Боль начиналась где-то за глазами и раскалённой дугой уходила в затылок. Паскудно-спёртый воздух ментовки душил, задница онемела от бесконечного сидения.
– Снова спрашиваю, Галактионов, – повторил старший лейтенант и упёр указательный палец в стол, – почему в десятидневный срок не явились в инспекцию?
Иннокентий не ответил – упёр локти в колени и устало свесил раскалывающуюся голову вперёд. Ему уже не хотелось ничего: ни Крыма, ни дома, ни дочери – только бы поспать или смочить пересохшее горло.
Мелкие глаза лейтенанта поблескивали в свете из окна. Было ему около тридцати, подбородок волевой, волосы прилизанные, с первыми намеками на лысину; плечи квадратные.
Почти весь стол, в который упёрся палец лейтенанта, занимал огромный, похожий на комбайн принтер. Периодически эта махина что-то исторгала из себя, и вскоре открывалась дверь, протягивалась рука и забирала бумаги. Ещё был шкаф с чередующимися чёрными и белыми дверцам, еще – телефон с таким количеством кнопок, будто в числе их функций был запуск космического шаттла. Прогнивший стол, покосившийся стул; вешалка с закинутой наверх фуражкой, отрывной календарь МВД России.
«СЛУЖИМ РОССИИ!»
«СЛУЖИМ НАРОДУ!»
«10 НОЯБРЯ – ДЕНЬ СОТРУДНИКА ОРГАНОВ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ».
– Посчитали, Галактионов? – поинтересовался старлей.
Где-то в душе хотелось сказать, мол, гонишь: десятый день – сегодня, но Иннокентий знал, что это бесполезно. Он выдвинул вперёд нижнюю челюсть и ничего не ответил.
– Вышли вы семнадцатого. Сегодня двацать седьмое. Считаем: семнадцатое – раз. Восемнадцатое – два. Девятнадцатое – три. Двацатое – четыре… – На каждую цифру лейтенант стучал указательным пальцем в стол, но Иннокентию казалось, что стучат по его голове.
– Двадцать первое – пять, – продолжал лейтенант. – Двадцать второе – шесть. Двадцать третье – семь. Двадцать четвертое – восемь. Двадцать пятое – девять. Двадцать шестое – десять. Двадцать седьмое… Сами скажете?
Это был типичный ментовской душняк, бессмысленный и беспощадный.
Иннокентий смотрел в поросячьи глазки напротив и не отвечал, надеясь, что этот инквизитор хоть когда-нибудь заткнется. Не заткнулся:
– Не успели выйти и уже нарушаем досрочное?
Постучали. Дверь за Иннокентием заскрипела на петлях, и лейтенант проворчал: «Кого ещё несёт». В следующую секунду маленькие глазки расширились, их хозяин вскочил, открыл рот…
– Выйди, покури, – донёсся зычный голос. Что-то в нём показалось Иннокентию знакомым.
– Да… я не курю, но… конечно. Да!
Лейтенант задёргался, схватил фуражку и поспешно вышел.
На его место прошествовал высокий мужчина за пятьдесят. В одной руке он нес чёрный портфель, в другой – удостоверение. Лицо было открытым, благородным, рыжие волосы на висках посветлели от седины, но следов лысины Иннокентий не увидел, как ни всматривался.
– Значит, досрочное… – проговорил мужчина, садясь и убирая в карман брюк удостоверение.
Карие глаза, белая рубашка с коротким рукавом, с гербами и погонами подполковника юстиции. Руки здоровые, как кувалды, волосатые. Руки снежного человека. На подбородке темнел шрам, словно выщерблина на лице каменной статуи.
Иннокентий почувствовал холодок. Он помнил, как и когда появился этот шрам.
Костян.
Нет, наверное, уже Константин. Если не Константин Михайлович.
Ладонь словно бы сама потянулась для рукопожатия, но усилием Иннокентий остановил её, опустил.
Ну какие тут, к чёрту, рукопожатия?
– С повышением, – сипло сказал Иннокентий.
– Здесь направление на постановку на учет в инспекцию Ростова. – Костян положил на стол портфель, достал бумаги. – И новая регистрация. Ростовская.
Иннокентий потер затылок. Боль в голове усиливалась, и приход Костяна казался нереальным, будто шёл волнами, размазывался и ускользал.
– Какой Ростов?
Костян моргнул, сцепил пальцы в замок. Расцепил.
– Так всем будет спокойнее.
