Андрей Сергеевич Терехов
Састер. Крымский детектив. Часть I
#3. ИННОКЕНТИЙ
В темноте под епитрахилью были только духота и звуки. Пахло лежалой тканью, шёпотом молились заключённые, шуршала одежда. Голос старца, певучий и тонкий, надреснутый, разносился над Иннокентием:
– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Иннокентий, вся согрешения твоя.
Иннокентий передвинул затёкшими коленями и прошептал: «Прости, Господи». Перекрестился. На него повеяло чем-то тёплым и радостным: бархатной осенью, бликами солнца на воде, чистым воздухом.
– И аз, недостойный иерей, – продолжал старец, – властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.
Епитрахиль скользнула с макушки Иннокентия. На секунду или две его ослепило солнце, а потом он увидел над собой руку – она тянулась сверху, из золотого сияния.
Иннокентий прижался лбом и губами к этой руке, чувствуя её бугры и морщины. Затем она собралась в щепоть, перекрестила его и помогла подняться с колен.
Иннокентий размял затёкшие ноги, проморгался.
Солнце ушло куда-то в сторону, и он вновь оказался в привычном храме колонии. Горела свеча на престоле, молились мужики, успевшие подать заявления «на храм» – все в чёрной арестантской форме, как и Иннокентий, все в окружении прапоров с автоматами и овчаркой.
Раньше подобные службы случались редко. На Пасху или Рождество иногда наезжал «крестный ход» с позолоченным попом, который раздавал благословения и кропил через зарешёченные форточки, но в остальное время все просьбы заключённых о богослужении встречали отказ.
Раньше, да. Теперь был храм, который Иннокентий сам помогал строить, который сам чистил, мыл, украшал перед службами. Иннокентий знал, что в пять вечера солнце озаряло Архангела Михаила, и его лик будто светился сам по себе. В семь утра, вместе с рассветом, сюда просачивались «красные» и обыскивали алтарь, престол, требник – каждый угол, будто там было, что прятать. Даже сейчас в дверях нетерпеливо подглядывал на часы помощник дневального, типичный «козел», толстый и рыхлый, которому требовалось следить за богослужением. За «козлом» солнце заливало светом траву, зелёный забор с колючей проволокой и зелёную вышку с автоматчиком. Чуть дальше блестела голубая лента реки, а за ней уступами к свободе и лесу поднималась бетонка.
Воздух и небо. Их всегда не хватало, как не хватало и пресловутой свободы, даже не в смысле той, забытой уже, нормальной жизни, а в смысле свободы прогулки, свободы времени, свободы от безграмотных, душных сержантов и прапоров, вечно небритых, прокуренных, лузгающих семечки. Свободы от кепки с белой полосой и робы с такими же паскудно-белыми полосками, от ботинок с картонными стельками, от подлых, лживых и завистливых дневальных, продавшихся администрации за пачку сигарет. Свободы…
– Сирота! – крикнул помощник дневального, заметив взгляд Иннокентия. – На выход собираемся? Или ещё годик на нарах полежим?
Иннокентий с силой провёл ладонью по своей лысине и посмотрел на старца. Без солнечного нимба монах превратился в старичка из советских сказок, забавного и какого-то родного. Глаза у него были ясные и живые, пронзительно-голубые. Глаза человека очень молодого душой.
– Не нравится мне это, – прошептал Иннокентий. Старец почесал крючковатый нос и поинтересовался:
– Мне припомнить фразеологизм – из тех, что всуе не упоминаются?
– Да уже наслушался твоих фразеологизмов. Ну скажи: кто меня там ждёт? Одиссея уже через десять лет никто не ждал. А он царем был.
– Они не ждут, а ты им – радуйся. Каждому взгляду их и слову. Радуйся и помни, что их обидой тебя Господь испытывает.
– Галактионов, хватит сопли разводить! – крикнул помощник дневального.
