Анатолий Никифорович Санжаровский
Колокола весны
11
Этот разговор долго не отпускал меня.
Как-то подспудно я чувствовал, что в ту бригадирскую неделю разминулся я, пробежал мимо чего-то очень большого и важного в самом себе, в своей жизни, но именно мимо чего – я не мог и себе сказать. Не знал. И это незнание тревожило, дёргало меня не во всякий ли день.
Задолго до диплома, не за полгода ли, засуетился я панически, завертелся.
Примчался в районное управление, открытым текстом прошусь к ним на службу.
– А опыт у вас какой-нибудь есть?
– Ну зачем же какой-нибудь? У меня хор-ро-оший есть! Я в Буграх бригадирил. Мно-огому научился! Мне б подале от материальной ответственности… Обжёгся на этих мешках… Как смерти боюсь этой матьответственности… Возьмите на самый бедненький окладушко… Ну что вам? Лишь бы только в управление. Лишь бы ни за что не отвечать.
А мне почему-то весело отстёгивают:
– Нет у нас такой должности, чтоб ни за что не отвечать.
Ладно.
Уже с дипломом беру я этажком ниже:
– Помогите устроиться агрономом хоть куда. В любой колхоз иду!
В управлении мне сулятся помочь. Твердят, нужен я. Заявляюсь на место – не нужен.
И что поразительно, на местах везде поют одинаково.
– Нам нужен на бригадира, на управляющего агроном со средним образованием. А у тебя высшая подготовка. Тебе подай главного агронома. А главный у нас есть. Так что ты нам не подходишь.
Мне тогда и подумалось, а не круговой ли заговор тут? Может, покуда доберусь я от районного кабинета до колхозного, из районного десять раз позвонят и накажут, чтоб не брали, расподробно раззвонив им про мой препасквильный скандал в Буграх?
Вот так клюква!
На родной сторонке места себе не найти…
А может, родная сторонка заколдована от меня?
Ну и пускай!
Не пропаду, не отброшу копылки в любом другом месте. Лишь бы при земле служить! Мне б только прикопаться хоть в самом захудалом колхозишке «Красное дышло».
Я в институт.
Попал под раз. Распределяли очников.
Попросился.
В охотку сунули в дальний конец области нашей.
Так уж припало, к бугру в овраге,[47] к председателю, я вошёл с одним парнем. Рука к руке пилили автобусом. Оказалось, этот телок тоже агроном. Только из морковкиной академии, из техникумишка. Тоже по распределиловке.
Взял пред наши дипломы и в бухгалтерию; вроде звонит куда-то и так громко говорит, а что говорит не разберу.
И что же вы думаете? Возвращается. Сначала в дверях появляется нос, семерым Бог нёс! Весь важнющий, спина шифером. И тычет пендюк в малого, рубит сразу, без митинга:
– Тебя я беру, середнячок. А тебе, – ткнул в мою сторону моим дипломом, – дать мне нечего. У тебя ж, – голос у него насмешливо улыбнулся, – слишком высокущая образованка. Нечего мне тебе предложить. Не знаю пока, что и делать…
Я и всполошись.
Чего ещё не хватает в этом колхозе? Что ещё не так? Неужели я снова не на той телеге не с теми людьми припёрся не в тот колхоз?
Он будто угадал мои мысли и как-то пришибленно кивнул:
– Да-а…
– Ка-ак?! – остолбенел я. Хватнул воздуха, как тот заяц, что выскочил от охотников на опушку, и ну наотмашку чертей лепить: – Вы ж давали заявку в наш институт! Просили именно главного агронома себе! Да я и сам прежде чем стукнуться к вам в кабинет заходил в бухгалтерию, спрашивал, есть ли у вас главный. Мне и ответь: нету, вот ждём-с.
Да кому было печатно сказано в одной газете: «Не греми ключами, подобранными к шефу»? Надо было вымолчать до поры. А я, козлиный лобешник, с горячки всё и бухни, что знал. Пред и всплыви на дыбошки.
– Ну-у… – взялся он с лица морозцем. – Ежли вы знаете лучше меня, что у меня в доме есть, а чего нету, так как же нам, мил друг, столковаться?
Я бы сказал, да ум совсем раскорячился. Молчу, как килька в ушице.
Так молчаком и побрёл к автобусу.
12
Я не нужен…
Тогда на что я учился? Да нет. Не может того быть… Вот так и не нужен? Неужели совсем нигде и никому не нужен на своей земле?
