Андрей Селунский
Песни ушедшего времени
Виагра
В этих недрах -
залежи виагры.
Кто был ничем,
тот встанет колом.
Танцуют все,
кому не хватит пары
будет евнухом
участковым.
За той горой
гадают на Писании,
Апокалипсис
положив на сердце…
Наш пофигизм
плюс питание
минус рассудок
равно эрекция.
За той рекой
сто лет одиночества,
импотенции,
работы на лекарства…
У нас богатство и есть
достоинство,
и скрыться некуда
от богатства.
Что ж вас барышни
окунуло в краску?
Круче бедра и плечи,
полнее грудь!
Яйца перекрашиваем
каждую пасху -
пора уже и вылупиться
чему-нибудь.
Ветер
В этом лучшем из миров,
мире слез и чистогана,
нам завещано беречь
ваше счастье и покой.
Мы сидим вокруг костра,
на костре горит Джордано,
с неба падает мессия,
пролетая неопознанной звездой.
Ветер, свежий ветер…
Мы его поймали в сети,
завязали узлом,
обваляли в пыли,
порубили на куски,
повертели над огнем,
укусили, осмеяли, затоптали
на заветном круге своем.
Наша плоская земля,
не прогнутая веками,
не боится мудрецов,
правдолюбов и шутов.
Мы сидим на трех китах,
шевелящих плавниками,
отгоняющих тревоги
от холодных, неприступных берегов.
Наверху зажжен фитиль
вавилонской нашей башни.
Поднимается рука,
разминающая плеть.
Только панцирь голубой,
только купол черепаший
между нами и свободой
обольщаться, возноситься и гореть.
Лестница
Детство прыгало по лестнице, по лестнице.
Смех до коликов, и слезы от души.
Кто умнее говорили – перебесится,
кто наивней говорили – не спеши.
Разлученные с друзьями и подругами,
оставляли все, что было, за бортом.
Ах, какими же мы прежде были глупыми!
Ох, какими стали глупыми потом!
На ступенях, что от времени стираются,
под гитару пели каждый о своем.
Кто наивней – все о том, что не сбывается,
кто умнее – понемногу ни о чем.
Под ногами – пацаны амуры с луками,
настороженные уши за столом.
Ах, какими же мы прежде были глупыми!
Ох, какими стали глупыми потом!
В никотиновом дыму на старой лестнице
смех и слезы мы сумели пережить.
Кто наивней говорили – все изменится,
кто умнее – перестали говорить.
Упоенные успехами раздутыми,
не пытаемся и думать о другом.
Ах, какими же мы прежде были глупыми!
Ох, какими стали глупыми потом!
Ночная серенада
Вечер тает.
Ветер стягивает с черного
рояля голубое покрывало.
Заиграла
за некошеными мыслями
несмелая ночная серенада.
И не надо
Полусловом, полужестом
эти мысли обрывать на полувзгляде -
бога ради,
расстояние останется
все тем же монументом расстояньям
между нами,
между прочими, такими же
непрочными созданьями эпохи.
Наши вдохи
вторят выдохам забытых
и непонятых другими одиночек.
Пара строчек,
уносимых в путь далекий
по линейкам ученической дороги,
мы, в итоге,
недостаточно знакомы
с этим вечно недоученным предметом.
Скоро лето -
значит время торопиться,
раскрываться расцветать и доверяться,
в плавном танце
только кончиками пальцев
узнавая о движении партнера.
Лето скоро
обожжет и образумит,
монотонный день растянет до предела.
В чем же дело?
Разве ночь, она для сна,
а не для тонкого вина прикосновений?
Наши тени
так отчетливо раздельны,
так раздельно наше ровное дыханье.
Сожаленье,
это горькое лекарство,
принимаемое только с опозданьем.
Знак
Я буду здесь,
когда весь
мир
станет тебе не понятен.
Из пятен,
казалось, заживших ран
он будет дробиться на части
вне власти
твоих представлений,
но, к счастью,
ты вспомнишь,
что есть
здесь
я.
И я буду пока
твоя рука
не узнает, как
едва ощутимо дрожат века
за тонкими веками темного серебра,
как обжигает ладонь льдом,
там, где по золоту серебром
слово хвостом
заметает остатки сна,
или сон
с трудом
проникает в механику слова.
Все будет так -
знак
скрипично-малиновый на губах,
новый такт,
нотный стан
изогнется
в еле заметной улыбке.
Фрак распахнется.
Смычковый удар.
Чар
никаких,
просто кто-то проснется.
В том
быть не может ошибки,
ведь ошибемся вдвоем.
Эхинацея
Эхинацея,
распущенная иностранка,
ромашкой прикинулась,
перекрашенной в панка.
На ней, красотке,
для глаз липучке,
не о любви гадают -
о случке.