Иннокентию захотелось стукнуть его пару раз об алтарь, и он перекрестился со словами: «Господи, дай мне смирения». Несмотря на эти потуги, в душе не прибавилось ни смирения, ни уверенности, что условно-досрочное принесёт хоть каплю радости.
– А если никогда они не простят? – обратился он снова к старцу. – А я как дурак?..
– Галактионов, на выход! – заорал уже где-то над ухом помощник дневального.
Иннокентий прикрыл глаза и в блаженной темноте под веками услышал напевный голос старца:
– Значит, это испытание твоё. Жить с ними рядом, любить их, но самому не быть ими любимым.
Иннокентий поднял взгляд на старца. Тот печально улыбнулся, словно знал, какие именно испытания уготовлены Иннокентию, и кивнул головой, мол, все, пора.
Уже не прощаясь, не обращая внимания на начотряда, Иннокентий пошёл прочь – из храма, из колонии, через КПП. На свободу. В первый раз за пятнадцать лет.
#4. СТАНИСЛАВ
Коридор больницы пах лекарствами и хлоркой. До середины стен его выкрасили небесно-голубым, от середины – оставили белым. Под ногами скрипела растрескавшаяся голубая плитка, но в окнах блестели новые стеклопакеты и бугрилась строительная пена.
Станислав на ощупь искал рукав халата, высматривал номер палаты и вполуха слушал Галактионову:
– …живет с матерью в Херсонесе, а Саша – с отцом, в Виноградном. Мать сказала, что Женя ни слова не говорила о поездке к сестре. Отец подтвердил. Сестры, по словам родителей, вообще не особо общались.
– То есть Женя приехала к сестре, подхватила её… 202-ая. – Станислав показал на голубую дверь впереди.
– И они с вещами куда-то побежали по шоссе.
Станислав посмотрел на Галактионову. Она пожала плечами, стянула волосы в хвост и направилась внутрь.
Палата была на двоих, такая же бело-голубая, как и коридор, с рассохшимися тумбочками и сетчатыми койками, от взгляда на которые у Станислава заныла поясница.
Женщина справа ругалась с медсестрой, лёжа, сонно, повторяя снова и снова: «Капельница… капельница… капельница…» Капельница и в самом деле стояла рядом с пациенткой, но, видно, как-то не так.
Вторая жительница палаты – светловолосая девушка в белой футболке, шортах и с ссадинами на лице – замерла у окна и настороженно разглядывала улицу.
Александра?
Ночью Станислав толком не рассмотрел её, но теперь она показалась ему миловидной. Волосы распущены волной, нос – клювиком, ушки – мартышкой. А ещё было в ее движениях что-то осторожное, даже опасливое, будто у зверька, за которым следил хищник.
Когда дверь скрипнула, девушка резко обернулась, к удивлению Станислава, напряжённая, если не злая. Мгновение – и она уже улыбалась. Перемена случилась так быстро, что Станислав насторожился.
– Мм, какой красавчик, – выдала она. Станислав переглянулся с Галактионовой, но та лишь округлила карие глаза и ничего не сказала.
– От окна отойдите, – отчеканил Станислав. – Александра Ивановна!
Девушка встала на подоконник, едва не свалив бутылку воды, расправила руки в стороны.
«Акробат хренов», – подумал Станислав, а она перепрыгнула на кровать, поклонилась, упала навзничь. Медсестра и женщина с капельницей замолчали.
– А ты в этой паре, – Александра улыбнулась Галактионовой, – наверное, чудовище?
По палате густой ватой ползла тишина. Галактионова нахмурилась, Александра развела руками.
– Да шутка! Ну смешно же… «Красавец и чудовище».
Тишина наливалась свинцом.
– Не красавица, а красавец, – попыталась объяснить шутку Александра. – И… и чудовище.
– Да уж покрасивее некоторых, – вставил Станислав неожиданно для самого себя. Он имел в виду Галактионову, но та, видимо, не поняла или не поверила и посмотрела на него с подозрением.
– Александра Ивановна, вы понимаете, кто мы? – снова взялся за дело Станислав.
– Можно просто «Алекс».