Иннокентий почувствовал, что лоб у него собирается гармошкой от удивления.
– Что я, по-твоему, конь троянский?
– Давай не будем! – Костян шлёпнул свою лопату-ладонь на бумаги и передвинул их к Иннокентию. – Деньги на дорогу я дам.
К горлу что-то подкатило, обожгло, ошпарило. Иннокентий стиснул челюсти и усилием воли смолчал.
Принтер загудел, захрустел пластиковыми внутренностями.
Открылась дверь, женский голос пискнул: «Ой, здравствуйте, Константин Михайлович!», рука с аккуратными, как конфеты, ногтями схватила распечатку, и снова все затихло.
Костян достал из кармана телефон, покопался там и положил перед Иннокентием.
– Что? – не понял тот.
Рука-лопата протянулась через стол и ткнула толстым пальцем в экран. Закрутился белый кружок, и появилась девушка – лет пятнадцати, изможденная, анорексичная, болезненная. Скелетик, а не человек.
Аня?
У Иннокентия сдавило горло, рука дернулась, будто сквозь телефон он мог коснуться дочери.
– …У Марины Леонидовны на могиле не были, конечно? – спросил скелетик. – Туплю, вы и у мамы не были. Вас же сразу арестовали… – дочка помолчала, затем с гордостью сообщила: – Цветы для клумбы я сама выбирала. Мы бы как-нибудь вместе сходить могли. Ну, на годовщину. Отметить, что одной гнидой на земле стало меньше. Нет?
Иннокентий обмер и застыл от этой «гниды». Секунду или две спустя он сообразил, что до треска сжимает в руке телефон, едва не раздавливая его. Запись приостановилась от прикосновения к экрану, скелетик дочери открыл рот и молчал.
– Хочешь и дальше ей жизнь ломать? – спросил Костян и добавил после паузы: – Не поедешь сам – попадешь под нарушение условно-досрочного. Все официально оформлено на Ростов.
Иннокентий медленно опустил телефон на стол, разжал пальцы. Посмотрел в карие глаза Костяна, окруженные морщинками, красноватые, усталые. Выпятил подбородок.
Молчать.
Молчать.
– Да ешь твою! – выругался Костян и отвернулся, посмотрел в окно, за которым блестело сквозь голенькую иву беспощадное солнце. Потом он резко встал и вышел.
Секунд через десять загудел принтер, и сквозь его шум донесся злой голос Костяна:
– Этого в СИЗО!
Иннокентий закрыл глаза и набрал полную грудь воздуха. Перед внутренним его взором возникла переполнненная камера: верёвки с грязным бельём; стоящие, сидящие и лежащие люди; вши на постельном белье, яйца вшей на одежде. Сон по очереди, потому что шконарей в три раза меньше, чем народу. Вечно занятый дальняк; вонь, разбитые стены. Сквозняк из окна.
Тусклый свет.
Посреди этого ада стояла бледная, как призрак, Аня. Цветное пятнышко в мёртвом черно-белом мире. На видео ей было лет пятнадцать. Сейчас…
Сколько же ей? Двадцать шесть или двадцать семь?
Какая она сейчас?
Какая?
Слепило солнце. Налево и направо тянулся покосившийся, проржавшей проволочный забор. Полицейская направилась к едва различимой калитке с табличкой: «Проход на причал закрыт». Табличка была грязно-белая, буквы – красные, написанные от руки. Ниже была ещё одна:
«СОБАКА
БЫСТРАЯ, ХИТРАЯ, ОПЫТНАЯ,
АГРЕССИВНАЯ И ЗЛОПАМЯТНАЯ»
– Алекс?
Саша вздрогнула, оглянулась на подъездную дорогу и двинулась следом. Полицейская достала ключи, стала открывать ржавый замок, но забинтованная рука не слушалась, и она вполголоса ругалась:
– Блин. Блин. Блин…
Пальто ее хлопало от ветра, чёрные волосы швыряло по белому лицу. Было в ней что-то от Возрождения, подумала Саша, только не золотоволосого, не весеннего, а мрачного и болезненного – босхианского. Глаза расставлены чуть дальше, чем надо; щёки чуть круглее, чем принято. Нос кнопкой, на губах – недоулыбка, под нижними веками складка от лёгкого прищура. Будто полицейская всегда что-то знала про тебя, и знала что-то нехорошее.
Замок наконец щёлкнул, и калитка заскрипела, открываясь; задребезжала ржавая проволока.