А может…
Неужели у меня завёлся персональный «коричневый карлик»?[48] И кидает против меня все эти козни? Тогда мои дела совсем швах… Да что я?.. Я ль один?.. Эта ж отмороженная «Немесис» тащит смерть всей Земле!!! В том числе персонально и мне. Без исключения… Так надо что-то предпринимать, тундряк!
Что ж мне… Постой…
Другие учёные вон тоже нашли в космосе кольцо пыли, в котором может существовать планета, похожая на Землю. Закатиться б туда! Да далековато. На отстоянии 424 световых лет от Земли.
Неужели весь свет восстал против меня?
Со стыда я готов был провалиться на три тарары. Воистину, удалой долго не думает: сядет да воет.
Земля, земля…
Если не принимаешь в свои работники, так расступись. Сокрой…
Ну чего гордо сидеть на нулевой кочке, смирно сложивши лапки на груди?
Либо… Закачусь куда к чертям на кулички. На чужих дрожжах, глядишь, ещё подымусь!
– Дай, – прошу Гордея, – любой адрес. Сгину. Так мне всё в Синих постыло!
– Кати колёса в цветущую Грузию. Ну! Места красивые. Девульки горячие. Под боком целое море тёплое! Ну! Чего не пожить?! Может ещё статься, вернёшься с шахматишками.
– Тебе б всё выгибаться.
– И не думал. Кочеток ты молодой. В силе. Любвезадиристый. Не исключено, возложишь на какую грузиночку принципиальный, агрессорский глаз. А у грузин за обычай дарить невестам шахматы. Думаешь, чего это целых двадцать лет грузинки чемпионничают в мире? Наловчишься ещё почище Каспарова крутить фигурами и на доске, и в жизни. И потом… Там ты будешь в цене. С жёнками-тётками культурно обходишься. Рук не подымаешь. А в Грузии… Там и пословица есть такая. Солнце не осмелится взойти, пока муж не побьёт свою жену…
Гордей назвал мне совхоз «Насакиральский».
Там Гордей жил со своими до армии. Сказал, к кому из хороших его знакомцев шатнуться при случае за поддержкой. Дал даже записки к ним.
Где-ка этот «Насакиральский»?
Это туда пониже, пониже, как по карте смотреть. Не у самой ли границы с турками.
Юг! Турчанки! И прочие гражданочки мусульманочки. А вдруг встречу какую?! Как себя с нею вести? Чтоб не ударить в грязь яйцом, побежал в библиотеку… Надо подковаться. И вот натолкался на такую первую газетную статьюшку…
Первая брачная ночь мусульманки
Желательные действия в первую брачную ночь. Положить руку на голову жены и сказать: «БисмиЛляхи (во имя Аллаха)» и попросить Его благословения в браке. После этого новобрачным желательно совершить два ракаата намаза-нафиль и читать после него дуа. Желательно накрыть стол с едой и напитками на второй день совместной жизни и позвать родственников, близких, Исламских ученых.
В целях преодоления чувств скромности, смущения девушки, молодой человек должен разговаривать с ней, шутить, поласкать ее, когда они останутся наедине. Перед супружескими отношениями мужу желательно читать дуа:
”БисмиЛляхи, аллаhумма джанибна шшайтана, ва джанниб шшайтана ма разактана (Во имя Аллаха. О Аллах, отдали шайтана от нас и от тех, кем ты нас наделишь)”.
Все виды половых отношений дозволены в любых позах, с условием, что происходит это во влагалище. При повторном половом акте супругам желательно совершить ритуальное омовение (вуду) или искупаться (гусль).
Переписал я эту цэушку, положил в нагрудный кармашек и поехал.
Правда, цидулька эта мне не пригодилась. Никакой мусульманочки я пока не встретил.
Ну ладно. Пережуём эту горю…
Держу дорожку на «Насакиральский».
Ехать туда просто.
В Натанеби, под Батумом, я пересел на пригородный поезд.
Общий летний вагон был забит школьниками.
Черноусая гренадерская тетёха с курчавой прореженной бородёнкой, как у подлетков на первом усу, простуженной трубой гремела посреди вагона:
– Дэти! Продольжим нашь урёк на руска эзык. Эсчо разик повторяю… Запомнытэ… Слова сол и фасол пишютца бэз мягки знак. А вилька и тарелька – с мягки знак.
Припав на минутку к бездонному кладезю грузинского просвещения, я больше не слушал русланку,[49] а пялился в окно.