– Александра Ивановна, какой сегодня день?
Она задумалась, села по-турецки и стала заплетать волосы в косички. Медсестра ушла, женщина с капельницей прикрылась рукой от света.
– Понедельник? Нет, вторник. – Александра повернулась к Галактионовой. – У тебя нет зеркальца? Мой телефон забрали ваши питекантропы.
Галактионова полезла карман пальто, пошебуршала там и достала чёрное зеркальце-расческу.
– Год? – спросил Станислав.
Александра взяла зеркальце, открыла. Посмотрелась. Надула губы бантиком.
– Ну прекратите, сударь. Я в своем уме.
– Год!
– Сумма цифр года – 21, – Александра поправила выпавший локон. – Корень квадратный… 44 с чем-то. Как ты думаешь, я симпатичная?
– Александра Ивановна…
– Алекс.
Станислав почувствовал, что теряет терпение и постарался говорить максимально четко и твёрдо:
– Александра Ивановна. Два ведомства разбираются с вашей вчерашней свистопляской. Вы это будете как-то объяснять?
Александра опустила зеркальце.
– Ты не ответил на вопрос.
В солнечном сплетении что-то вспыхнуло. Станислав шагнул вперёд, и в этот момент ему на плечо легла забинтованная рука Галактионовой. От бинтов неприятно пахло какой-то мазью, но этот простой жест успокаивал, заземлял.
– Алекс, ты симпатичная девушка, – сказала Галактионова.
Александра улыбнулась.
– Ты тоже. Насчёт чудовища я пошутила.
– Нам надо понять, что вчера случилось. Это какое-то недоразумение или?..
Александра чуть повернула зеркальце, и у Станислава мелькнуло в голове, что она не собой любуется – наблюдает за улицей.
За кем? Кого она ищет?
– Не помню. А ты не знаешь, где мои серьги? И одежда?
Станислав открыл рот, но Галактионова крепче сжала руку на его предплечье и спросила:
– Ты знаешь, что с твоей сестрой?
Александра защёлкнула зеркальце и протянула обратно.
– Догадываюсь ли я, что с ней все плохо? Догадываюсь. Говорили ли мне что-то о ней? Нет.
– Ее оперируют. Са… Алекс, мы должны понять, почему всё это произошло.
Александра застонала, бухнулась на постель и натянула одеяло на голову.
– Да что ты с ней?.. – Станислав рванул одеяло и швырнул на пол.
Александра, кажется, впервые за разговор растерялась и заметно покраснела.
– Больной?
– Здоровый! Дальше выкобениваться будем?
Женщина с капельницей поднялась, всполошилась, запричитала.
– Слав, децибелы, – попыталась успокоить Гагактионова. – Алекс, что вчера случилась?
Александра приблизила свое лицо к лицу Станислава и прошептала с вызовом:
– Не. Пом. Ню.
Он отшатнулся, будто на пружине; в сердцах махнул рукой.
Александра, сердитая, красная, демонстративно поправила причёску, глянула в окно.
– Так, пока закончим, – примирительным тоном сказала Галактионова. – Мы вернёмся позже. Идёт?
Она взяла Станислава за плечо и потянула к двери.
– А… а можно мне как-то на улицу? – донеслось сзади.
Когда Станислав оглянулся на Александру, она сидела с невиннейшим видом. Ангелочек, блин. Солнышко.
В этот раз Станислав сдержался – достал из портфеля два листа и шлёпнул на колени девушке.
– Ставь автограф и вали.
– Не думаю, что это… – начала Галактионова, но Станислав так посмотрел, что рот у неё закрылся.
Александра проглядела подписку. Перевернула. Перевернула снова.
– «…Не скрываться от предварительного следствия и суда, не заниматься преступной деятельностью… не покидать пределы следующих муниципальных образований…». Простите, конечно, но вы меня за кого принимаете?
– Нарушение правил движения в нашей стране считается административным преступлением. А причинение вреда здоровья – уголовным.
