Анатолий Квашин
Пара слов
…о космических колонизаторах
Рэй Брэдбери, «Марсианские хроники»
Какое счастье, что человек всегда может продолжать самообразование. Так уж вышло, что научная фантастика в юности меня не увлекала. Во всяком случае, настолько же, как детективы или классические "морские" приключения. В то время, когда мои сверстники – те, которые окружали меня много позже, уже в университете, – зачитывались лемами-азимовыми-иже-с-ними, я предпочитал описания энтомологических экспедиций или всерьёз пытался научиться снимать "следы рук" с помощью бабушкиной пудры и канцелярского скотча. Были, конечно, Стругацкие, но в таких гомеопатических дозах, что это несерьезно. Брэдбери же и вовсе оставался в категории "да-да, слышал, при случае ознакомлюсь, ах, оставьте, тут у меня муравьиного льва ловят".
Поэтому не будет преувеличением сказать, что Брэдбери – писатель для меня новый и, что называется, малоизученный: в моём активе всего две его книги (классическая "451° по Фаренгейту" и достаточно любопытная "Дзен в искусстве написания книг").
Оговорюсь сразу: поскольку не так давно – всего лишь год назад – (пере)читал "Страну багровых туч" АБС, а книги к тому же обладают рядом сопоставимых характеристик (покорение Марса и Венеры соответственно; первый роман Брэдбери и первая совместная вещь АБС; время написания – 1950 и 1958 и т.д), невольно все время сравнивал две книги. Но скажем наконец пару слов собственно о романе.
Уже сама форма романа – набор практически не связанных эпизодов-рассказов – сообщает "Марсианским хроникам" некоторую разнородность, которая чувствуется и на более глубоком, содержательном уровне. Если книга начинается с простой зарисовки марсианской жизни – так сказать, с мечты о Марсе, каким его мог бы представить ребёнок (и здесь, конечно, вспоминается "Дзен…"), то дальше Марс все больше становится всего лишь декорациями, фоном для раскрытия достаточно неприятной сущности земного человека. Причём мастерски выбранным фоном. И за это можно простить Брэдбери многое, в том числе полное отсутствие хоть какой-то научной базы (которую АБС – насколько возможно – все-таки выстраивают).
Обе книги, вдохновленные мечтами человека о Космосе, отличаются достаточно наивным представлением о ближайшем будущем – нашем времени. Но, к сожалению, как бы ни были мне милы стойкие альтруисты "Страны багровых туч" (при всей соцреалистичности этой повести), американец Брэдбери – плоть от плоти общества потребления – куда точнее в описаниях натуры моих современников. Остаётся лишь надеяться, что самый мрачный его прогноз относительно нашей планеты сбудется ещё не скоро. А лучше бы – вообще никогда.
…об отсутствии пафоса
Курт Воннегут, «Бойня номер пять»
Я уже высказывался по поводу своей любви к творчеству Воннегута. Однако "Бойня…" – книга для меня особенная: до недавнего времени она буквально убегала от меня, стоило мне прочесть вторую страницу. То я забывал её дома или на работе (достаточно долгое время у меня получалось читать только в дороге), то терялась среди бумаг, бумажулек и книжек на столе или подоконнике, то просто сливалась с другими книгами, стоя на полке, наверняка ухмыляясь по-воннегутовски. Так что долгое время я знал только то, что Воннегут выжил в Дрездене, а после написал в том числе антивоенную книжку в том числе о бомбежке Дрездена.
В том числе антивоенную, не потому даже, что, как любят цитировать, писать антивоенные книги – все равно что писать книги антиледниковые, а потому что это настолько всего лишь одна из тем книги (как показалось мне), что рассказчику приходится достаточно упорно наталкивать читателя на подобное восприятие. В той же мере книгу можно назвать антиамериканской (поверхностный читатель может назвать таковой практически любую книгу Воннегута) – к слову, имя Билли Пилигрима можно считать "говорящим", – античеловеческой и даже антиземной. Сама же бомбардировка Дрездена и вовсе бы затерялась среди прочих эпизодов военной (и мирной) жизни, не будь она неким лейтмотивом, не будь этого кандально-якорного звона: Я там был.
Главный же антивоенный пафос воннегутовской прозы, на мой взгляд, заключается – да простят мне дочитавшие аж до этой строки сию тавтологию – в отсутствии всякого пафоса. У него мы не найдём ни строчки о какой-то особенной сверхценности человеческой жизни, зато о бессмысленности гибели на войне – найдём, но… абсурдна любая смерть (как и жизнь, тем не менее, в определённом смысле вечная), поэтому всё, что мы можем сказать по этому поводу: такие дела.
