Андрей Устинов
Сиделка Ночь
А в конце концов большинство – тот же профессор Arthur H. Weston, голосовавший поначалу за Катулла, – приходят к выводу, что лучше даже ничего не объяснять… Arthur Clutton-Brock так выразил это чувство невыразимости в своем эссе (“Essays on Literature and Life”):
“Эти стихи подобны музыке, возникающей по взмаху палочки великого дирижера; вы не можете не вслушиваться; и, хотя поэма не говорит о чем-то конкретном, что было вам интересно, хотя вы не представляете, что за чудо такое эти Никейские челны, и кто та Елена – Елена Троянская или просто знакомая По, хотя вы так и не можете ответить в конце на эти вопросы, вы даже не хотите знать ответов, они не имеют значения”.
Но все же… именно в музыке есть эмоциональные сюжеты. Именно в музыке вы отрываетесь от буквы и имеете дело с сутью эмоций. Поэтому, если Никейские челны вызывали в душе молодого По некие ассоциации, важно, чтобы эти ассоциации возникали и у читателя перевода. Какие же это были эмоции?
Попробуем пересказать стихотворение.
1-ая строфа:
Красота Елены напоминает поэту красоту кораблей древности, переносивших усталых путников к их желанной цели. Кораблей, умевших укротить, умиротворить море самим своим существом (здесь нелишне вспомнить, что в английском языке корабль – существо женского рода).
2-ая строфа:
Поэт устал скитаться по бесконечным морям, но это божественное существо, принявшее облик Наяды, увлекло поэта к его желанной обители – древним Греции и Риму.
3-ья строфа:
Женщина появляется в оконной нише, освещая себе путь факелом, замирает (Попутно: как раз тут, в свете ночника, и могли ее волосы приобрести тот загадочный оттенок!). Да – она действительно подобна тем богиням древности, о которых он мечтал. Значит – эта Святая Земля существует.
Особенно, если бы и правда переложить стихотворение на музыку, стало бы ощутимее, что 2-ая строфа – это парафраза 1-ой. И невольно возникает чувство, что в этой поэме что-то пропущено. А как же – как поэт попал в эти бесконечные моря скитаний? Ведь этот скиталец, если вдуматься, еще до спасения его современной Еленой, уже как-то знал о кораблях древности, о Греции и Риме… И, конечно, о погибели Трои?
Итак, Мэтт определил две проблемы руского перевода:
1) “Никейских челны” (хотя их суть и можно долго объяснять в примечаниях) мало что говорят сердцу русского человека. По замыслу стихотворения, переводчику следовало бы аппелировать к чему-то родному для читателя. Например, славянскому эпосу?
2) Конечно, называя стихотворение “К Елене” и поминая Грецию, невозможно убежать от подтекста. Хотя именно у По никакого “илиадного” подтекста не предполагалось: все стихотворение – это восхищение спокойной и цельной красотой женщины, именно знакомой По (матери его школьного товарища, в которую он был “идеально” влюблен). И настоящие моря скорбей были у По еще впереди.
Но читатель непредвзятый, незнакомый с жизнью поэта, такой подтескт ожидает. А подтекст-то достаточно сложен для идеала – слишком много героев полегло под Троей, слишком много было предательств. Как же оправдать Елену? Надо ли ее оправдывать? Ведь и у самого Гомера, когда в “Одиссее” Телемах навещает Менелая, Елена не только прежне-прекрасна, но даже… благородна (“умная мысль пробудилась тогда в благородной Елене”). Возможно, не стоит судить полубожественную красавицу по обычным меркам. В конце концов, там, в Трое, она же не выдала Одиссея! Возможно, напротив, это было ее право – судить мужчин по собственной прихотливой шкале. Каков-то был бы ее приговор поэту?
Удивительно, но в славянском эпосе есть ответы на все запросы Мэтта. Во-первых, до сих пор традиционная русская вышивка знает образ Солнечной Девы, плывущей на прекрасной ладье, влекомой парой лебедей. Во-вторых – славяне были под Троей! Достаточно сослаться на М. В. Ломоносова и его “Краткой Россiйскoй лътописецъ съ родословiемъ”: “Енеты, венеты или венды, народ славенского покорения, с королем своим Пилименом бывши в Трое для ее от греков защищения…”. Да разве не является нам порой и сама Елена Прекрасная в сказках об Иване-царевиче? Может, это и миф, но для стихов – вполне надежная опора!
Теперь – откуда же “блуждающие бродяги” у Брюсова? Хорошее масло размасленное! И, казалось бы, идет оно именно от По, ведь worn – это Past Participle от wear. Weary… wear… вот и получается забродившийся бродяга. Но – (тут Мэтт, совершенно в американской манере, воскликнул: oh, my gosh!) – подождите! Wear, кроме широкоизвестного значения (носить, изнашиваться), еще имеет точное морское значение: держать корабль по ветру. Тогда weary way-worn, не зря же у По дефис, будет означать бродягу, гонимого по ветру. Вероятно, и впрямь Одиссей? Но тогда важнее личности кажется то, что странствия героя не инфантилизм, не покорность судьбе, а мужеское противостояние ей. Отсюда – варяги, мифологические предки русских князей.
Итак, ладья-лебедь с условными варягами плывет под Трою – на поле брани, чтобы умереть и воскреснуть в легендах. Вот первый результат научных спекуляций Мэтта:
Елена! Благости сестра!
Ты ль, обратясь ладьей певучей,
Вояк-варягов за моря
Влекла, паря над зыбью жгучей,
Услышать Леты зов текучий?
Душой немотной стражду днесь:
Твои ль Нядовы рулады
И кос фиалковые склады
Вернут мне царствие Эллады
И Рима пышного расцвет?
Чу! В ночь отверста дверь алькова,
И та, кого ваял Канова,
Поденкам внемлет, замерши…
Психея! Ах! Ми беше Слово –
Ты бу́деши!
Елена Прекрасная – повелительница мужчин. И спасительница поэтов.
Однако, – ой-ой! Но почему в строке “To the glory that was Greece” у По пропущен первый слог? Сравните с предыдущей рифмующейся строчкой “Thy hyacinth hair; thy classic face”. Произнесите их рядом!
Теперь, чтобы стихотворение звучало гладко, дифтонг в слове “home”, предшествующем проблемной строке, придется потянуть, тогда все сойдется (а в “roam”, где дифтонг точно такой же, тянуть не надо!). Но что это – школярская ошибка или сознательное ударение, и что с этим делать в русском переводе?
