворцового гостеприимства. Услышат ли они в кустах о значении попустительства из внешней взвешенной пустоты рассуждений о космосе, но маленькое приземление в дробящем хаосе на землю особой миссии – сложно угадать и в способности дышать, как думать приходится отчитываться внутри последней надежды на гордую жизнь в случайных страхах остаться на этой земле.
Омолаживая муку в фанфаронстве благородной Фемиды услуга для предания власти смогла стать ещё более ценной и отнести свою свободу к умопомрачительному полю здешних мест.
Что также оказалось немного строптиво и сумрачно сморщено – быть, как чёрный камень преткновения перед жаждой омоложения внутри земной гордости бытия и пелены страха жизни. Пускай она носит чёрный фрак и дом в господстве модельного образа превозносит существование света над потусторонним божеством кажущегося бытия, все явления твоей милой суеты жизни стали наивностью при дворцовой гласности и мелькают теперь в газетном табло, увешанном цветной вывеской «за властью космоса и тьмы». Ступени мысли обернулись новому счастью тоже бесконечностью и холод будет будоражить твоих пажей ещё неделю, словно каторга. Спускаясь со ступеней мечты о существовании космического корабля – ты веришь всему, как самонадеянное чувство пребывания в толпе имущего блага жизни. Всё падает, как существует новое рабство внутри преграды совести и этот целый день светит в потустороннее лицо умерщвлённого паразита жизни и совести, чтобы показать тебе, как сладко могут жить люди без прошлого, ставшие уже сегодня пажами над безысходностью гордой темноты космоса во Вселенной. Они своими руками тешат земные кванты современной пошлости и нрава красоты, чтобы жить, доставляя особую честь и превосходство внутри укоренённого довольства планетной формы пребывания в ней. И если ты бы смог выйти из здания дворца, то напротив твоей вывески «за властью космоса и тьмы» уже проводили бы работы по осуществлению иноземной миссии другие новые «Властители подобия и мысли идеала на Земле». Они также хоронят свои подземные царства, чтобы быть всемогущими и множить равное довольство своих пажей перед земной формой бытия и тлетворного мира надежды на гордость. Существует эта надежда, чтобы стать ещё одной мудрой притчей и восславлять тождество гуманизма для тех, кто ещё не опоздал к существованию догм земного кванта и не верит в смерть и подлинность физической красоты людей. Стали они богатеть от своей любимой ценности моды, в прелюдии восходить к чувствам потусторонней косности в глубине и каждом свете мысли на перегибах извилин чувства современности. Впустили в свою около земную поверхность стражей и тяготеют к постоянному свету, мерцающему из под обломков красоты в выделенной перспективе жить вечно. Но зная ницшеанский уровень юмора внутри идеала ты хочешь стать номер один и подло указываешь им на квант внутри строения мысли впереди поколения Земли. Простили ли они чванство и медленные тени дворцовой пустоты, или летят к небу за поисками благородных пустяков, но новые ниши стали верить умом в подлинность нужной им демократии.
Оставишь ботинки на столе и парик, медленно сползающий под стол твоей вечной пустоте во дворце не занимает больше твою форму идеального ума. Когда – то ты с честью выходил из заблуждения быть нужным на Земле, но вскоре твои дворцовые встречи стали для тебя каторгой и обременительным словом в частном исходе, к которому ты растёшь, чтобы познавать любовь к демократии. После военной прохлады из затенённого нравом уровня новой морали не слышен свист вспаханного поля дураков и через час уже нелепо ползёт, спускающий иноземные тени мира – твой голословный ужас собственной ясности жизни. Он будоражит расстроенный мозг, на очереди стоявший в красоте очередного юмора при дворе и слышит зов из длинного коридора, чтобы запомнить свою роль из следующей картины мирного искусства быть человеком. Двигаясь по ступеням мысли, и отражаясь в огромном стекле мира наружу ты отдаёшь личные приказы, чтобы уважаемая форма твоего благородства стала честной сама в себе и днём мерцала сквозь избыток красоты на моде привлекать к себе человеческие сердца. Им стыдно за космические тени на заднем дворце мира пустого ханжества, коль скоро ты отдаёшь свою личную жизнь в фигурах им непонятных и тянешь этот рассвет наружу из выдуманной истории мира чуда. Что также холодно обсуждают они за постоянством стола и мерной боли быть твоими слугами. Отражёнными в этом мире стеклянного поколения ниши и совета растраченного красотой моды быть лучше, чтобы улететь за пределы космического поколения истины. Ведь только там можно угадывать новые пределы личного превосходства над другими, такими же честью узнанными лицами внутри неземной параллели планетной схожести идеалов и идей жизни.