Они прошли на убитую набережную, где – не будь такой солнечный день – всё навевало бы мысли о конце света. Слева гнил дом охраны; под ногами зияли трещины и провалы, будто после землетрясения. Асфальт выламывали пучки пожухлой травы, нагие деревца, кустики. Вдали набережная переходила в бетонный причал. Одна из его секций просела под воду, а другая плавала посреди залива, превратившись в остров чаек. Тут и там тянулись граффити и надписи белой краской: «Опасно!», «Аварийная зона!», «Проход воспрещён!».
Саша кивнула на дом охраны и спросила:
– Надеюсь, ты не тут живешь?
– Это о… отца. Я теперь там. – Полицейская показала на старую баржу за причалом. На борту ее виднелась надпись: «Завод Ленинская кузница. Судно № 966, Построено в 1966 г.». Дальше вытянулся к голубому небу ржавый портовый кран, который своей стрелой перекрывал шар солнца, а еще выше и дальше темнело в соснах здание не то отеля, не то санатория, тоже на вид заброшенное.
– Ты милая. Ты живёшь в заброшенном порту на грузовой… галоше.
Полицейская покачала головой.
– Это не порт, это затон. Сюда приходили корабли, которые ждали груз или… окончания карантина. Или… запоя.
– Скамейка в парке уже не кажется такой ужасной.
Полицейская дёрнула бровями, но ничего не ответила.
Они миновали дом охраны, на пороге которого желтели слипшиеся письма, извещения, уведомления. Ветер временами тормошил их и утаскивал бумажку-другую в полет по набережной.
– Дай угадаю, – предложила Саша. – Твой отец – моряк, который подолгу не возвращается домой.
Полицейская чему-то улыбнулась.
– Ну почти. А твой?
– Он… он ваш коллега.
– То есть? – удивилась полицейская и даже замедлила шаг.
– Ну кто вы там все?
Саша неопределенно взмахнула рукой и вновь посмотрела на дорогу: пусто.
Полицейская заметила этот взгляд и заметно напрягалась.
– Алекс…
Саша сделала вид, что не слышит, и поднялась по громыхающему трапу на баржу. Под ногами мелькнула тёмная полоска воды, на поверхности которой колыхалась пленка ржавчины – видимо, из-за гниющего корпуса судна. Сашу передёрнуло, но она отвернулась и вопросительно показала на кабину:
– М-м?
Полицейская кивнула налево, и они спустились по двум лестницам в жилой отсек. Окна здесь были занавешены жалюзями, и царил солнечный полумрак. Слева угадывалась кухня, к удивлению Саши, с вполне современными батареями и индукционной плитой. На дверце духового шкафа висело вафельное полотенце, мятое, в красную и чёрную полоски. В раковине горой возвышалась грязная посуда: остатки наггетсов, салата, недоеденный «Наполеон». Гудел холодильник, желтела бутылка оливкового масла, блестела микроволновка, отражая в себе, как в зеркале, кофемашину и электрический чайник. Только гниловатые стены, крытые панелями из полупластика-полуДСП – Саша так и не смогла опознать материал – ясно говорили, что барже стукнул не первый десяток лет.
Полицейская вдавила зелёную кнопку в стену, и где-то под ногами загудело. Запищала микроволновка, моргнула плита, засветился синим неоном чайник.
– Обувь здесь, – Полицейская показала на резиновый коврик в коридоре, где стояли тапочки-лягушки, сняла ботинки и прошла направо.
Там ютилась не менее современная спальня: угловой стол, угловой диван, угловой комод – всё из IKEA. На пирамиде из трёх полок восседала плазма дюймов в пятьдесят. На сушилке висело с дюжину трусов и лифчиков всех цветов радуги – полная противоположность верхней одежды полицейской, которая на людях погребала себя под чёрными и серыми цветами.
Саша подошла к аквариуму, который стоял на комоде, и всмотрелась: коряги, песок, разбитый горшок. Постучала.
– Лучше так не делать.
– У тебя злые рыбки? – Саша снова постучала по стеклу.
– Говорю же…
«Бум!» – ударил в стекло нос змеи. Саша вскрикнула-отшатнулась и плюхнулась на диван.
– А… африканская плюющаяся кобра, – объяснила полицейская. – Она пугливая.
Сердце колотилось, как безумное, и Саша приложила руку к груди, потерла.
– Господи! Ты будто в фильме ужасов живешь.
Полицейская ничего не ответила на это, достала из шкафа ключи, перебрала.