Александра насупилась и снова просмотрела бумагу.
– Ручка есть?
Станислав достал из портфеля одну из бесплатных синих ручек, которые выдавали раз в месяц и которые никогда, кажется, не писали, и кинул на простыню.
– Алекс, могу я задать тебе… ну, задачку? – спросила Галактионова.
Александра подобрала ручку, брезгливо осмотрела.
– Логарифмы и дискриминанты? Увольте.
– Нет-нет… – Галактионова бросила взгляд на Станислава, и тот почуял неладное. – Скажем, ты увидела раненую, умирающую… ну, козочку. Которой сломали позвоночник. И ты знаешь, что ей не жить, но мучиться она будет… долго будет мучиться. Что ты…
– Галактионова, блин, – перебил Станислав, – тебе что сказали про лошадиные тесты?
– Так козочка же.
Александра с интересом смотрела на них и, кажется, не думала расписываться.
– Никаких лошадей, коз, рептилий, птиц и остальных представителей живого и неживого мира. Включая вирусы и… и компьютерные вирусы.
Галактионова открыла рот, но Станислав недвусмысленно показал на дверь.
– Иди узнай о Евгении, потом за экспертизой. Потом к нам в отдел.
Галактионова снова открыла рот.
– Ясно? – спросил он угрожающе.
– Одно слово…
– Ясно?!
Галактионова подняла руки, мол, «ладно» и, переглянувшись с Александрой, вышла из палаты. У Станислава в голове мелькнуло, что девушки чем-то неуловимо похожи. Не внешностью, нет – если у Галактионовой и имелось обаяние, то отрицательное, тёмное.
Может, дело было в одинаковых жестах?
В языке тел?
В глазах с чертовщинкой?
#5. ИННОКЕНТИЙ
Его снова куда-то этапировали. Трясся вагон, переполненный зэками; стоял сигаретный чад, перемешанный с вонью немытых тел. Потом поезд остановился на пустом перроне, в поле, и их повели к автозаку. Небо было большое и чистое, душно жарило солнце.
– Голову пригнуть! Друг за другом! На корточках! Движение в сторону – стреляем!
Иннокентий посеменил за толстяком с выбритой на затылке бесконечностью, но тот двигался слишком быстро.
– Друг за другом, кому сказано!
Иннокентий попытался догнать толстяка, но ногу свело, а тот всё убегал и убегал вперёд, будто вертлявый таракан. Раздались восхищённые возгласы, кто-то навис сверху. Иннокентий поднял взгляд, ожидая если не выстрела, то удара резиновой дубинкой. Нет: телефон… рука… подросток с причёской-ананасом.
– И-извините, – прохрипел юный фотограф.
Иннокентий окончательно проснулся и вспомнил, что едет домой. Сам, без конвоя, без этапных вагонов-«столыпиных».
Весь автобус от мала до велика снимал вид из окон. Было душно, тесно, шумно. Иннокентий снял через голову свитер и, ощутив блаженную прохладу, огляделся.
Автобус пылил по новенькому мосту. Слева тянулось железнодорожное полотно – некоторые секции ещё достраивались и жёлтыми насекомыми вертелись плавучие краны. Рябили в глазах отбойники, искрилось море. Под сахарными облаками вытянулись сизые ленты кораблей: грузовые баржи, паромы, теплоходы, катера. Далеко на горизонте синел Крым в белых пятнышках городской застройки.
Керченский пролив, экая невидаль.
Иннокентий улыбнулся. Он, конечно, радовался, что за время его отсидки построили мост, но куда больше восхищался теми стеклянными дощечками, в которые за пятнадцать минувших лет превратились телефоны.
Он уже знал, что фотоаппараты в них ничуть не уступают «зеркалкам», а ещё там музыка, игры, кино… видеозвонки; сотовыми меряют расстояние, оплачивают счета, рисуют карты. Это приводило его в почти детский восторг, словно Иннокентий вдруг зашёл через экран в научно-фантастический фильм. От последних суток кружилась голова и постоянно вспоминалась колония, где из впечатлений были только бесконечные шмоны, полипропиленовая вонь на промке да упавший во время вечерней проверки забор.
