полная версия

Анатолий Квашин
Пара слов

Полная версия

2. Некоторые понятия философии Д. И. Хармса

Помимо чисто литературных произведений, в творческом наследии Хармса имеется также несколько философских (или квазифилософских) работ («О времени, о пространстве, о существовании», «О круге», «Ноль и нуль», «О кресте», «О ипостаси» и проч.), в которых поэт описал некоторые особенности своего мировоззрения, которое формировалось в кругу «чинарей»¹⁴ отчасти под влиянием старших современников (К.С. Малевича, Н.О. Лосского и проч.), отчасти в ходе разговоров между самими «чинарями»¹⁵. В результате регулярного близкого общения в среде «чинарей» была выработана своя специфичная философско-языковая картина мира, общая практически для всех участников кружка (хотя, разумеется, были небольшие различия в терминологии и самом толковании некоторых понятий). