Приветствую Вас, Серкидон!
Позвольте присовокупить к рассказу о князе Таврическом такую историю.
«Однажды, уже находясь в зените славы и могущества, за дорогим столом сделался светлейший князь как-то вдруг мрачен и стал ногти грызть. Гости и слуги притихли, ожидая, что будет. А светлейший молвил:
«Может ли человек быть счастливее меня? Всё чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несчётные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – строил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких, словом, все страсти мои в полной мере выполнялись».
С этими словами швырнул светлейший об пол фарфоровую тарелку и мрачнее тучи ушёл в спальню»56.
Заметили, Серкидон, о женщинах ни слова, настолько не считал князь многочисленных поклонниц и любовниц каким-то достижением.
Что же случилось? Всё было у человека, а счастья не было. Или Григорий Александрович его не заметил, или не там искал, и счастье человеческое не в исполнении желаний, а где в другом месте…
Опустошив казну за трое суток на полмиллиона рублей, Потёмкин, простясь с супругой, отъехал в места приложения недюженных сил своих. На юг. Там он продолжил осваивать просторы российской империи и расширять их. А как всё расширил и всё освоил, почувствовал близкую свою кончину. Не мог светлейший жить вполнакала, могучий организм, рассчитанный, казалось, на вечную жизнь, израсходовал он к пятидесяти двум годам… В четырёх стенах умирать князь не захотел, приказал закладывать карету, захотел последний раз увидеть степи, почувствовать ветер с Чёрного моря…
Там в степи на голой земле и отошёл… искали по всем карманам империалы – глаза закрыть, но не нашли, казак подал медные пятаки, ими и закрыли глаза: и тот, что всё в жизни повидал, и тот, что видел поменее…
Весть о смерти Потёмкина поразила императрицу, трижды она падала в обморок, терзалась и долго плакала. Записала нетвёрдой рукой: «Страшный удар разразился над моей головой, мой выученик, мой друг, можно сказать, человек-идол, князь Потёмкин-Таврический умер…»
Это было письмо к барону Гримму. Про то, что потеряла она мужа, писать было на всю Европу нельзя, об этом и в России знало уже только пятеро.
«Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца. Цели его всегда были направлены к великому. Он был человеколюбив, очень сведущ и крайне любезен… В эту войну он выказал поразительные военные дарования: везде была ему удача – и на суше, и на море…»
И не было в словах этих, хотя и сказанных посмертно, преувеличения, был Григорий Александрович человек удачливым, многогранным, а в пассионарности его сомнений нет никаких.
«Им никто не управлял, но он сам удивительно мог управлять другими. Одним словом, он был государственный человек: умел дать хороший совет, умел его и выполнить…»
Тут Екатерина Алексеевна опять разрыдалась: «Нет Гришеньки, умер на сырой земле, а кажется только вчера, коленопреклонённый руку целовал…»
«… у него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил. По моему мнению, Князь Потёмкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать».
Через неделю признается она в письме к тому же адресату:
«Теперь вся тяжесть правления лежит на мне».
Только после безвременного ухода соправителя узнала царица, как тяжела она, шапка Мономаха. Непомерно для неё тяжела… С момента смерти Потёмкина страна управлялась уже нетвёрдой рукой…
Через три месяца после кончины князя его доверенное лицо привезло в Петербург главное богатство Григория Александровича – письма от императрицы. Письма были разложены по датам и аккуратно перевязаны в пачки. Получив обратно то, что не чаяла увидеть, государыня заперлась за семью засовами и опять долго рыдала…
Если это не любовь, Серкидон, то скажите мне – что же это?
В советские времена, когда умирал человек такого масштаба, как Потёмкин, писали высокопарно: «Умер умелый управленец, крупный хозяйственный деятель, прекрасный организатор, талантливый полководец, пламенный патриот…»
В екатерининское время написали белыми буквами по чёрной доске:
«В Бозе почивающий светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический и проч. и проч., усерднейший сын отечества, присоединитель к Российской империи Крыма, Тамани, Кубани, основатель и соорудитель победоносных флотов на южных морях; победитель сил турецких на суше и на море, завоеватель Бессарабии, Очакова, Бендер, Аккермана, Килии, Измаила, Анапы, Сучук-Кале, Суннии, Тульчи, Исакчи, острова Березанского, Хаджибея и Паланки; прославивший оружие Российской империи в Европе и в Азии, приведший в трепет столицу и потрясший сердце Оттоманской империи победами на морях и положивший основание к преславному миру с оной, основатель и соорудитель многих градов; покровитель наук, художеств и торговли, муж, украшенный всеми добродетелями общественными и благочестием. Скончал преславное течение жизни своей в княжестве Молдавском, в 34 верстах от столичного горда Ясс, 1791 года октября в 5-й день, на 52 году от рождения, повергнув в бездну горести не только облагодетельствованных, но едва ведающих его».
«Гибель героев подобна закату солнца», – говорил Карл Маркс. И тут как раз такой случай. Но вот… я чуть было не выдал следующую супружескую чету, хорошо, если Вы ничего не заметили.
Крепко жму Вашу руку, и до следующей пары.
Приветствую Вас, Серкидон!
Потихоньку начинаем переходить от матушки-императрицы и светлейшего князя к следующей паре…
Не дожили наши монаршие подельники ни до революции в России, ни до революционных предпосылок. И народовольцы в них ничего не кинули. Восстание Пугачёва – стихия, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный»57, без идеологической подоплёки, без теоретического фундамента под собой, голимая разбойничья удаль. Доносились вести из Франции: о пошатнувшемся троне, о казни августейших особ… Пусть не свой трон пошатнулся, не твою голову отрубили, но всё равно боязно. Сын-Павел сказал, что нужно срочно направить во Францию пушки. «Бедный мой сын, – ответила Екатерина Алексеевна, – вы напрасно считаете, что с идеями можно бороться пушками». Вольтер, ну чистый Вольтер! Не зря, ой, не зря переписывалась Екатерина с просвещёнными умами Франции, кое-что от этих умов и ей перепало. Страшной силой становятся идеи, когда они овладевают массами. Но где взять идею, которой вдохновился бы пассионарий, потом вдохновил ею друга, потом – горстку соратников, а потом и массы?..
Извольте любить и жаловать, Серкидон, идея о бесклассовом обществе! На дворе девятнадцатый век, «призрак ходит по Европе – призрак коммунизма». Познакомимся поближе с теми, кто разглядел этот призрак, культивировал и всячески способствовал его передвижениям по Европе.
Карл Маркс и Женни фон Вестфален.
«И я бы стал лохмат и гениален, //Женясь на баронессе фон Вестфален», – написал поэт Евгений Лукин, и непонятно чего больше в этих строчках – тонкой иронии или подлинной зависти. Воспримем же эти строки, как цветок, переброшенный прекрасной женщине через двадцатый век…
С мнением нашего современника – Евгения Юрьевича – соглашается Элеонора Маркс58 – младшая дочь наипервейших марксистов:
«Не будет преувеличением, если скажу, что без Женни фон Вестфален никогда не мог бы стать Карл Маркс тем, кем он был. Никогда ещё две жизни – и обе такие замечательные – не были так тесно связаны, дополняя одна другую».
Продолжим опираться на мнения людей, близко знавших революционную чету. Вильгельм Либкнехт,59 близкий друг семьи, и не пытается скрыть своего восхищения женой патрона:
«Госпожа Маркс была первой женщиной, благодаря которой я понял силу облагораживающего женского воздействия. Моя мать умерла так рано, что я сохранил о ней лишь неясное, смутное воспоминание. Позднее я также – если не считать очень короткого промежутка времени, опять же в очень раннем детстве – был лишён женского общества, которое могло бы несколько смягчить и обтесать мой характер. До встречи с госпожой Маркс я не понимал всей справедливости слов Гёте: “Коль знать ты хочешь, как себя вести,//У благородной женщины спроси!”»
Обратите внимание, Серкидон, на строчки великого поэта. Ведь и в Вашей жизни возможны перепутья, перемены, передряги, словом, времена, когда нужен совет… Что Вы говорите? Как нам быть с расхожей фразой «послушай женщину и сделай наоборот»? Дорогой Серкидон, у классиков надо читать каждое слово. Гёте написал «у благородной женщины спроси». А это означает – не у какой попало.
Активный участник социалистического движения, всю жизнь следовавший за Марксом-Энгельсом, как нитка за иголкой, портной по профессии – Фридрих Лесснер60:
«Дом Маркса был открыт для каждого заслуживающего доверия товарища. Те чудесные часы, которые я, как и многие другие, провёл в кругу его семьи, для меня незабываемы. Здесь прежде всего блистала прелестная госпожа Маркс, высокая, очень красивая женщина, благородной внешности и притом такая необыкновенно приветливая, любезная, остроумная, настолько лишённая всякого высокомерия и чопорности, что в её обществе любой чувствовал себя так же уютно, словно у собственной матери или сестры. Всем своим существом она вызывала в памяти слова шотландского народного поэта Роберта Бёрнса: «Woman, lovery woman, heaven destined you to temper man!» («Женщина, милая женщина, тебе небеса предопределено смирять нрав мужчины».) Она была воодушевлена делом рабочего движения, и каждый, даже самый незначительный, успех в борьбе против буржуазии проносил ей величайшее удовлетворение и радость»61.
Вот до какой степени вовлекли баронессу в революционное дело!
Автор книги «Женни Маркс», специалист по женщинам-марксисткам Луиза Дорнеманн62 свидетельствует:
«Своей необычайной красотой – красотой, которой Маркс всегда восхищался и гордился до конца жизни и которая приводила в восторг таких людей, как Гейне, Герверг и Лассаль, своим умом и остроумием, столь же блестящими, как и красота её, Женни фон Вестфален выделялась из тысяч». А что же Маркс?!
Отмотаем назад, к поэту Лукину! Не удивлюсь, если наши потомки, Серкидон, назовут Евгения Лукина гениальным поэтом. Только гений обладает даром выхватывать из моря слов … Нет, не так. Прочь банальности! Представим себе огромный вишнёвый сад, из него Мастер выносит две вишенки, самые вкусные, самые красивые, самые ТЕ.
Пушкинское «Мороз и солнце – день чудесный!», лермонтовское – «Слуга царю, отец солдатам», лукинское «лохмат и гениален». Умри, Денис, лучше не скажешь! Именно так сказал Григорий Александрович Потёмкин автору пьесы «Недоросль» Денису Фонвизину после премьеры в 1782году. И это стало крылатой фразой!
Лохматость мужа, как прочие издержки гениальности, Женни выдержала достойно. А могла бы пожаловаться: «Душит…это невозможно… запуталась…» Подобные жалобы стали слышны от коммунистов двадцатого века, заплутавших в марксовой бороде…
Но впервые на моей памяти против означенного атрибута величественности выступил английский писатель Герберт Уэллс63:
«Около двух третей лица Маркса покрывает борода, широкая, торжественная, густая, скучная борода, короткая, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни. Такая борода не вырастает сама собой; её холят, лелеют и патриархально возносят над миром. Своим бессмысленным изобилием она чрезвычайно похожа на «Капитал»; и то человеческое, что остаётся от лица, смотрит поверх неё совиным взглядом, словно желая знать, какое впечатление эта растительность производит на мир. Вездесущее изображение этой бороды раздражало меня всё больше и больше. Мне неудержимо захотелось обрить Карла Маркса».
Ну что тут сказать, или Герберт Уэллс заподозрил в обладателе буйной растительности писателя-фантаста с потенциалом большим, чем у него самого, или, читая «Капитал», мягко скажем, понял не всё.
Вильгельм Либкхнет таким горе-читателям говорил, что жаловаться надо не на Маркса, «а на собственную ленность и неспособность к мышлению»64.
Человек, способный к мышлению весьма и весьма – Франц Меринг65 – автор самой подробной биографии Маркса, понял его отнюдь не верхоглядно:
«Карл Маркс был титаном мысли, несгибаемым борцом, непреклонным в идейной схватке с противником, человеком великой мощи и сурового величия».
Такой портрет, не знаю, как Вам, Серкидон, мне знаком со школьной скамьи. А вот чего я не знал, но тоже богато сказано. Один из молодых поклонников Маркса левый гегельянец Мозес Гесс66: «Представьте себе Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля в одном лице… И перед тобою будет доктор Маркс».
Слоняясь по Европе, пушкинист Анненков встречался (надо же!), а затем и состоял в переписке с Марксом. Хотел я приписать «наш пострел везде поспел», но из уважения к литературному наследию Павла Васильевича не позволил себе этакую фривольность.
П.В. Анненков:
«Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из энергии, воли и несокрушимого убеждения, – тип, крайне замечательный и по внешности. С густой черной шапкой волос на голове, с волосистыми руками, в пальто, застегнутом наискось, он имел, однако же, вид человека, имеющего право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и что бы ни делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, все приёмы шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и как-то презрительны…»67.
Буржуазная пресса. Эта продажная дама всегда рисовала Маркса желчным, циничным, грубым, саркастичным, изрыгавшим проклятия и непристойности. Для буржуа Маркс был исчадием ада.
Да, «он к врагу вставал железа твёрже»68, но «к товарищу милел людскою лаской»69. Многие члены Интернационала оценили и до конца жизни запомнили гостеприимность и отеческую заботу мэтра. А за бокалом вина да в обществе прекрасных дам ничего нудного и высокомерного не оставалось в Марксе: ироничный, компанейский, бесконечно остроумный. Когда же заходила речь о литературе, все замолкали, Маркс цитировал писателей Европы страницами, причём на языке оригинала.
Жаль, что такого искромётного Маркса не видел и не слышал его потенциальный цирюльник Уэллс. Но ведь Герберту в ту пору было лет семь-восемь, а маленьким мальчикам вино наливать не положено.
Ну вот, начинали мы с Вами по-серьёзному, а к концу письма скатились к застолью. А праздновать нам рановато.
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
Приветствую Вас, Серкидон!
Ну что, мой революционный собрат, «весь мир насилья мы разрушим»70? Но, позвольте, чуть позже, пока же добавим в повествование эротику. Дабы Вы не заскучали.
Впервые Женни увидела Карла голеньким (и без бороды!), когда ей было четыре года. «Какой славный малыш!» – воскликнула девочка. Малышу было то ли два, то ли три месяца, а на дворе – лето Господне 1818 года. Прусский город Трир, и четверть века до их свадьбы…
Они часто виделись, Женни и старшая сестра Карла Софи были подругами. Позже в письме к сыну глава семейства Генрих Маркс71 признавался, что «полюбил известную особу, как родное дитя»72.
Когда Карл подрос и поступил в гимназию, он оказался в одном классе с Эдгаром, младшим братом Женни, и стал частым гостем в доме Вестфаленов. Глава семьи, Людвиг фон Вестфален73, симпатизировал юному Марксу, читал мальчику античных авторов. Барон, поклонник учения Сен-Симона, познакомил Карла с философией человека, впервые разделившего людей на классы. Знал бы отец Женни, куда приведёт это разделение бойкого юношу…
А что же наша Женни? Она расцвела в пышной юности своей, она окунулась с головой в мир удовольствий: балы, концерты, спектакли, вечеринки в казино, езда на санях с форейторами и звоном бубенцов, летние катания на лодках по Мозелю при луне.
Мозель это, Вы догадались, река, а вот форейтор – кучер, только румяный, надушенный и напомаженный.