Иннокентий засмеялся, вспомнив этот забор, аплодисменты заключённых и роту охраны с автоматами, а потом грозовым облаком наползли мрачные мысли.
Тебе за пятьдесят.
Ты бывший зек.
Подошва.
Он посмотрел в окно. Железнодорожный мост вырастал на бетонных быках над уровнем автомобильной трассы. Справа рыжели отмели, затем потянулись искусственные насыпи – с волноотбойной стеной из булыжников. По насыпи ездили синие и красные грузовики и ссыпали щебень, а рабочие в оранжевых жилетках выравнивали щебень в ровное, как зеркало, полотно.
Иннокентий подумал, что неплохо бы устроиться на такую работу, и немного повеселел. Ну уж щебень-то грузить с судимостью можно?
Ведь можно же?
На промке он работал от силы несколько месяцев, а в остальное время были сплошные проблемы. То не хватало мешков, то паспортов от них, то вкладышей, и оставалось лишь скучать по нормальной работе и нормальной зарплате.
Мост выгнулся дугой над судоходным каналом, затем опять пошёл вниз. При въезде на полуостров автобус встретило информационное табло с гербом, ограничением в 90 км/ч и четырьмя красными надписями:
Дорога сухая
Видимость хорошая
Ветер 9 м/с
Температура 16 оС
Табло почему-то показалось Иннокентию насмешкой. Потянулись пригороды Керчи. Он помнил, что раньше здесь были пустыри, дорожки из бетонных плиток и жиденькие домишки – теперь все смела новая трасса с шумовыми заслонами. Вдалеке белыми замками высились новостройки: крыши синие, крыши красные, белые.
Автобус покружил по подъездным дорогам и повернул к автовокзалу. Сама Керчь, в отличие от федеральных трасс, изменилась мало. Казались ярче вывески, стало больше иномарок и вообще машин, но дома и люди – это было прежним, знакомым. Вот показался чёрный горб крытого рынка, вокруг которого голубой колбасой выстроились ряды палаток. Слева белело здание вокзала с надписью: «Керчь», чем-то неуловимо похожее на научный институт. Мелькали рои желтых и белых газелей, которые всё время отъезжали и подъезжали.
Автобус обогнул вокзал и свернул к зоне высадки. Пассажиры засуетились, зашумели, стали снимать сумки с багажных полок; зашипели и открылись двери.
Иннокентий сошёл на тротуар, засмотрелся на женщину с длинными волосами. Он всё никак не мог привыкнуть к ним – словно после пятнадцати лет изгнания оказался в обществе инопланетян, – и приходилось делать усилие, чтобы не пялиться, не замечтаться.
Тебе за пятьдесят.
Ты бывший зэк, не Одиссей и не Персей.
Ну какая баба позарится?
Иннокентий высморкался в два пальца, огляделся: тут цвела фиолетовая вывеска: «Торговый центр Таир», там – ярко-красная «Московская ярмарка». «Кофейня» и «Парихмахерская» – блёклые, старые, прямо на здании вокзала. Лохматые тополя. Холм.
– Какая следующая? – послышалось сзади.
– Феодосия! – угрюмо ответил водитель. – «Айвазовская».
Иннокентий сообразил, что вышел слишком рано, и хотел лезть обратно в автобус, когда кто-то крикнул командным голосом:
– Мужчина!
Он дёрнулся, но в последний момент решил, что нет, не ему – и направился к водителю.
– Мужчина! С ушами проблемы?
В солнечном сплетении похолодело. Иннокентий повернулся. Метрах в пяти шёл мусор – в пропотевшей форме, толстый, с тупым бульдожьим лицом. Он остановил парня с ананасом и прочеканил:
– Документы предъявите, пожалуйста.
«Пожалуйста» было максимально нейтральным – ни толики вежливости, ни презрения. Просто форма речи вроде союза или предлога.
