Андрей Устинов
Сиделка Ночь
Слово.
В Начале – было Слово. А в конце?
То, что начиналось, как игра слов, бывает, оканчивается Словом. Вспомним Георгия Иванова: “Стихи и звезды остаются, а остальное – все равно!”.
Так произошло с Николаем Гумилевым – другом Иванова (“С Гумилевым вдвоем вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты…”). Начинавший с харит, конкистадоров и прочей словесной мишуры, поэт буквально выковал из себя Поэта. И вот его манифест-приговор:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
Что в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это – Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчёлы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова.
Именно приговорная часть этого манифеста всегда удивляет. Тело наше (скудные его пределы) – храм, покинутый Духом, все понятно. Но почему такое обобщение на всех? Почему нет, как говорилось в советскую эпоху, положительного примера? Неужели все должны оканчивать свой поэтический путь деградацией?..
Гумилева можно только бесконечно уважать. Именно за то, что он никогда не был идеалом, но всегда стремился быть им. Как он шагал под пули, боясь бояться, так он шагал и по поэзии. И мое объяснение – “Слово” Гумилев написал не для кого-то и не про кого-то, оно написано им для себя. Выразив все, чем он в поэзии боялся стать, он именно себе лишний раз давал строгий наказ. Любой пишущий человек знает об огромной пропасти между собственным бытовым поведением и своим “лирическим героем”. И поэт-Гумилев дал свое напутствие Гумилеву-человеку.
И все же – приняв такое рассуждение по сути, – все равно непонятно, как могли бы эти “мы” поставить Богу-Слову предел? И, второе замечание, не по-христиански было бы Богу обижаться и полностью, безвозвратно покидать паству.
Иногда я думаю (я не теолог ничуть, конечно, но кто же запретит философствовать?), что Бог – это наше коллективное сознание (или сверхсознание, кто знает?). Бог – это мы. И в данном контексте – конечно, это именно мы сами себя и ограничиваем, сами себе запрещаем стремиться “за пределы”. Поэтому – в диалоге с Гумилевым – я настаиваю, что “улей” жив и вечен. А мы – зависит от нас:
Позабыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
Что в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это – Бог.
И себе оставили пределом
Жадные желанья естества –
И, как трутни, перед ульем зрелым
Копошатся мертвые слова.
Я приведу еще один курьезно-печальный пример на тему Слова.
Пушкин – им наша поэзия жива, и он до сих пор ее главный эталон (А точнее – бесконечное множество эталонов). Иногда думается, что Пушкин и говорил поэзами, – но это, конечно, слишком расхожее мнение. Он-то изводил чернил не меньше прочих в поисках правильного Слова. Вот один из его стихов:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу –
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была <б> без них мертва
Как ………… пустыня
И как алтарь без божества.
И это – вариант после нескольких правок, причем седьмая строка так и осталась недоконченной, что дало большой простор воображению всех Пушкинских публикаторов. Простор-то дало, но как они им воспользовались! Существует целое текстологическое исследование, где автор, матерый пушкинист, много и верно анализируя, приходит к безупречному выводу “о практически универсальном использовании Пушкиным симметрично-параллельных семантико-синтаксических конструкций при перечислении, сопоставлении, сравнении”. Таким образом, автор убедительно доказывает – кому? Пушкину? – что лакуна в седьмой строке должна также иметь в своем составе отрицание “без”:
Как <без> …… пустыня.
А далее следует вот какой замечательный постулат: “Далее вступает в силу закон семантической сочетаемости. Предметов (явлений), без которых пустыня была бы абсолютно мертва, не так уж много: “вода”, “ключ”, “ручей”, “колодец”, “источник” или, наконец, обобщенное – “оазис”… Какое же из них целесообразнее использовать для редакционной конъектуры?”.
Боже ж мой! Понятно, что автор исследования был связан по рукам задачей “редакционной конъектуры” и в принципе не рассматривал вопрос, что Пушкин-то мог бы и не постесняться, и вообще вымарать всю строфу (как он уже сделал с предыдущим вариантом) и написать еще вариант, и еще, и еще. Но даже в этих рамках – можно ли литератору быть настолько банальным в обращении со Словом: “предметов, без которых пустыня была бы абсолютно мертва, не так уж много” – и далее краткое перечисление на тему воды? Все равно, что написать: “И как алтарь без иконы”. Ведь не так уж много других предметов, без которых алтарь не алтарь!
Я жил тогда на Лонг-Айленде, в городке Ист-Медоу, на Аарон авеню. Вполне добропорядочный адрес. Тихо. Вечера и ночи я просиживал обычно в столовой, работая над “Аттракционом”, – в крыше было красивое окно-фонарь, и в ясную ночь (каких там много!) можно было, погасив свет, видеть почти родные звезды.
Конечно, этот маленький шедевр Пушкина я и до того читал (кого не потчевали Пушкиным в советской школе! Евгений Онегин в 8-ом классе! Боже!), а все же именно звездной американской ночью все стало ясно:
И Мэтт с чувством (ай да сукин сын!) отстучал:
“Как без отшельника пустыня”…
Так я понимаю чтение стихов.