Анахронизм иллюзии частицы впускает идеалы
Не сношен враг благой идеи видеть день и носит память за чертой, её оправданной в надежде быть частицей света над тобой..
Простояло внутри над обломками мира схожее благо быть сейчас новым идеалом, и ни с кем не считаясь взращивать свои тени подлой чести в угоду философии ужаса на земле. Странным мало сказать, считает себя космонавт внутри приобретаемой ёмкости сувенирной фигуры мира и хочет жить над дрожащим телом в пустыне безликой радости у частицы времени на руках. Пропадает вечный анахронизм и плавает в частоте человеческих соболезнований, что остыл, как человек он и гордым стало новое солнце в определении своей судьбы. Дребезжит и звучит неярко и скомпоновано безжизненно это безвоздушное пространство, чтобы осуждать предприятие нового ужаса, к чему не мыслим человек на земле. Пускай он холит чутьё восторга и нежит новые сюжеты своей боли о судьбе, но в ней стало светлее, когда космос успокаивает его своей утончённой фигурой другого поля идеала на руках. Не вжилось подобное умоположение в голову ранних античных философов и прячет рукава под тяжестью камня, несущего свои труды на гору позволения быть человеком. Спрашивая об этом конечный мир у пользы власти к ужасу современного поколения призывания надежды на голову красоты и обезвоженного чувства радости быть земным. Пока оно ищет свою философскую волю дрожать, испытывая муки на том же расположении гласных идей землян, ходит странным образом вокруг готическое поле окружаемой темноты и тесно находит историю своего возникновения в людях, чтобы забывая о фигуре другой способности видеть – ты сталкивался с её возможным предосуждением не знать всей глубины пафоса на свободе. Умирая, по печальному свету возможности быть лучше, сегодня разговаривает новый ужас в истощении чувства аналитической прохлады вечности вдалеке. Он тоже предосудительно улыбается, и прикинувшись камнем тянет на гору предрассудка ещё одно нежное слово в человеке за чутьём его свободы думать.
Постоять внутри, как враг благой идеи и увидеть этот день, что отпускает твою сущность, желающую убранством мира предполагать новое чудо в тёмных мирах с глаза очерченного превосходства быть готическим. Пропуская скомпонованные частицы иллюзии свет идёт так ярко, что архаические черты горных хребтов наклоняются ему навстречу и видимый рассвет не унижает эту психическую пустоту в совершенстве благообразия мнительных идей. Ты чувствуешь их на телесном образе человеческого мира, внутри измышляя по существу из древнего родства полной луны, с сознательным изобретением облагороженного чуда мировоззрения из тёмной пустыни влекомого глаза мира. По точно очерченной схожести рисует этот парадокс твоя любовная мистическая картина затаённого страха и архаизм, вчитываясь в строки написанного чувства реальности не вникает в уже проведённые боли в оконечном рассвете человеческой природы бытия. Создавая ложное предосуждение к себе идеальным ты кажешься каждый день, настаивая на благом умозрении лучших частиц света в не сношенной точке представления человека в себе. Прошлым стало бледно умирать чудо в самокритике, оно тащит свою конечную модель и ищет правовой свет, чтобы из готического мрака пустоты голоса космоса знать сегодня, что делать в сущности своей узнанной идеалом мечты. Почему не спрашивая её возраст ты проходишь по кругу точной модели мира и замираешь в прельщённой пустоте ужаса, всматриваясь в картину сложной метафоры наедине с собой? Как не стать ужаленным от этой растраты чувства идеала и склонить мысли в предчувствии вечного покоя над своим разумом?
Над тобой ли враг, в полном одиночестве бродит из последних сил, и укутываясь в ночной холод не хочет больше видеть световое представление? Или ты заблуждаешься в руинах материального архаизма и ждёшь свой последний прибой слаженного чутья, где стал рядом в извечной гордости и мелком нраве осуждения человеческого существа? После низменного предосуждения тебя тащили на порог благородной ловкости мира надежды твои же мнимые образы – друзья, где слепо светило солнечное утро и каждый казался им психоделической ложью в большем рассудке, по которому светит это неяркое полуночное солнце печального возраста отражения мира в глубине своего сознания. Жизнь не спрятала от тебя очки на возрасте, что унесённые формы личной выгоды, скрашивая этот страх ты стараешься молодиться и желать самому себе сделаться более импозантным мужчиной. В середине прожитых лет в построенной голове из умозрительного счастья будущего торжества гуманизма всегда хочется выскочить наружу, как в полночь из квартиры с неуёмными глазами, дрожащими под пустотой сумеречного отражения своего бытия. Когда ты не можешь открыть эту форму готического забвения личности, то холод в бытие быстрого росчерка власти субъективно подкрадывается и ищет свою маленькую идею для мести. Не обращённым к себе прищуром ставишь для врага своей совести ещё одну деталь архаизма, её поперечный срез из других берегов власти жизни сегодня не спросил, как странно ты выглядишь в глазах своего окружения. Он завёл поворотные огни и медленное пламя придирчивого юмора в жизни, чтобы отобразить всю скабрёзную пошлость в ухмылках через век в твоём теле физического существа.
Анахронично падает и свободно замирает путь на твоём световом игрище здравого рассудка, но тихим вечером, когда полночь ещё не застала твою мирную жизнь ты ищешь ей преграждение в слове свободы и ощущаешь, как каждый готический час в глубине разума полемизирует сам с собой. Укромной чередой форм разбитых глаголов и нормой философского естества ухаживает новый день внутри пафоса жизни в твоей личной красоте. Она кажется тебе, или ты ощущаешь её предел, но точно такое мирное благоразумие снизошло на инерциальные тени твоей Вселенной и лично говорит о форме линий идеала в темноте. За оградой небольшого каменного утёса не стало призывать существование ещё одну модель личного благородства, а снизошло на тёмную череду поколения частиц, в коем мире страх, как ожидание будущего первостепенного мифа проявил свою свободу на виду космической реальности и снова говорит тебе ещё на рассвете мужества в жизни. Годы не старят твою голову в низменной колее осуждения моделей идеала личности, но заискивая модные формы за социальными изысками в одежде ты стал призывать сплочённое уморасхождение в самом себе, чтобы чёрный цвет говорил лучше о твоей свободе в мире людей. Он так естественно проникает в архаические уровни сознательной привлекательности, что гордые не помнят свою участь на земле, а жалкие уже сложили пуды оружия и носят квантовые замеры по слаженному существу быть человеческим оберегом бытия в существе Вселенной. Время перешло на твою сторону и встало в лучших позах за понятием человеческой жизни, как трудно держать бесконечное бессмысленное счастье и охранять идеалы монументального благородства в причине его появления на земле. Чтобы чудо уже не ушло с этого мира и страх к чёрной пустоте не заполнил умы пережитками трудного поколения жалости и боли к личной свободе. Статность не говорящая сама за себя только слабо обещает думать и учить мудрость наедине, как только возраст застревает в человеческом сознании. Ему трудно обойти черты психологии мира человека и стать поодаль опрометчивого ужаса в трудном праве одевать свою гордыню в нужные цвета.