И напоследок ещё одно замечание – о природе времени у Воннегута. Время в его произведениях нелинейно, хотя и – в терминах Хармса – вполне себе текуче. Каждый миг существует как бы отдельно, при этом все они сосуществуют одновременно, подобно воде из той реки, что находится одновременно и здесь, и за поворотом. Поэтому воннегутовских героев – причем не только Билли Пилигрима и не только в "Бойне…" – постоянно мотает между разными точками во времени так же, как и между разными географическими точками. Вполне возможно, что и именно такое восприятие времени из совсем не религиозной прозы Воннегута отвечает на совсем не религиозные вопросы вечного существования христианского Бога в трёх лицах.
…о мошках и словах
Фрэнсис Хардинг, «Fly by Night. Хроники Расколотого королевства»
Пока мне действительно везет: каждая новая книга становится хоть в чем-то, но маленьким открытием, симптомом болезни под названием "век XXI", будь то постоянное обращение-возвращение к мифу (как в случае "Пассажира" Гранже), сказке ("Тайна выеденного яйца" Ффорде) или невыносимая любовь Макьюэна. Вообще, любое литературное произведение – даже (а может быть, особенно) относящееся к т.н. "массовой" литературе – есть не что иное, как некая рефлексия реальности, реакция на современность. И, думается мне, роман госпожи Хардинг в этом отношении не является исключением.
Поскольку вся необходимая информация о сюжете и авторе (и даже, на мой взгляд, немного больше необходимого) изложена в описании книги, не вижу смысла в очередном пересказе (тема спойлеров в рецензиях – вообще больная для меня тема) и перейду наконец к впечатлениям от только что прочитанного романа.
Хотя "новинкой" книга является только для русскоязычного читателя – меня лично очень радует, что возможность прочесть этот замечательный роман на родном языке оный читатель все-таки получил, пусть и спустя целых десять лет после выходя оригинального издания (скорость – очень не люблю модное слово "быстрота" – выхода русских версий многих интереснейших книг вообще оставляет желать лучшего, но я опять отхожу от темы). Спасибо издательству Clever и переводчику Дмитрию Шепелеву, достойно справившимся с достаточно, судя по всему, сложной задачей (хотя некоторые моменты перевода, честно говоря, показались мне слегка сомнительными, любопытно было бы взглянуть, как же эти, например, "два шпиля, обрамлявшие город, словно рама картину" выглядели в оригинале. Но это так, буквоедство).
Далее нужно все же сказать пару слов о сюжете (который, на мой взгляд, чаще всего не является главным фактором при определении достоинств и недостатков той или иной книги), однако при этом хотелось бы избежать банальностей и клише вроде "лихо закрученный" или "читается на одном дыхании", поэтому напишу проще: мне было интересно читать эту книгу (хотя учитывая мою всеядность и неразборчивость, это не говорит практически ни о чем). Не знаю, насколько он оригинален. Не знаю, сколько в книге "неожиданных идей" и "чудес" (Sunday Times, если верить обложке). Не знаю, так ли это важно на самом-то деле. Главное – читать было действительно интересно.
Впрочем, дело, скорее всего, не в сюжете, а в персонажах и в их отношениях со Словами, которые – лично для меня – являются центральной (и всегда актуальнейшей) темой романа. Тут многое можно было бы сказать о прагматиках – Эпонимии Кленте, прекрасно осознающем цену слова, этакому мастеру "продающего контента", говоря современным языком, и Книжниках, четко представляющих власть слова, этих суровых цензорах, завладевших практически всей "мягкой силой/гибкой властью" (soft power) Расколотого королевства, с одной стороны, и идеалистах – Мошке Май, по-детски жаждущей новых слов (о, как редко – что неудивительно в наше перегруженное словами и символами время – это качество встречается в современных школьниках, увы), и Хопвуде Пертеллисе и его соратниках, верящих в свободу слова, в "пусть расцветают сто цветов" и тому подобные прекраснодушные заблуждения, с другой. И хотя я всем сердцем сопереживаю вторым, разум мой понимает правоту первых. И именно это противопоставление-противоборство позволяет поставить книгу Фрэнсис Хардинг в один ряд с "451° по Фаренгейту" Брэдбери или "Драконом" Шварца. Хотя бы по проблематике. Такие дела.
Еще одной достаточно важной темой является вынесенная в подзаголовок русского издания тема государственного (общественного) раскола и борьбы за власть, что, на мой взгляд, опять-таки в достаточной степени симптоматично (вспомним хотя бы популярнейшую на сегодняшний день "Песнь льда и пламени" Джорджа Мартина и все ее производные). Но эта тема требует отдельного, более детального, чем это позволительно в данной рецензии, обсуждения.
Подводя некоторый итог, скажу следующее: книга госпожи Хардинг однозначно достойна прочтения. И лично мне не терпится узнать, так ли удачно продолжение истории Мошки Май и Эпонимия Клента.
…о значимости детали
Евгений Водолазкин, «Авиатор»
Всегда – сколько себя помню – я пребывал в уверенности, что всякая книга (и всякий автор) приходит к читателю в свое время (и, если это имеет хоть какое-то значение, в своем месте). Иначе она просто проходит мимо. И вопрос тут не в элементарном прочтении-усвоении сюжета: можно просмотреть ее сколько угодно раз, составить систему персонажей, выучить все основные сюжетные линии и приемы, использованные автором. Да можно даже докторскую диссертацию по ней защитить, а самой книги так и не прочесть. Отчасти именно поэтому новые – подчас довольно громкие – имена всяческих "открытий года" и "лауреатов" чаще всего остаются, что называется, "на слуху", не затрагивая ни разума моего, ни чувств. Не исключено, что и Евгений Германович Водолазкин остался бы для меня всего лишь человеком, написавшим текст Тотального диктанта, на который я так и не выбрался, если бы не череда случайностей, которых, как известно, не бывает. И вот, в качестве своеобразного разгона (а правильный разгон – далеко не последняя вещь в летном деле), сначала я решил все-таки прочитать "Лавр", а затем, собственно, и "Авиатор".
Итак, уже восхищенный "Лавром" (и, к слову, весьма довольный тем, что не прочел его тогда, когда все вокруг его читали, иначе, скорее всего, ничегошеньки бы не понял), старательно, практически напоказ игнорируя все эти маркетинговые оксюмороны типа "русский Эко" или "русский Маркес" (ибо ни тот, ни другой, слава Богу, не могут быть русскими), я взялся за "Авиатора" не без опасения, что г-н Водолазкин может сдать свои позиции, под бременем ли определенной известности или по какой другой причине, мало ли. Но нет, уже первые пара десятков страниц успокоили меня: держит марку Евгений Германович, да еще как держит. И показателем – лично для меня – служит, как обычно, не столько сюжет (да какая, по сути, разница, что там за сюжет, сюжет и Донцова может, если захочет), сколько язык. А вот он-то, родимый, остался на прежнем, достаточно высоком уровне, что в наши непростые для языка времена избытка информации – редкость и почти непозволительная роскошь. Нет-нет, да и задумаешься: вот эта фраза смотрелась бы у Бунина, эта – у Венички, а вот эту – будто я написал. А все вместе – Водолазкин. Удивительно.
Вторым поводом для почти детской, наивной радости стало то, что (только не смейтесь) доктор Гейгер – немец. Черт возьми, врач-немец, как это по-русски!
Однако при всей прелести языка книги, при всей ее впаянности в русскую литературную традицию, наиболее важным мне показалось то, что тематика и проблематика "Авиатора" – все те же: практически "о времени и о себе". Вернее так: время историческое и время личное. Значимость и соотносимость событий и Событий (очень упрощая и уплощая: "рядовое" чаепитие может быть не менее значимо, чем Революция). Роль и место человека в происходящем. Личная ответственность каждого (sic!) человека. Да преступление и наказание, если хотите. И вот это – сродни пастернаковскому пониманию библейского "ни эллина, ни иудея" как "перед Господом нет народов, но есть личность" – (не)понимание места человека в истории в высшей степени актуально на фоне захвативших умы и сердца наши де-…-ций всех мастей. Сюда же – понимание роли и задачи искусства: не декларировать, не заявить, а запечатлеть, передать, понять, наконец. Иными словами, не жест, не фраза, а деталь. Пусть даже самая крохотная и "незначительная".
И самое приятное – по крайней мере, для меня – то, что несмотря на подобные – по-русски грандиозные – темы и проблемы, вопросов после прочтения "Авиатора" появляется больше, чем ответов. А это самое главное в литературе.
Вот только обложка (хоть и Шемякин), по моему скромному мнению, подкачала. Но это так, совсем уж субъективная мелочь. Деталь, так сказать.
…о господине Мартене
Марсель Эме, «Проходящий сквозь стены»
Каждый раз, когда берешь в руки (условно) новую книгу если не любимого, то уж точно небезразличного тебе автора, испытываешь странное ощущение сродни боязни: а не разочарует ли? Не снизилась ли планка? Или что-нибудь в том же духе. Подобными вопросами я задаюсь почти всегда. Даже в случае таких «проверенных ребят», как сэр Терри Пратчетт или дружище Курт Воннегут (да упокоятся их мятущиеся добрые души). С другой стороны, боишься однообразия, повторения, что ли. При этом повторения определенных приемов, идей и даже речевых оборотов вполне естественны и закономерны, ведь именно благодаря им мы можем хотя бы приблизиться к расшифровке того «метапослания» – очень не хочется употреблять слово «месседж», – которое оставил автор. Нет, это не убого школьное «что хотел сказать автор», а – цитируя довлатовское «Соло на “Ундервуде”» – «то, что он выразил, сам того не желая». В последнее время мне все чаще кажется, что в этом и только в этом и состоит смысл и суть литературы: выразить себя через некое метапослание, оставить свою, если угодно, ДНК, продлить себя… Впрочем – так или иначе – в этом смысл и суть любой или практически любой деятельности. Но, кажется, я отвлекся от книги, о которой хотел рассказать – сборника рассказов «Проходящий сквозь стены» (М.: Текст, 2016).
Слово «сборник» здесь, пожалуй, не вполне подходит: это скорее компиляция из нескольких авторских сборников (про предыдущий опыт издательства «Текст» я уже писал). Тем не менее, она заслуживает внимания – и не только потому что издательства не так уж часто балуют нас работами Эме.
Безусловно, говоря о рассказах Эме, я не могу быть вполне объективным: я влюблен в его творчество давно, всерьез и надолго, так что, едва узнав о том, что в продаже появилась новая книга, я начал вибрировать от нетерпения, тут же заказав ее. Мое нетерпение было настолько сильным, что – поскольку была запланирована поездка – пришлось заказывать книгу в другой город, лишь бы не ждать ни одного лишнего дня.
Однако, к сожалению, чтение этого сборника – в отличие от предыдущего, испитого буквально за два дня, – затянулось по разным причинам, среди которых далеко не последнее место занимала банальнейшая потребность организма во сне, едва ли не на месяц, будто это мне, а не мсье Дютийолю (главному герою заглавного рассказа), пришлось преодолевать бетонно-кирпичную толщу…
Ох, старина Дютийоль, этакий брат-близнец нашего Акакия Акакиевича, которому, впрочем, посчастливилось отомстить сильным мира сего и за свое униженное положение, и за малорадостное существование еще при жизни… Расплатиться, по правде говоря, тоже пришлось, причем, как это обычно и бывает, в самый неожиданный для героя момент.
Остальные персонажи – все те же милые сердцу Эме школяры, чиновники, продавцы, etc. Есть даже один писатель:
Жил-был писатель по имени Мартен, у которого в книгах все главные герои умирали, да и второстепенные тоже, а он ничего не могу с этим поделать.
И хотя фамилия этого героя несколько «искажена» на французский лад, сей пророческий зачин не может не повеселить читателя начала XXI века. Впрочем, Мартенов у Эме не меньше, чем в самом Париже: и писатель, и ученик, и убийца, и даже человек, живущий «посменно», через день.
Однако не только рядовые французы – пусть и со странностями – живут в рассказах Эме. Так, он предлагает свою, довольно забавную, версию анекдота о Диогене и его поиске человека днем с огнем. Хрестоматийная история оживает, наполняется красками и уличным шумом, дополняется, разумеется, придуманными, но оттого не менее точными деталями…
И хотя данный сборник, на мой взгляд, вышел не таким цельным, как предыдущий, книгу все равно можно считать на редкость удачной. А учитывая, что многие рассказы, уже публиковавшиеся на русском языке, были переведены заново (кстати, по-моему, новый перевод куда лучше прежних), получилась не книга, праздник какой-то. Который теперь всегда со мной.
…об антропологии
Юрий Домбровский, «Обезьяна приходит за собственным черепом»
Фамилия Домбровский давно уже стала регулярным пунктом в моих ежегодных списках чтения, которые я с завидным постоянством составляю каждый декабрь-январь из одной только интеллигенческой любви к перечням (неоднократно описанной У. Эко), прекрасно понимая, что это сизифов труд: будет прочитано все что угодно, но только не произведения и авторы, внесенные в эти списки. (Когда-нибудь я обязательно напишу текстик о книгах непрочитанных – и тем самым обнаружу свое полнейшее невежество в отношении художественной литературы). Так, например, «Факультет ненужных вещей» до сих пор остается непрочитанным, хотя и попал в мои списки ужасно давно, еще курсе на третьем (спасибо методичке по синтаксису), и кочует с полки на полку не первый год, и ждет-ждет-ждет… Но, видно, миру надоел тот факт, что с творчеством Юрия Осиповича я знаком только заочно, и он подсунул мне другой роман Домбровского.
Сие творение формально можно было бы включить в череду антивоенных романов, которые мне довелось читать за последний год (наряду с «Бойней…» и «Поправкой-22») и которые мы называем антивоенными лишь постольку, поскольку нам удобно клеить ярлыки и все упрощать – и тут не спасут даже аннотации, признающие данные ярлыки достаточно условными. «Обезьяна…» – книга не антивоенная и даже не антифашистская. И уж тем более глупо ограничивать еще текст и подтекст «завуалированной» критикой советского тоталитаризма, хотя для современников автора именно этот ее слой был, возможно, наиболее значимым. А для нас?
Что мы с вами должны увидеть за историей столкновения профессора Мезонье, антрополога с мировым именем, стойкого (?) защитника принципов "чистой" науки со своими, скажем так, оппонентами, сторонниками совершенно другой "научной" теории в лице Гестапо, данной, к тому же, в воспоминаниях его сына? Только ли трагическое отсутствие свободы всяческого – в том числе научного – слова, мысли, дела в жутких условиях неосопоримо тоталитарных режимов (или, как выяснит Мезонье-младший, за их историческими и географическими пределами)? И где та невидимая черта, за которой неоднозначная формула "Знание – сила" переходит в другую, полярную "Сила – знание"? Или и черты-то никакой нет, и это просто чертова лента Мёбиуса, существующая вечно?
И еще: быть может, не стоит ограничивать этот роман какими-то историческими, политическими, социологическими рамками, как не стоит исключительно этими мерками пытаться измерить творчество того же Достоевского или Толстого (оговорюсь: речь идет не о сопоставлении значимости, таланта или масштаба самих писателей – это труд и вовсе неблагодарный, но лишь о направленности их текстов)? Быть может, главное-то все-таки – антропология или даже антропософия, хоть и эти термины тут, пожалуй, не вполне уместны.
Итак, о чем книга-то? Если отбросить все ее внешние слои – немного ремарковский флёр, оккупированную и освобожденную Францию, нацистскую идеологию, критику тоталитаризма, тень отца народов, etc. – отвечу в высшей степени просто и в высшей же степени пафосно: о человеке. Как и любая другая настоящая книга. О стойкости и предательстве, о цельности и гнильце. О том, что при любом режиме существует внутри нас. О Выборе, который многим из рода человеческого приходится делать, и выборе, который мы все делаем каждый день. И – не могу удержаться – немного о работе с информацией. А посему – цитата:
– Ну, так что же, собственно, еще говорить! – солидно вздохнул прокурор. – Всякое, конечно, бывает на свете. Был Савл – стал Павел, и такой случай описан в Святом Писании, но мы-то, юристы, сухари, пошляки, смотрим на все эти метафоры совсем с другой стороны. Истина всегда проста и ясна, а здесь все и сложно и запутано. В самом деле книга – толстая, очень ученая и – что уж тут говорить! – отлично написанная книга, на которой красуется фамилия вашего батюшки, пролетела по воздуху тысячи верст и вышла в свет при обстоятельствах, исключающих всякую возможность проверки ее достоверности. Это первое, что я знаю о ней. Второе – еще более для меня темное: эта книга вышла в стране…
Тут я, кажется, по-настоящему напугал и ошеломил моего высокого посетителя – вдруг открыл глаза, сел на кровати и спокойно окончил:
– В стране, спасшей мир. – И так как он смотрел на меня баран бараном, я засмеялся и объяснил: – Ну, я говорю: книга моего отца вышла в стране, спасшей мир. Не бойтесь, это не агитация, я просто цитирую моего коллегу королевского прокурора. Это он как-то сказал: "Россия снова спасла мир своей кровью". Это же из вашей речи в сорок пятом году.
Удар пришелся в лицо. Его превосходительство даже слегка перекосился, как от полновесной пощечины. Но когда он заговорил снова, голос его был уже опять спокоен и размерен.
– Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, – сказал он, улыбаясь одной щекой, – я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности именно отсюда и идут.
– Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо противоположного, – почтительно улыбнулся я. – Что спорить? Редкий талант – забывать старое добро и не видеть новое зло – ваше ведомство довело до абсолютного совершенства.