Здесь, на земле
по язычески нравственной,
свой сорняк
во сто крат лекарственней !
Боги шепнут, и сметет разом
эхом, нацеленным в сон разума,
краски бесстыдные, запахи вздорные,
всякие выпуклости беспризорные.
В нашей обители ортодоксальной
новое хуже чем грех повальный.
Эхинацея.
Эх и нация.
Верить не тем
и не тех бояться.
Неброской нитью
на холст равнины,
упав, не ныть
и не корчить мины,
в иглу вдеваться,
давясь от смеха.
Такая нация.
Такое эхо.
Решето
То, как плохо жили – забыто.
С нашей памятью-решетом
разведем еще паразитов
и забудем, как плохо живем.
Позитивы в заветном альбоме,
песня бодрая про запас.
Только, как мы ее не гоним,
наша грусть догоняет нас.
Виновато царапает струны
недолеченная тоска.
Надо ж быть условно разумным,
чтоб мозги в вине полоскать,
разбавляя снова и снова
эту горечь слова “вина”.
Надо ж быть разумным условно,
чтоб себя ни в чем никогда.
То ли “измами” дух отравлен,
то ли силам небес каюк -
обскакала лошадка Дарвин
Моисея на целый круг.
Рот в улыбке, а взгляд рассеян.
Полагаясь на статус-кво
мы, конечно, за Моисея,
только ставим не него.
Назовите это эпохой,
назовите меня горшком…
Вообще мы жили неплохо,
но все лучше и лучше живем.
Быть человеком
Наши смыслы зашиты под кожей
в капсулах прочных и не очень.
Ты обнимешь меня и ничем не поможешь,
а толкнешь и спасешь от пустых многоточий.
Закипит в кровеносном сосуде
и по нервам, как по изломанным рекам,
пойдет предписание – выбиться в люди,
убиться или стать человеком.
Слово за слово -
имя названо.
Полно выть на фонарь космический,
посылая запросы праздные,
ведь ответ один – риторический.
Один для всех,
для каждого свой.
Как поделено, так уж поделено.
Сердце не связано с головой
в этой реальности непараллельной.
Он дитя на руках у Венеры,
Мальчишка, играющий с дыркой от бублика.
Он может без нас, но не может без веры,
а вере нужны комплименты и публика.
Под одной кислородной подушкой
спрятаны головы, спрятаны задницы.
А мальчик хохочет, ломая игрушку -
он еще маленький, ему уже нравится.
Снегурочка
Она приходит по ночам,
садится, молча, у постели.
Умелых пальцев холодок
на горло давит неспеша.
Она похожа на врача,
но у нее на самом деле
халата нет, а есть мешок,
в котором пряники лежат.
И вот уже развязан мешок.
И вот немного разжаты пальцы.
Глоток последний на посошок
занюхать пряником и отправляться
к деду морозу, к деду морозу
на полный срок.
Она приходит в тишине,
когда посты Морфеем сняты.
Темнеет сброшенный халат
в проеме брошенных ворот.
Размазав тени по стене
своей улыбкой виноватой,
она косой до самых пят
без звука за душу берет.
И вот уже развязан мешок.
И вот немного разжаты пальцы.
Глоток последний на посошок
занюхать пряником и отправляться
к деду морозу, к деду морозу
на полный срок.
А ты будильника звонок,
тупое жало стетоскопа.
Застегнут докторский халат,
как будто намертво зашит.
Мой обезжиренный творог,
моя засушенная сдоба.
Пустыми стеклами глядят
осколки зеркала души.
Ну вот опять завязан мешок.
С фальшивой кротостью дикой кошки
она уходит сквозь потолок,
бросая на пол минуты-крошки:
кушайте голуби, кушайте голуби,
был бы прок.
Стресс
Я уснул и немножко умер.
Я проснулся – чуть-чуть воскрес.
В этом городе, в этом шуме
с нами рядом товарищ Стресс.
Он найдет мое имя в приказе
и с улыбкой его прочтет,
мне к затылку приставит маузер -
не оглядываться вперед!
Век с ног нас валит,
хлопнув дружески по спине.
Тик-так, и так далее,
тих шаг, мундир в талию,
пряжка с номером на ремне.
Впереди судьба с коромыслом.
На краях по ведру висит.
В том, дырявом, все меньше смысла,
в том, тяжелом, все больше обид
на себя, на людей, на цены,
на диагноз и на прогноз,
на прошедшие перемены
и на царствующий склероз.
Позади история машет
бесполезной указкой своей.
Плохо видят глаза у старших,
ну а младшим – самим видней.
Не отчаивайся, сестрица!
Побыстрее – машина ждет!
Твой урок для нас повторится,
как подержанный анекдот.