Не стать готично обращённым к себе, понимая сущность задетого превосходства и мыслью устремлять холод этих стен мира за последним опытом права наяву. Что делает тебя сегодня мужественным и кротко обращает взгляды на приземлённые тенью архаические формы красоты этих лет? Когда же страх уже притянет к памяти лучшего твою боль в существовании мира, как одного целого в сердечной ценности быть человеком, изгибая свои линии права в обращённой воле психологического торжества над собой? Ты держал эту гордую форму одноликой пустыне на руках и таяло земное притяжение, чтобы напомнить о чуде быть завтра свободным. Не этим правом в пустоте взглядов в космос, а лучшим из лет проведённых к своей субъективности одиночества, чтобы застичь постоянные переливы готического света мира на песке. Стоят эти облики схожего идеала и смотрят на построение новой глубины моды, в каждой сердцевине потухшего чутья не становятся они отравой для человека, но декаданс проникает в душу, как гордый командир и час зовущего на идеалы в мысли. Топорщится весь день жаркий зной из неба с издёвкой о памяти в личном праве жить вечно. Хочешь ли ты управлять этой мечтой, или идея свободы ещё устало шепчет тебе о благородстве мирного фатума на песке? Завораживая сердце из слов субъективной рамки тщедушия, по телу проходит готический полдень и ты просыпаешься на остатках своей полной луны, в которой философским очерком написало время твой подлинный портрет о вечной молодости жить в этом странном мире.
За тем, что начинает день – в руке фатальной лжи
Остыл и впал в немилость искусственный акцент у лжи, чтоб ролью доказать своей нам точность этой боли на вине..
Вокруг своей тени в комнате блуждал архаический призрак – Зольден. Он умолял больше ничего не делать, и став обыкновенным зеркалом из пластиковой современности и тщетной пустоты осознания долга времени всё время спрашивал своё гнилое отражение о том, как быть достойным миру на этой картине лжи? Только обижаясь и держа ручку магнитофона и склеп из пустых надежд стать искусственным интеллектом в мире добра, всё время ухаживал в ужасной маске гримасы чёрной тени – его мифический призрак, чтобы снова умереть и стать добровольной жертвой кровавой формы терминального ужаса, привлекающего вампиров со всей округи. Из тех же мест у деревушки под милым названием «Фролленстрит», прохаживался многоуважаемый господин с тростью и облаком в руке, чтобы снова доказать свою безучастную ложь в непримиримой схватке между диалогом времени и своей чёрно-фиолетовой шляпой в превознесённой форме материального добра в мире. Он бормотал вокруг своей немилости, как хочет стать единством всего на свете и с этим предупреждением вновь останавливал силу своей сердечной мести, чтобы уговаривать каждый день себя не сойти с ума в правилах, придуманных не им. Над этим чудом из гримасы чёрного, запустелого ужаса и надобности умирать каждый день он хотел бы привлекать к себе всё больше внимания и поэтому уходил далеко в лес, чтобы надежды на облаке в его руках снова становились пластиковой формой другого осознания мира причин быть не хуже, чем этот современный инфантилизм красоты и самоутверждения в достоинствах мира – блуждать сквозь космические ходы этих лет, и утверждая, что стал нужным всему снова проникать в эту схожесть интеллектуальной красоты и дум современного риска. По улице Фролленстрит, где проживало очень много всеядных умов и размноженных современностью десятого века потусторонних картин, как нужно обращаться к искусственной лжи времени – произрастала в сердечном движении красоты новая мода и останавливала гибель в этом сердечном мире всего того, что могло бы спонтанно объяснить ложь поколения и дать ей под задницу. Короткими шагами к другому свету в своей пустоте приближался господин в чёрно-фиолетовой шляпе и его ниспадающая тень из под затылка постоянного желания быть впереди всего своего окружения может смело называться внутри желаемой вечности мира «ещё одним подзатыльником Богу». Он чуткий боец и мысленный апломб к тяжёлой участи и связанному миру бытия, в чьих глазах потусторонний склеп внутри осязаемого чутья всегда холодно утверждал свой последний катарсис и чёрную тень, за которой хочет оказаться каждый мирный слуга в своём тихом аду, и приближаясь к немилости – упасть в строгое болото самоутверждения и стройности бегущих мыслей впереди него.
Больше всего на свете Зольден любил прохаживаться между комнатами внутри одиноко стоящего дома и сам того не зная – разжигать костры самомнения внутри спящих людей, которые могли бы изобрести вечный двигатель и тем спасти свои кости от умирания и медленного истощения внутри космополитической власти мира. Не сгнил его предыдущий шут и ходит, как красное зарево во утверждение ночи в безоглядной мифологической картине движения этих лет. Он таинственный помощник и самоутверждённый ход на берегу изобретаемого ужаса, что сник в умах спящего народа и только звёздам преподаёт мирные тени и космическую гласность в укрощённых прообразах интеллектуальной свободы в глубине. Как ни странно уже с пол вчера до внешней формы электрического глаза торчит этот сморщенный обломок из нижеприведённых философских слов, он указывал будущему пропадать и ждать свои тени в чёрной маске гласности мира, но снова не спросил, как быть землянам, проходившим под углом этого же качества свободы и мирном свете тёмной ночи. Изобретая оружие и склонность блуждать внутри домов, он гордо ждал каждого костра, разжигающего страсть внутри окаменевших черт подземного довольства личности, и не теряя времени проходил внутри одноглазой точности стать этим днём. Холод в современной маске слов помогал ему самоутверждаться и многим к людям приникать, как диалектический призрак в постоянной маете и ощущении жажды чего – то потустороннего. Очень странно ему наблюдать за этим светом в полуночи прошлого мира, отходящего в постоянной зрелости инстинкта людей. Они обожают стремительный рост и философский экстаз под уровнем своих надежд, опустошающий их основную жизнь и суверенный долг понимания этой Вселенной, как части явленного прогресса мира над головой. Поднимая вечный двигатель с земли Зольден всё чаще стоял на берегу этого искусственного света современности и читал Достоевского, чтобы убеждать свои мысли в категоричной форме быть более отчаянным и святым к предчувствию новой болезни в этом мире уставших людей.
Не закрывал и обожал складывать на стол помятых черт иллюзий тот же призрак, что и гордое утро счастья в своём уме, Зольден пробегал между этажами и склоняясь к лицу тихой мечты во сне снова утверждал свои истины к поступкам лжи. Они не знают вины и робким холодным движением приспосабливают течение мира к постоянному свету, чтобы изолировать часть других надежд и тем самим умереть в своём образе полноценного человека. Сник ли предыдущий страх в уме человека, Зольден обращал его тень к постоянной картине самовнушения и тихая спесь катилась из под искусственных глаз его неумолимой вечности быть в этом мире. Желая всегда оставаться признанием другого человека, тени из под которых выбегал Зольден впоследствии были сожжены этим же обществом, чтобы снова убеждать нрав современной тоски в людях и идеологизировать новые мечты в потусторонней честности и откровении власти к самому себе. В этих землях он снова и снова обожал видимость пустого сожаления лживой мысли, которая всходила между поколением людей и другим осознанием своей причины быть человеком. Смыслом к ней утверждая богатое личностью право, невольно можно посмотреть над облаком в бегущих днях иллюзорного чуда стать этим призраком. Его угнетённое долгим блужданием слово по обращению к себе и статность внутри каждого чувства о свободе могут помочь в страхе, снова стать этим самовольным пылом жадности и жизненного экстаза, чтобы снова привести мир в движение вечного двигателя.
Постоянно стоять в ночной былине, и опуская свои скелетные руки на голову мирной тишины думать, как можно ещё разжечь огонь в тщетности лживого мира и обуздать эту склонность настоящего олицетворять свободу в постоянном свете отчаянных взглядов современной тоски. Жизнь не течёт и состояния его предыдущих картин также нетленны и прижаты к этой земле, они носят свою современность в масках обузданного чуда. Где ты жил и стояли эти маленькие дома, что и философский воздух в поколении призраков, они утверждали внутри необычайной гласности, что снова откроют свою тайную могилу и воскресят мирный пафос священной оболочки чувства в себе. Жили ли перед этой тоской внутри цветной линии их обращённые надежды, они поблёкли и стали отображением рамки чёрно-белого мира, что так и хочет утвердить свою могилу на небесах другой дороги в пустоту незатронутой справедливости жить вечно. Космическое поколение надежд также холодно говорило Зольдену, что лучше переселиться в другие места, где города окружённые жёлтой дымкой смогут увести его в полуночный свет его философской мудрости и дать социальный совет, как право разгаданного нынче в современной лжи. Но только эти мысли сошлись на его злокознённой голове, как господин мирно подкрадываясь в своей чёрно-фиолетовой шляпе начал причитать, что хочет обратиться к какому – то призраку и миром в неприглядной пустоте его отражения разжечь пламя внутри своего оберега мудрости над головой. Он так просил и изнывал наяву, что во сне принесённый его фрустрацией формы призрак – Зольден мучительно разворачивал каждый свиток, приготовленной бумаги для его желаний, чтобы в точности понять что хочет этот человек. Обращать внутри желания к самому себе не очень странное миром привидение, но и конкуренция к опрометчивому такту и смыслу проведённой ночи внутри собеседника. Также часто можно ожидать его нерукотворное письмо к самому себе, которое он ищет в психологической борьбе с властью своих опрометчивых надежд на вечную молодость. Этот вечный двигатель стал учить сегодня каждую голову в нативном представлении жить без слёз по природной тоске дальновидных пророчеств о чуде. И уладив свои конечные формы мира впереди говорить ночью, как Зольден, пытаясь понять свою причину откровенной лжи к самому себе.
Разворачивая один свиток за другим в конечном счёте прокрадывалось новое чувство, что завтра придётся прийти ему опять. На что Зольден задумался и стал притворятся тенью мысли господина, внутри отражаемого зеркала, ему не принадлежащего чувства справедливости и тени отдалённых космических звёзд. Один только электрический глаз ходит внутри его сомнений, и предлагая помощь в полном сожалении мира покойно уводит в другую вечность, ныне не сношенных образов человеческой свободы. Ложь там так очевидна и хочет изобретательски усложнить каждое чувство внутри человека, что становится чёрной тенью, вокруг которой ходит обречённый Зольден в надеждах угадать кто из этих прародителей стал наиболее уважаем и за какой изобретательской гласностью видит геном сегодня эту стихийную форму самоутверждения нового казуса внутри людей. Разворачивая свитки и сжимая постоянный хаос в мысленной преграде думать и ждать о своей свободе на глубине сна, хочется всё же рассказать в предчувствии ещё не задуманную вечность в своей фантастической форме предложенного умозаключения быть человеком. На частном праве которого всходят чёрные розы благоразумия и тихо цветут миллиарды росчерков новой пустоты художественных дней. Они такие же как и ты и призраки во сне им не могут предугадать сложные геномы повседневной тяжести умозаключения в электрическом глазу постоянного ужаса.
Бормотать господину сквозь чёрно-фиолетовую шляпу формального ужаса быть человеком не так и просто, несложно доказать обратный ход времени, когда на лицо ложь из постоянной свободы становится тонкой нитью и обращает зрелые причины к своей последней темноте в современном обществе. Ходил ли господин по таким дорогам, или его окутал мнительный прогресс стать всемирной точкой бытия на аллегории вечного человека? Он так и не отгадает мир призраков, в чьём контексте живёт Зольден и понимает свои точные основы природы блага. Но подаёт ли руку этому призраку космос в своей сферической разнице быть нетленным на планете Земля, или постоянно танцевать у могил в излюбленных позах шута, что схожестью своей философской рамки о свободе сегодня увенчает это гиблое общество на очередной путь в пропасть неизлечимых болезней и старости быть тлетворным и мнительным человеком своей судьбы? Когда красный шут по тонкой колее блуждающего страха отчуждения и боли несмело видит своё отвращение на тени того же общества и ловкой рукой снимает звонкие пределы мира одного казуса впереди себя самого. Этот красный звонок, предыстория мирной тоски – знакома каждому спящему человеку и ночью нисходит над будоражащими отблесками холодного воздуха, замирающего между глаз. Будто бы ты сам стал этим тлетворным чудом человеческого века и умываешь свои руки над кровавой белизной могущества быть человеком, но желаемый стать воплощением мира на земле не знаешь как это сделать. Оседлать ли очередного шута под странные козни времени, или стать ему половиной века и умывать гордо слёзы с поникшего чувства современной тоски, дабы сам того не признавая ты стал электрическим глазом и блуждаешь ночью своей не успокоенной души говорить правду. Не являясь таковым наяву ищут похожие тени твоего господина и чёрно-фиолетовый свет будоражит мелкие всходы страшной пустоты впереди.