Иннокентий наконец понял, что звали не его, и стал загибать пальцы, успокаиваясь: 1, 2, 3…
Парень что-то невнятно отвечал бульдогу. Бульдог уверенно лаял.
4, 5, 6…
Долетел обрывок фразы мусора:
– …так пошли, прокатимся до отделения.
– На каком основании? – вырвалось у Иннокентия. Он тут же пожалел, что влез, но мусор оглянулся и скривил губы:
– Что-что?
– На каком основании шмонаешь?
– Да ничего, – пролепетал ананас, – я… я…
Мусор холодно улыбнулся Иннокентию.
– Вы, гражданин, закон сначала изучите, а потом уже лезьте.
– Верту… Сотрудник при обращении обязан представиться.
Улыбка мусора несколько испортилась, от искусственной вежливости не осталось и следа:
– Ты, дедуля, борзятины объелся?
Иннокентий набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.
– Никому лучше не станет, если ты его в отделение заберёшь.
– Я не понял, дедуля, мне твои документы проверить?
Иннокентий положил сумку на асфальт, достал паспорт и направление в уголовную инспекцию. Протянул.
– Пятнадцать лет в колонии строгого режима. За двух жмуров. А этот мальчишка еще и женщину голую не видел.
– Вообще-то видел, – вставил зачем-то паренёк, – но…
Мусор подозрительно смотрел на Иннокентия и не отвечал. Казалось, в его зажиревшем мозгу что-то не стыковалось, не срабатывало.
– Закончили? – спросил Иннокентий.
Тот кивнул.
– Так и быть. Поедете в отделение оба.
#6. АНЯ
Аня вышла из больницы, ища по навигатору автостанцию. Этот район она знала плохо и откровенно злилась на Рыжего, который оставил ее здесь одну. Минуты две стрелочка тупила, кидаясь то в серёдку Феодосийского залива, то в Симферополь, а потом повела Аню через стоянку скорой помощи. Кто-то истерически сигналил, воняло выхлопными. Экипажи без конца отъезжали и приезжали.
Аня с трудом выбралась из этого ада к трапецевидному скверу, в узкой части которого застыл полубарельеф-полубюст советского деятеля: взгляд – печальный, причёска – лохматая, бородка – козлиная. Мимо деятеля шла девушка в кумачовом пальто и вертела головой, будто высматривала кого-то. Ветерок играл хвостиком её волос, полами изорванной, грязной одежды.
Аня хотела было пройти мимо, затем узнала:
– Алекс?
– Чё? – Саша оглянулась, хмурая, мрачная, насупленная. Несколько секунд она рассматривала Аню будто надоевшего комара, потом лицо в ссадинах разгладилось, на щеках возникли ямочки, на губах – улыбка. – А, чудовище.
Аня решила пропустить подколку мимо ушей:
– Ты знаешь, куда идёшь?
– А ты?
– Я серьёзно.
– Вперёд, только вперёд. Что, кстати, с рукой?
Аня посмотрела на бинты, подкрашенные запекшейся кровью, пошевелила пальцами.
– У тебя есть где остаться до суда?
– Ну явно не дома. – Саша похлопала по карману, из которого торчал сложенный лист. – Передай спасибо своему питекантропу.
Аня не нашлась с ответом, и они перешли дорогу.
Сюда, видимо, ремонтники не добрались – асфальт напоминал спину мертвого и покрытого пылью слона, с которого медленно сходила кожа. Дул холодный ветер, пропахший известкой. Справа тянулись дома в оттенках песчаника, по большей части одноэтажные, с бежевой черепицей. Менялись только вывески и памятные таблички вроде «Чебуреки», «Парикмахерская» или «Здесь жил великий композитор», «Здесь жил великий художник», «Здесь жил великий поэт». Слева желтели изгороди, стриженные под батон хлеба; за ними осыпались восточные руины, торчал ветками парк и белела буква «Я» с алым сердечком в кружке.
– Тебе нужна какая-то помощь? – спросила Аня.