За полтора часа поезд домчался мимо скал, мимо моря до разопрелого меж гор городка Махарадзе.[50]
А от Махарадзе до совхоза можно уже и пеше дорулить.
Не возбраняется.
Стал я собирать чай.
Чаёка, конечно, растёт там на кустах не теми плотными пачечками по сто граммов в каждой, что берёшь в магазине.
Дали мне ведра на три корзинищу. Сплетена из тоненьких бамбуковых полосочек.
Посадил я ту корзину на пояс сбоку, переступаю меж рядами боком и дёргаю ломкие, хрусткие росточки величиной так с палец. Рву и в корзинку. Рву и в корзинку.
Рву день. Ничего.
Солнышко кавказское. Птички опять же кавказские. Девчошки черненькие. Смазливки. С дичинкой. Тоже не завозные. Кавказские…
Ну ладнушко.
Рву два дня. Рву три.
А надо сказать, не просто рву, а рву, переломившись в поясе надвое. Кусточки-то низковато сидят. То до коленки, то, извиняюсь, до тазика.
Заныла спина. А с плантации не уйди до темноты.
А ударь и чумной дождюха – опять не уйди!
На такой переплёт таскаешь под поясом клеёнку. Обматывайся и рви.
Жара ли с неба паркая льёт, дождь ли сыплет – рви! Чай не может ждать. Чай может одно: перестоит на корню, загрубеет, потеряет сортность, первое качество. И такие оттого кругом строгости, что только знай с зари до зари рви, рви-и, рви-и-и, рви-и-и-и-и, рви-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и…
А про отдых не моги подумать даже в воскресенье.
Впечатлизмы от таковецкой работёхи запечалили меня.
Я рвал чай – чай рвал меня. Моё терпение.
Неужели изо дня в день всю жизнь выжариваться раком на больном солнце? И бестолковка[51] покруживается, как у курёнка. Ну нафига матросу фантик? Дождусь, достараюсь, трударёк, что обморок свалит! Зачем мне такая ига?
Нетерпение разорвало меня. Не дождался я там первой своей законнной получки, не разбежался даже получить свои шелестелки. Пришлёпал в бухгалтерию, тук-тук-тук шоколадинкой в локоток Кате Визирской, бывшей Гордеевой сокласснице. Зашептал, хотя в комнате никого не было третьего:
– Катёночка! Светик ты мой ясный! Добудь мне тайком или как… мою трудовую книженцию да и оставайся, чайная лавка, с товаром! Что заработал, жертвую на ваши дожди. Цвети, чаёка, кудрявее!
– Валера! Не дуракуй!
– Да плевать я на всё это хотел с высокой кучи…
– Сильно плюётся верблюд. При этом он верблюдом и остаётся. Но человек… Разве может человек одними плевками решить какое-то дело? Ты же хороший парень. Не бродяга… Чистенький… Не пьёшь, не прогуливаешь. Замечаний к тебе нет. Все тебя выхваливают. Помнишь? Когда я оформляла тебя разнорабочим, я спросила: «Что сюда завело вас, человека с двумя высшими образованиями?» Ты буркнул: так уж сложилось. А что сейчас?
Совестно в глаза глядеть. Я рога в пол.
– Катунчик, я должен уехать. – И пробую раскидать тоску. – Пить так пить, молвил слепой кутёнок, которого несли топить.
– Но ты-то не слепыш! Девчата, между прочим, с интересом, с надеждой уже поглядывают на тебя. Ещё уберём под венец с тобой такую кралечку! Есть одна на примете…
– И потом всю жизнь кисни на чаю? Не-е, Катюшка, не мешай мне. Я сам смешаюсь. Так уж спеклось… Я должен уехать.
– Должен. Но разве обязан?
Сухум не принимал.
Наш поезд зацепился за какую-то корягу в Келасури.
Выскочил я из вагона – я на всех остановках выхожу, занятно ж таки посмотреть, что за места проскакиваешь, – бросил глаз вокруг и обомлел:
– Господи-и! Красотень-то каковущая!
Слева море, люди. Кто купается, кто на песке поджаривается. Бедолаги чуть не дымятся!
Справа горы фигурные в лесах.
Распахнул я рот, потянулся глазами от корени к вышке диковинного дерева. Кепка с меня свалилась.
– Эчто, кацо, красиви? Ух… ух… Я так скажю… Келасури – зэмнои пилиал рая! Нэт, да?
– Филиал, филиал, – бормочу я, без охоты поворачиваюсь на голос. Поворачиваюсь и вижу: по-турецки загнав под себя пухлые родные поршни, расселся, как чирей на именинах, короткий толстячок моих лет. Ухает от зноя, обмахивается розовой войлочной шляпой.
На самом верху руки по дужке синеет вязевая надпись: Син Кафкаса. Пожалуй, передо мной не кто иной, как сын Кавказа.
– Ну что, сынок, клапана горят? – подмигиваю я мученику. – Трудно, вломак, загорать?
Он улыбается шире моря.
– Трудни, трудни… Уф… жяра… Плёхо… Вино будэт тёпли, и мой дэффочка будэт потни…
Тут ко мне заговаривает широкий, надёжный в кости благообразный дедок с белым мазком бородки:
– Извините. Я понаблюдал за вами… Вижу, нравится вам здесь. А вы, признаюсь, нравитесь мне. Потянуло к вам. Человек держится человеком, как плетень кольями. Я с места в карьер… Я здешний лесничий. Оставайтесь у меня лесником…
– Батя! Да вы что? Я ж, – веду руку в сторону, – вот с этого милого поездунчика.
Моя рука глупо зависает в атмосфере.
Нету ни первого, ни моего последнего вагона! И вообще от поезда уже и след накалился.
Спасибо, что вещей у меня то и было, что на мне.
Мда-а… Номерок. По-аглицки сбёг от меня мой поездуха…
Денег до Двориков не хватало.
И неволя вжала меня в лесники.
Мой новый старшой, Кирилла Ильич Голубев, детски обрадовался мне.
– Да наши леса – это!.. – высоко начал он и не нашёл слов про то, что же такое абхазские леса, продолжал нотой ниже: – Это «убежище древних растений»! Это… На громких пейзажистов ходят в Третьяковку. Берут билет и идут смотреть. Но картины, увы, – копия природы, причём, может, не самая лучшая. А оригиналы, а оригиналы – вот они! – широко повёл рукой вокруг. – Я не побоюсь назвать наши леса Третьяковкой под открытым небом. Представьте, близ Сухума уцелели девственные леса с редкими древними породами. Живут только у нас! Да каждое наше дерево, каждый кустик, каждая травка – живая поэма! Я попробую вам рассказать… Одна московская газета с лишним пафосом пела про меня: "С ним войдёшь в лес тупицей, а выйдешь академиком". Завидую вам. Вы молоды. В вас сила танцует!. А мои дни заходят, гроб за задом волочится…
Я грустно покосился ему за спину. Он смутился.
– Лесные университеты будем одолевать по ходу дела. Главное для нас с вами сберечь кипарисовую нашу рощу. Это вам не сучки сбивать. Придётся много штрафовать и вон этих, – взгляд на пестрые палатки меж деревьев, – дикарей, брезентовых самомучителей, и вон этих сынов Кавказа, – качнулся в сторону толстяка с татуировкой. – Придётся смотреть в оба. В полтора не в моде. Как говорится, бди одиннадцатую заповедь: не зевай.
Уже на второй вечер в форме и с пачкой квитанций я хозяином шествовал по кипарисовой роще. На своём подворье и петух генералиссимус! Кругом народу, точно колосу в урожайный год. Бродят, как куры. Кой-где курчавятся тягучие дымки. Сыны Кавказа жарят шашлыки!
И первый, на кого я нарываюсь, был вчерашний красунец в гулевой компании таких же ветрогонов. Меж ними шьются пляжные мамзельки.
– Здравствуйте, – говорю я в крайней строгости.
– A-a! Здрасти, дорогои! – в сладком поклоне тянет он мне руку. – Садысь, генацвалико. Сами дорогои гост будэш. Сэчас вмэстэ с наш дэффочка будэм шашлик кушить… Но сначал випьем!
– Выпьем! Выпьем! – защебетали пляжные чайки и стали хватать с разосталанной по скамейке газеты уже полные вина бумажные стаканчики.
Син высоко поднял свой стаканчик:
– Скажю-да тости… Товарищ Лессинг сказал: «Мир житейский – это часи, гири которих – денги, а маятник – женский пол». Так випьем же за то, чтоби исправность хода данних часов зависэла толко от нас, часових дэл мастеров!
Син выпил с утырками и только тут заметил, что я не притронулся к стаканчику с вином.
– Пачаму бэзотвэтствэнно отриваэшься от коллэктива? – насуровил брови синок. – Пачаму нэ пиёшь?