До слёз жаль, но с Женни я на лодках не катался, на вечеринках не веселился, в казино не безумствовал, всё о беззаботной юности баронессы (чем тебе не Попрыгунья Стрекоза!) почерпнул у немецкой писательницы Луизы Дорнеманн. У неё же читаем далее:
«Полная прелести и очарования молодости, весёлая, остроумная, она радовалась своей красоте, с удовольствием вертелась перед зеркалом и наряжалась в лёгкие, воздушные платья»
Что тут скажешь, невеста хоть куда! По письмам видно – умница, на фотографии глянешь – красавица, а обозришь генеалогическое древо – аристократка. Дедушка Женни принял дворянство из рук воителя Фердинанда Брауншвейгского, отец – барон Иоганн Людвиг фон Вестфален – крупный чиновник, занимающий почётное место в городской иерархии, старший брат – серьёзный молодой человек, станет министром внутренних дел.
Женни имела всё основания составить блестящую партию и прожить жизнь безбедную, оседлую, предсказуемую. Но подвёл девицу-красавицу ангел-хранитель: или на тучки загляделся, или отлучился из астрала да не доглядел, или крылья у него из такого места выросли, что и сказать неудобно, но… «пришла пора, она влюбилась»74 в мальчика-гимназиста, который был на четыре года младше. Догадка Ваша, Серкидон, верна, звали его Карл, в нём молодая аристократка увидела утоление всех своих будущих страстей. Стала называть парнишку «маленьким чёрным дикарём», «чёрным лохматиком» и отказала всем большим белобрысым, хорошо причёсанным и хорошо воспитанным женихам Пруссии.
Что же касается Карла, в какое-то неустановленное, но прекрасное мгновенье раз и навсегда остановилось у ног Женни его могучее критическое мышление. Об этом союзе, об этой паре писали десятки биографов, но никто не сказал, когда и как родилось чувство, которое не смогли сломить cуровые жизненные передряги…
Первым испытанием стал отъезд Карла на обучение в Боннский университет. Там он быстро обучился курить сигары, пить вина в непотребных количествах и предводительствовать в молодёжных пирушках. Компания подобралась весёлая и щедрая на выдумки. Дым стоял коромыслом! Молодость умеет превращать маленькие радости в большие.
Поговаривают, что однажды Карл дрался на дуэли, хотя они и были запрещены. Один раз, и это запротоколировано, молодой Маркс был на сутки посажен в каталажку за пьянство и нарушение общественного порядка, и только проникновенное письмо отца к судье спасло дебошира от тюрьмы. После этого случая советник юстиции Генрих Маркс перевёл сына в Берлинский университет, а перед этим он с негодованием оплатил долг сына, исчислявшийся уже весомой суммой в 160 талеров. Экономно тратить деньги молодой Маркс не умел и гордо пронёс это неумение через всю жизнь вплоть до седых волос.
К началу студенческих лет относится и увлечение литературой. Дерзновенный автор написал много стихов, драму, трагедию и отослал всё это в журнал, где ему вежливо отказали. Карл был взбешён, в ярости съел письмо редактора, а свои опусы сжёг. «И не попал он в цех упорный//Людей, о коих не сужу,//Поскольку к ним принадлежу»75.
Биограф Меринг писал: «… среди многочисленных даров, положенных музами в колыбель Маркса, все же не было дара стихотворной речи».
Этот дар просто не поместился, колыбелька небольшая, а напихали туда музы изрядно…
В столице Пруссии собственно и началось обучение молодого человека наукам. О Берлинском университете читающий там лекции Людвиг Фейербах говорил: «В сравнении со здешним домом труда другие университеты – сущие кабаки».
Кабаки молодому Марксу приелись, бесконечные попойки надоели, душа потянулась к строгому и вечному. Молодой человек полюбил слушать лекции Фейербаха, и сам решил стать философом. Это решение отец Генрих одобрил: пусть станет философом, лишь бы не пил. А как же королева балов? Нет, нет, забыта не была. Карл писал ей стихи, отсылая исписанные тетрадки в Трир с неизменным посвящением «Моей дорогой, вечно любимой Женни фон Вестфален». Из раннего Маркса:
Не могу я жить в покое,
Если вся душа в огне,
Не могу я жить без боя
И без бури в полусне…
Так давайте в многотрудный
И далёкий путь пойдём,
Чтоб не жить нам жизнью скудной
В прозябании пустом.