– Ох, ну прекратите, сударыня.
– Что?
– Сама разберусь.
На последних словах Саша помрачнела, оглянулась. Аня отвела от лица волосы и проследила за её взглядом: «Самса», «Гемотест», «Аптечный склад» – ничего интересного. Кивнув с досадой, она ускорила шаг, как бы отделяясь в этой прогулке от Саши.
– Ты очень добрая, – сказала та тихо и как-то искренне, без своей обычной манеры.
Аня приостановилась, оглянулась.
– Вовсе нет.
– И, видимо, скромная.
Ане сделалось до страшного неловко. Хотелось по-детски закрыть уши и переменить разговор на какую угодно тему.
– Ты правда ничего не помнишь?
Саша покачала головой и в который раз осмотрелась.
– И почему сестра приехала к тебе, тоже не помнишь? После такого перерыва?
Саша вытянула шею, словно заметила кого-то на другой стороне улицы, и прошептала:
– Не поняла?
– Твои родители сказали, что вы не общались.
Саша резко обернулась и смерила Аню грозным, если не злым взглядом.
– Мои родители плохо разбираются в современных технологиях. И тем более – в отношениях.
Аня растерялась на несколько секунд, поражённая резко сменой тона и настроения девушки. Что-то задело Сашу, но что?
Напоминание о родителях?
Мимо прогромыхал красный «жигуль», и они перешли на другую сторону по зебре. Слева показался голый сад, потянулась ограда из каменной кладки и синих решёток. Тротуар раздолбался в труху, от нормальной дороги оставался только прерывающийся ручеек, окружённый гравием и песком, где не хватало только памятной таблички: "Когда-то здесь лежал асфальт".
– Какой вопрос ты хотела задать?
– А? – не поняла Аня.
– Ну, козочка, что-то там… Пока твой питекантроп не вмешался.
– Да… глупость.
– Как хочешь.
– Ага. А то я… – Аня отмахнулась, – а то мне опять влетит.
В молчании они прошли улицу, другую, наконец обнаружили невидимую остановку. Знаков здесь не было, навеса не было, и догадаться о ней можно было лишь по метке на «Яндекс-картах» да по толпе людей, ожидающих автобуса.
Судя по навигатору, ожидать предстояло и Ане. Она размяла спину, посмотрела на слепящее солнце, которое бесконечно-медленно двигалось по безоблачному небу. Один мужчина курил, другой, помоложе, договаривался о покупке квартиры в Алуште.
Было нестерпимо скучно.
– Ладно, слушай, – обратилась Аня к Саше, – умирает животное… лошадь. Ей сломали хребет. Умирает мучительно и долго. Умрёт… ну, точно умрёт. Что делать?
Саша отодвинулась, нахмурилась.
– Ты сама как бы ответила?
– Я? Ам-м… Не знаю. Может, помогла бы животному умереть, чтобы оно не мучилось от боли. А может… стояла бы, наблюдала, как учёный. Не знаю.
Глаза Саши расширились.
– Интересная ты. Я бы… я бы отвезла, наверное, в ветклинику.
– Даже если не поможет?
– Ну, хоть спать буду спокойно.
Аня улыбнулась.
– Кажется, самая ненормальная здесь – я.
Саша улыбнулась шутке. К остановке подъехал даже не автобус – сарай на колёсах: пыхнуло раскалённой резиной, громыхнули двери, высыпали люди, будто семечки из перезрелого арбуза.
– «Семёрка», – высмотрела Саша номер. – Счастливое число. Пойду покатаюсь по городу. Посплю на скамейке.
– Если что…
– Вспомню – позвонить тебе. – Саша козырнула. – Есть, мон женераль.
– Я… другое. Если что, есть лишняя койка.
Саша немного удивилась и остановилась в шаге от подножки, пропустила мужчину.
– Койка?
– Долгая история.
– О, понятно. – Она посмотрела на автобус, на Аню и по-птичьи наклонила голову. – Ну, койка мне нравится больше скамейки.