– На службе… Нельзя-с…
– Тогда кушяй шашлик! Умнэй будэшь. Как говорила мая троюродни дэдушка, ум живёт в жэлудке…
Оно, конечно, доброе слово и карасю радостно.
Однако я с подначкой, не в лад бросаю:
– Хоть оно и говорят, не учи дедушку кашлять, а я всё ж скажу. Дедунька не учил? Не неси свою ложку туда, где нет твоей миски?
И не выхожу из строгости, продолжаю держать свою суровую марку:
– Почему развели костёр в неположенном месте?
– Дорогои! Шашлик жарят там, гдэ душа хочэт. А душа хочэт на бэрэг моря! Под кипарис!
Ветки кипариса свисают низко. Того и жди пыхнут. Кипарис легко ловит огонь.
– Извиняюсь. С вас штраф.
– Пожалюста, дорогои. Бэз извинэни!
Мы обмениваемся "верительными грамотами". Я ему квитанцию, он мне штрафную пятёрку.
И не было дня, чтоб мы не обменялись.
Конвейер этот до того у нас отладился, что "син", выше глаз занятый шашлыком и вековыми многостаночницами, загодя накалывал на ветку штрафную пятёрку. Я не досаждал весёлому гульбарию. Тишком снимал с ветки тугрики, вешал на то место квитанцию и утягивался в город подкрепиться.
В Сухуме я выбился в вегетарианцы. По нужде.
У меня был тонкий карман. Своих капиталов водилось невдохват. Оттого, правясь в столовку, я ловчил наесться, не доходя до неё. И это мне удавалось.
Сухумские райские улицы тонули в инжирах. Это что-то из сказки. Честно идёшь по улице, а спелые, репнутые инжиры как праздничные фонарики у тебя над головой горят на солнце тёмно-вишнёвым жаром. Будто молят истомлённо: ну возьми, ну возьми же нас, мил человек!
Как не уважить?
И потом, всё равно ж то там, то там падают с укором. В лепёшки бьются об асфальт.
Остановишься, горькая душа, вытаращишь глаза, как прирезанный баран, на эту диковинную красоту и на всякий случай для возможно затаившихся за оградой хозяев долго держишь на лице восторг перед инжиром, а сам тихонько озираешься. Убедился, что опасности нет, живо рвёшь в простор рукавов. Накидаешь полные рукава, в сторонке понадёжней перепрячешь в себя – вот и сыт я до горла, хоть блох на пузе дави.
Но вот пошли инжиры на убыль.
Последний люд радостно повёз во все концы света счастливый сухумский загар.
Приугас и мой гладун.
Прихожу раз… А уже осень, заходил дождь. На берегу он совсем один. Как Христос в пустыне.
В своей огромной, как аэродром, кепке сидит у хиловатого костерка. В печали крутит ус.
Завидел меня, через силу состроил улыбку.
– Что такой грустный? – вхожу я в любопытство.
– А, дорогои, – вздыхает, – бэдному толко и остаётся, эчто уси подкручивать…
– Что так? Ёшкин кот! Какая беда тебя придавила?
Глаза в песок. Скорбно молчит. Будто в рот набрал воды. Конечно, молчать он может долго. Под боком же полное море! Воды хватит ого-го на сколько.
– Чего молчишь? Какое горе тебя подломило?
– А, генацвале… Мой умни зэмляк Джангули Гвилава хорошё сказал: «Отдих на морэ укрэпляэт здоровье и расшативаэт морал»… И эщо дорогои Джангули сказал прямо про мэня: «Любовник – это мужчина со знаком качэства»! Вот… Знак мой стёрся… Сижю вэсь расшатанни… Эст у мнэ почти три одеял…[52] Не малчик… Плёхо… Дэффочке надо каменни стояк, а не моя юмористическая восьмёрка… А я могу толко хорошё погладить по руке, по спинке… Это лубофа? Мои дэффочка смэётся и називаэт мэня: мой гладиатор…[53] Всэ мой дэффочка, всэ мой птичк уэхал на сэвэp… Всэ бросил мнэ. Маленки я козёл, зато рог болшие. – Он грустно поднял руки, трудно пошатал воображаемыми рогами над головой. – Наставили… Где плэтень ниже, там и перелезают… Дыалэктыка, дорогои… Да-а… Джигита, чито упал с осла, нэ сажяй на скакуна. Из этого ничего хорошего, – скорбно потыкал себя в сальные грудки, – нэ будэт… Ти понимашь это, мой генацвалико?
Я не спешил оставить его одного в такую минуту безрадостную.
Посидели молча, значительно поглядели в землю.
Ну чего тут размуздыки разводить?
Я засобирался вставать.
– Нэ покидаи и ти мне, – тоскливо взмолился он. – Одиноки чалавэк чувствуэт свой одиночество и во врэмя еды. Вмэстэ будэм кушить мои последни шашлик…
– Нет, дорогой, каждый ест с в о й шашлык, – зафилософствовал я, глядя на ветку, где на привычном месте не было штрафной пятёрки. – Не всякой я дыре гвоздь…
Он сокрушенно протянул мне полный кулак мелочи.
Я пересчитал. Подаю назад пять лишних копеюшек:
– Взяток не беру.
– О кацо! – всплыл он в обиде. – Возми сэбэ!
Сказано это было на весь упор, на высочайших тонах и с таким широким, царским жестом, точно он навяливал мне миллион.
Я таки добросовестно вернул ему его пятак.
Сам дьявол качнулся в его глазах. Со смертельным оскорблением вломился мой син в амбицию:
– Ти не уважашь мне! – докладывает во весь рот. – За цели месяц ти ни один раз не хочэшь кушать мои шашлик! – загнул мизинец. – За цели месяц ти не хочешь взять сэбе ни один мой капек! – загнул безымянный. – За это, дорогои, я зар-рэжу тибе ровно два раз! Приходи завтра, дорогои, посмотри, дорогои, как из тибе я шашлик жарить буду. Приди толко… Нэ забуд… Денги у мне нету на барашка. Из тибе тэпэр буду дэлать шашлик!.. Сначала выпьем за моего лучшего соседа Вано! И не за то, что Вано имеет два машин и одну служэбную. Ми тожа не пэшком ходим! И не за то, что Вано имеет два квартир и два дач на бэрэгу Чёрни мор. Ми тожа нэ в хижинах живём! И нэ за то, что Вано имээт жэну и три любовниц – ми тожа нэ с ишаками спим! Выпьем за то, что Вано – чесни и принципиальни чалавэк. Он дажэ со взятки платит-да налоги! И ти за такого чалавэка не выпьешь? Только попробуй! Сначал выпьем, а потом я буду из тебе шашлик-машлик жарить. Толко приди Не забуд… Вот тэбэ напоминаю… Толко приди, дорогои…
Ну его! Ещё ни с чего умолотит в гроб. Только свяжись с этим джигитом… Видал, на завтра сулит полный расчётишко. Значит, даёт миром уйти. Надо уходить.
Его эта угроза явилась тем лишним пёрышком, от которого и судно тонет.
Я ушёл из лесников.
И не жалею. Всё время я чувствовал себя в лесной тарелке неуютно, скользко: не при своём деле кормился.
Может, на третий так сухумский день увидал я на столбе объявление. Звали специалистов на Амур, в совхоз "Надеждинский". Я написал. Мне живой рукой ответили, агроном им нужен, но нету жилья. Из-за жилья я и не поехал.
Наконец брошен вот и лес.
Куда деваться? В Синие возвращаться? Так скоро не рука было показываться Гордею на глаза. Неловко…
Тогда где искать приюта бедной головушке?
Шапочный знакомец, сосед по пляжному топчану, шутя помани, я и кинься за ним, как собачонка-голошмяк.[54]
Задуло меня сухумским ветром аж на Камаз.
В отдел кадров толкнулись мы уже к закрытию.
Трудовую мою с почтением возложили в сейф под ключ. Сказали, оформим с утрушка завтра, а сейчас идите отдыхайте с дороги.
Выписали мне бумажку в общежитие.
Общежитие мне глянулось.
На новом месте спалось легко. Как в детстве.
Парни в комнате мировые. Всё! Амба! Песец! Хватит метаться, хватит дуроломить. Прощай, жизнь с дымом!
3дравствуй, Камаз!
Остаюсь по гроб дней!
Да с моими пятнадцатью ремёслами начальники цехов будут рвать меня на сувениры!
Но утром по пути в кадры я стороной прослышал, что в соседнем общежитии по нечаянности глубокой вроде как выронили одного в ночное окно. Была вчера получка. А в получку как объехать буревестник?[55] Вот и разыгрались ваньки-в-стельку… Так могут выронить и меня!? Кидаются в окна трудовым народом, ну как пустыми семечками!
Выхватил я свою честную трудовую и дай-подай Господь ноженьки!
Прощайте, камазятушки, шальные козлятушки! Целоваться взасос не будем. Ну вас! Некогда!