– Открою тебе каюту неподалеку. Она более-менее обжитая. Была…
– Ага, – выдавила Саша, решив не уточнять, что стало с предыдущим жильцом.
Хозяйка вышла в коридор, вскоре за стенкой лязгнул замок, скрипнула дверь, пробухали шаги. Туда – сюда. Туда – сюда.
Саша поднялась и подошла к окну, выглянула за занавеску. По залитому солнцем пирсу гуляли взъерошенные чайки, над заливом возвышался башенный кран, похожий на инопланетного монстра. Красотища.
– Принесёшь веник? – крикнула полицейская. – В углу?
Саша со злорадным удовольствием сделала вид, что не слышит. Снова послышались шаги, и полицейская вернулась в спальню.
– Алекс?
– Да? – Саша вздрогнула и повернулась. – Чт… что?
– Ты чего там увидела?
Саша покачала головой. Полицейская задумчиво посмотрела на нее, затем начала подбирать слова:
– Послушай… если тебе и твоей сестре грозит опасность… Если кто-то тебя преследует…
– То я могу тебе довериться, – насмешливо ответила Саша. – Ты меня защитишь, как Зена – Королева воинов. Хотя нет – скорее как Алая ведьма.
– Алекс, я хочу тебе помочь.
Саша поправила занавеску, села на диван, закинула ногу на ногу.
– Я знаю. Спасибо.
Барочная полицейская смотрела хмуро, с явным недоверием, и пришлось объяснить:
– Я на портовый кран смотрела. Спорю, вид с него обалденный.
– Он в плохом состоянии.
Саша чуть дёрнула бровью, но ничего не сказала. Полицейская продолжала смотреть на неё, и тянулась невыносимая, напряженная пауза.
Столовая называлась – кто бы мог подумать? – «Столовая» и находилась в одноэтажном черепичном здании, бок о бок с аптекой. Окна скрывала бирюзовая решётка, внутрь вели две ступеньки и две створки дверей. За ними толпились металлические стулья «хрен поднимешь» и деревянные столы, крытые пахучей клеенкой. Одну стену украшала картина с видом на тропический остров, явно не имеющий ничего общего с Крымом, другую – раковина, чтобы помыть руки после туалета.
Меню, как и во всех подобных заведениях, писали от руки – на блестящих табличках, заламинированных отпечатками пальцев. Суп с пельменями здесь стоил 100 рублей. Салат «Огурец-помидор» – 45 руб. Пирожки – 30-50 руб.
Как говорится, дёшево и сердито.
И в общем-то вкусно.
Константин Михайлович заезжал сюда на обед, иногда и на ужин – с тех пор, как Слава жил отдельно. Пришёл Константин Михайлович и сегодня – с сыном, и теперь их чёрные портфели, похожие, как близнецы, лежали друг напротив друга на клеенке с бежевыми цветами. Тут же стояли две тарелки: суп с пельменями и эспрессо для Константина Михайловича, окрошка и зелёный чай – для сына.
Выслушав новости о «дяде Кеше», Слава так и застыл – не донёс белого хлеба до рта и только помаргивал.
– С условно-досрочным? – повторил сын. – И где он?
Константин Михайлович опустил вилку зубьями вниз и клацнул по тарелке.
– В смысле?.. – не понял Слава. – Ты чё, его в СИЗО запендюрил?
Константин Михайлович выловил из супа раскалённый пельмень, оглядел, пожевал, дыша открытым ртом, когда пельмень особенно обжигал нёбо. На языке остался солоноватый, лавровый вкус мясного бульона; между зубами – нежующийся хрящ.
– Бать, – Слава наконец положил несчастный хлеб и нарочито отодвинулся к спинке стула, – тебе погоны не жмут?
– Ты сначала проживи, сколько батька прожил. И прослужи…
– Зачем ему ехать в Ростов?
Константин Михайлович вытащил хрящ изо рта и положил на салфетку. Вытер пальцы.
– Ты хочешь, чтобы этот человек рядом с Аней жил?
– А учёт?
– Я все переоформил.
– Сколько законов ты при этом нарушил? – спросил Слава, потом вздернул бровь. – Так-так, я-то тебе зачем?
– Отвезёшь его на вокзал и проследишь, чтобы он уехал в Ростов. Там уже не выпустят. – Константин Михайлович закинул в рот последний пельмень. – Сам понимаешь: нашим остолопам я такое не доверю.
Слава смотрел с недоумением.
– Бать, ты в своём уме?
– Ты с отцом-то повежливее.
– Дай ему спокойно встретиться с дочерью!
Константин Михайлович допил бульон из тарелки, вытер рот салфеткой и полез в портфель. На клеёнку с бежевыми цветами легли две старых фотографии: лужа крови на полу и труп мужчины.
– Это, – Константин Михайлович постучал пальцем по луже, – что он сделал с её матерью.
– Бать…
– Это – с сокамерником, – палец постучал по трупу мужчины. Я еще не говорю про все штуки с контрабандой.
– Ты сестёр вчерашних видел?
– То есть ты его спокойно с Аней оставишь. Никаких проблем.
Слава шумно выдохнул носом. Взял фотографии, тут же швырнул на их стол и отвернулся к окну. Константин Михайлович проследил за его взглядом, но ничего интересного не увидел. За занавеской рекой тёк туман, клубился, изгибался и норовил залезть в столовую. Эти туманы всегда приходили неожиданно – падали на город сырым, холодным облаком тревоги и держали в молочных тисках по несколько дней.
– Сделаешь? – уточнил Константин Михайлович.
– Носимся с их семьей как с писаной торбой…
– Я не ради себя прошу.
Слава встал, вытащил двести рублей и, несмотря на протесты отца, бросил на стол. Во взгляде сына мелькало что-то ядовитое, сердитое.
– Бать, а ты никогда не думал, что это ТЕБЕ не плевать на неё? А для меня она – чужой человек. Не родня, не сестра… какая-то дочь какого-то ТВОЕГО дружка.
– Ширинку застегни?
Слава открыл-закрыл рот, схватил несчастный кусок хлеба и будто хотел швырнуть о стол, но в последней момент остановился. Хлеб шлёпнулся в недоеденную окрошку, взвизгнула ширинка, хлопнула дверь.
Константин Михайлович взял чашку и стал пить подостывший эспрессо. Кофе чересчур горчил, на душе было тревожно.
В окно затекал белёсый туман.
Когда Станислав вошёл к себе, Галактионова уже сидела на его стуле, за его столом, за его компьютером и прокручивала записи с шоссе. Сёстры вновь и вновь перебегали дорогу, вертелся вновь и вновь тупой ДПС-ник, тормозил грузовик. Галактионова кликала мышкой и покачивалась на стуле влево-вправо.
СКРИП-СКРИП.
СКРИП-СКРИП.
– Где тебя носило? – раздраженно спросил Станислав и грохнул дверью.
Галактионова вздрогнула и оглянулась.
– Я… что?.. Я дома… домой заехала.
– Домой… – повторил зло Станислав. – У тебя отгул? Отпуск? Больничный?
– Я же приехала. Чего ты?
– Через три часа? Я говорил тебе: «Галактионова, приезжай ко мне, продрыхнув часа три на своём чёртовом катамаране»?
– Какая муха тебя укусила?
Станислав хрустнул шеей и открыл сейф, стал перебирать вещи.
– Такая.
– Что ты ищешь?
– Галактионова, у тебя дел нет?
Она обеими руками показала на монитор, где сёстры и полицейский застыли за мгновения до трагедии.
Как маленькая девочка, подумал Станислав, и отцовским тоном бросил:
– Версии?
– М-м… теория.
Он оставил в покое сейф и посмотрел на неё в упор.
– Галактионова…
– Теория описывает большое число наблюдений. – Галактионова крутанулась на офисном стуле, и тот опять жалобно заскрипел. – Но одно несоответствие говорит о том, что теория неверна.
– Чего-чего? – не понял Станислав и стал открывать ящики стола.
– Скажем, теория притяжения Ньютона работает для видимых объектов, но ломается для планетарных… При этом она удобна в сравнении с теорией относительности, и мы ее используем там, где она не ошибается, – на нашей планете. И всё же она… ну, неверна.
– Галактионова, если мне понадобится лекция по физике, я включу Discovery.
– Я не могу ничем этого доказать, но у меня чёткое ощущение, что Александра кого-то боится. И боится сказать.
– Етить! – Станислав с победным видом вытащил из ящика наручники, положил в карман пиджака и посмотрел на Галактионову. – Вот тебе новая теория: ты с ней без меня говорила.
Она медленно отвела взгляд.
– Нет?..
– Что она сказала?
Галактионова молчала. Станислав вопросительно наклонил голову, прищурил левый глаз.
