Андрей Устинов
Сиделка Ночь
И слово, рвущееся с губ.
У женщины мало шансов выжить в этом Аду. Остается либо насмеяться над поэтом, как Лесбия, либо полностью раствориться в нем, как Эвридика.
Целительница ночь.
И после песни отчаяния, что более остается поэту? Уход в себя, уход в потустороннесть… где живы идеалы и мечты – вослед Поэзии.
Вспомним “Оду соловью” Китса. Говорит сам поэт:
Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
And haply the Queen-Moon is on her throne,
Cluster'd around by all her starry Fays
But here there is no light…
Мне очень-очень-очень нравится перевод Евгения Витковского, именно как поэтическое произведение. Но к переводу – у меня (или Мэтта) есть ряд “буквовъедливых” вопросов:
1) Китс явно говорит: “Хоть притупленный разум сбивается и медлит”. Как отсюда вышло “Сорвав земного разума вериги” – непонятно. Лирический герой Китса не революционер, и никуда не рвется в гордом порыве, а – попросту не от мира сего.
2) Это становится совершенно понятным, если проанализировать “Tender is the night” (Фитцджеральд не зря выбрал сии слова заголовком своего романа). Во многих и многих переводах “Оды соловья” мы действительно читаем “как ночь нежна” или прочие вариации. У Евгения Витковского, к счастью, этот момент хотя бы просто пропущен: просто “кругом царит прохлада”. Между тем, здесь tender не просто красивое слово, а несущая конструкция. Tender в данном контексте значит “сиделка” или “целительница”. Согласитесь – это совершенно другой смысл.
3) Также непонятно, почему “Луна торжественно взирает с трона”, если в оригинале употреблено haply (случайно). Противоречие с тем, что на самом деле сказал Китс, только усиливается. Мы получаем горячащегося поэта, вышедшего поздним вечером подышать в сад, вместо глубокого ментального конфликта между разумом (реальной жизнью) и поэтическим бытием.
Как должно было бы быть? Возможно, так:
Хоть разум лопошится невпопад –
Уже с тобой! Нежна сиделка Ночь:
Пусть месяц-временщик на тучном троне
Внимает ласкам светозарных фей,
Но здесь – ни светляка.
Более легкую форму того же помешательства (хотя судим мы только по внешним признакам болезни – стихам) можно наблюдать и у Рильке. Особенность Рильке та, что многие стихи написаны им от женского лица. В романе моем, потому, поклонницей и переводчицей Рильке является героиня. Какое иначе имя могла бы она носить, кроме имени Евы?
Стихотворение “Die Liebende” (“Любящая”) хорошо иллюстрирует, как Рильке воображал себе идеальную женскую любовь – и свою (поэтическую) роль в этом превращении. Вот последняя строфа:
Aber jetzt in den Frühlingswochen
hat mich etwas langsam abgebrochen
von dem unbewußten dunkeln Jahr.
Etwas hat mein armes warmes Leben
irgendeinem in die Hand gegeben,
der nicht weiß was ich noch gestern war.
Что не может не поражать каждый раз при чтении Рильке – удивительная легкость его немецких слогов. Никаких проблем с переложением! И Ева, попав в эту нежную словесную сеть, уже не могла прерваться, предлагая (сама себе) новые и новые варианты самопожертвования-перевода:
А теперь весенние недели
жизнь мою перелучить сумели,
кончена бездушная пора.
Откликаюсь я тебе беспечно,
только ты не ведаешь (конечно!),
чем же я была еще вчера.
Или:
И любви пробившаяся сила
будто годы напрочь отломила,
будто бы от темного ствола…
Разметелив старой жизни путы
и привив все светлые минуты
мальчику, не знающему зла…
Разумеется, на самом деле Рильке окружала вся та же жизнь, что и всех нас. И все, что остается в этом случае поэту – сделать Поэму из любой неважной с житейской точки зрения интрижки или даже мечты об интрижке (никто из-за этого не стрелялся, никто ни с кем не сбежал, никто даже не сошел с ума по-настоящему – с точки зрения докторов). Так было у Пушкина с Керн. Так было у Рильке с Катариной Киппенберг, женой его издателя. Интрижки – с точки зрения обывателя. Но какие стихи! Какая сила мечты!
Стихотворение “Frühling” (“Весна”), посвященное Катарине, приводится ниже в прекрасном переводе Вячеслава Куприянова с одной лишь поправкой. В немецком, как известно, все имена существительные пишутся с заглавной буквы. Поэтому у Рильке написано Garten (Сад). И ниже я оставил Сад с большой буквы – понятно почему:
Видно, виновата дымка эта,
мы вошли в весеннее томленье,
как в игру неясной тени с тенью
на тропе в Саду, в наплыве света.
Тени причащают к Саду нас,
тени листьев лечат от испуга
пред преображеньем, и сейчас
мы уже не узнаем друг друга.
Ах, опять эта ночь мечты! Соединение с Любящей и уход в Сад.
В конце жизни, увлекшись французским, Рильке написал целый сборник “Vergers” – “Сады”. И вот последняя мечта, последнее пожелание поэта (“Ce soir mon cœur fait chanter…”) – последнее отслоение от действительности:
По струнам сердце рвется,
переломив мотив…
Но музыки щепотца
взойдет до горних нив:
Могу ли я отседне
не быть – и в оный Сад
касанием Господним,
безгласный, восприят?
Как видим – рядом никого. Все те женщины, что увивались за Поэтом при жизни, все они, свершив свой труд минутного вдохновения, растаяли в прозрачном воздухе, во Сне, окружающем нашу маленькую жизнь.