Под ярмом постыдной лени
Не влачить нам жалкий век,
В дерзновенье и стремленье
Полновластен человек76.
«Ну вылитый Гёте!» – воскликнул я, а потом вижу – нет, не вылитый. Гёте с сожалением признавал, что его талант лишён боевитости. А этот парень «просит бури, как будто в бурях есть покой!»
Впоследствии, обнаружив у Женни свою студенческую писанину, Маркс был удивлён количеством и разочарован качеством стихов, сказал, что их надо немедленно сжечь. Женни не позволила: «Это лучшие стихи в мире. Они мои». Маркс вынужден был отступить.
Не тогда ли он возненавидел частную собственность?..
Желание стать литератором, потом философом не были последними испытаниями, которому молодой Маркс подверг старого. Карл сообщил отцу о своем твёрдом намерении обвенчаться с Женни фон Вестфален. Старший Маркс в ужасе схватился за седую голову, он уже понимал, какой из Карлуши экономист и отец семейства. Зачем с этакими задатками лезть в аристократические дебри? Зачем превращать всех Вестфаленов в заклятых врагов? Не лучше ли взять в жёны девушку из скромной еврейской семьи, работящую, неприхотливую?
Генрих Маркс пишет сыну:
«Будущее Женни должно быть достойно её, она должна жить в реальном мире, а не ютиться в прокуренной комнате, пропахшей керосином, в компании безумного учёного»77.
Какой проницательный человек! Как в воду смотрел. Отрывок из другого письма отца Карла Маркса:
«Я – не ангел и знаю, что не хлебом единым жив человек. Но перед священным долгом должны умолкнуть все посторонние соображения. И я повторяю: нет для мужчины более священного долга, чем тот, который он возлагает на себя по отношению к более слабой женщине»78.
Прекрасные слова, Серкидон, они адресованы не только непутёвому Карлу, но и всем мужчинам, собирающимся обзавестись семьёй. Придёт час, услышьте слова Генриха Маркса. Родной сын пропустил их мимо ушей, отчасти потому, что молодыми всё было решено: они дали друг другу слово быть вместе. А вскоре их взаимное тяготение обретает логическое завершение. Женни приезжает к наречённому жениху. И по возвращению, уже из Трира, пишет: «Я ни о чем не жалею. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу твою благословенную улыбку. О Карл! Я счастлива и полна радости. И опять и опять вспоминаю то, что случилось…»79
Мосты сожжены. Ей – 27 лет, Ему – 23. Вдогонку к первому письму, летит второе:
«Всякий раз после твоего ухода я пребывала в восхищении, и мне всегда хотелось вернуть тебя, чтобы ещё раз сказать, как сильно, как полно я люблю тебя… Если бы я только могла расчистить и выровнять твою дорогу, убрать все препятствия, стоящие перед тобой. Но, увы, нам не дано крепко ухватиться за колесо судьбы… Наша участь – ждать, надеяться, терпеть и страдать…»80
Ждать надо было, пока Карл получит диплом: обвенчаться со студентом в те благоразумные годы приличная девушка не могла. Пока Карл учился, скончались оба отца, а мать, Женни уломала, объяснив ей, что она давно жена Карла де-факто, и несчастная женщина дала своё согласие на де-юре. Молодые скромно обвенчались и поехали в свадебное путешествие.
Женни писала: «Мы уехали из Кройцнаха через Эбернбург в Пфальц и возвратились через Баден-Баден обратно в Кройцнах, где и оставались до конца сентября»81.
Это было счастливое медовое лето. Одно на всю жизнь. Ничто его не омрачало. Лёгкий зубовный скрежет родичей с обеих сторон заглушали звуки поцелуев, и бытие было таким счастливым, что не определяло абсолютно никакого сознания.
Чего и Вам желаю, Серкидон, жму Вашу руку, и до следующего письма.