– Да ну… ничего такого. Ты пойми: не в словах дело… она всё время в каком-то напряжении, кого-то высматривает… – Галактионова указала пальцем на наручники, свисающие из кармана Станислава. – У тебя свидание с продолжением?
Он подумал, что неплохо бы сказать ей об отце, но подумал вскользь, вполсилы, и вместо правды съязвил:
– У меня они хотя бы бывают.
Карие глаза расширились, губы бантиком вздрогнули.
Перебор, подумал Станислав. Конечно, он не особо интересовался её жизнью, но того ухажёра, который оставил ей трещину в скуле и едва не сломал руку, помнил отлично.
Сколько уже прошло? Год? Нет, полтора.
Забыла она этого урода?
Нашла нового?
Сердясь на Галактионову, на себя и больных ушлёпков, Станислав стал печатать документы на Ростов.
– А-а… – Она крутанулась на офисном кресле. – Я немного восстановила их путь.
– Быстро и по делу, – бросил Станислав, стараясь встать между нею и принтером.
– Быстро… В 11.30 они сели на автобус на вокзале Феодосии. Водитель сразу заметил их сумки и попросил убрать в багажное отделение. Они отказались. М-м… По дороге они постоянно что-то высматривали, тискали эти сумки, и ему пришло в голову, что они могут быть смертницами. На ближайшей автостанции он сообщил об этом начальнику. Тот вызвал полицию.
Станислав отвлёкся от гудящего принтера и повернулся к ней.
– Серьёзно?
– Они стали просить их отпустить, а наряд не ехал. Звонок не зарегистрировали или стёрли. Не знаю. Помнишь, вызовов много было? На станции ждали-ждали, сестры чуть не умоляли… их отпустили. Автобус уже уехал, и они пошли пешком. И шли до самого съезда на Горловинку.
Принтер всё печатал, и Станислав сложил руки на груди, прошёлся.
– Ну, скажи, – настаивала Галактионова, крутясь следом за ним со стулом, – ведь есть ощущение, будто они чего-то боятся?
– Если бы ты не шастала домой, то знала бы, что дали ответ из Виноградного.
На лице Галактионовой проступило усталое, даже досадливое выражение.
– Я зашла на десять минут… ну, пятнадцать.
– Утром они явились в отделение полиции и попросили бланк заявления. Дежурный спросил зачем. Одна из сестёр ответила, что из-за насилия в семье.
Она наконец прекратила мучить стул и приложила три пальца к виску… опустила.
– Отец! Я говорила?.. Нет, вроде не говорила. Ее… их отец – из ваших.
Станислав нахмурился. Сквозь суету дня пробилась тревога.
– СК?
Галактионова кивнула, повернулась к монитору и перемотала до броска Жени через дорогу. Включила воспроизведение: сёстры, полицейский – все те же лица, те же позы.
– И чего? – не понял Станислав.
– Видишь, куда они смотрят?
Он наклонился к экрану, вгляделся. Сёстры таращились против движения – на что-то за кадром камеры.
– Туда же, куда и ДПС-ник, – объяснила Галактионова. – Вспомни наш разговор с его коллегой. Тот как раз сказал посмотреть на машину следственного комитета.
Женя на видео бросилась через дорогу. Грузовик вильнул, замер.
– Они нас испугались, – догадался наконец Станислав.
Галактионова кивнула и потянулась, чтобы забрать распечатки из замолчавшего принтера.
– Я сам! – Станислав подскочил и, опередив её, вытащил листы. – Значится так… узнай, что сможешь, об их родителях. Кто-где, почему развелись. Как у него на службе. Без официальных. Упрёшься в кого-нибудь – попроси моего отца. Жду тебя… – Он посмотрел на часы и полупрорычал-полупростонал: – Жду завтра.
На ходу запихивая документы в портфель, Станислав пошагал к двери.
– Куда ты? – спросила Галактионова.
– Надо.
– Это секрет какой-то?
Станислав обернулся. В голове у него вновь мелькнуло рассказать ей об дяде Кеше, но лезть в эту петлю не хотелось, как не хотелось и чувствовать себя виноватым и вообще думать о гадкой ситуации. И Станислав – сам не понимая зачем – опять выдал другое, с каким-то вызовом, с издёвкой:
– Что ты на барже своей делала?
– Да… ничего?.. – ответила Галактионова после паузы и неопределённо помахала забинтованной рукой.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
– Делом займись! – сердито сказал Станислав и вышел.
Сердился он, конечно, не столько на неё, сколько на самого себя.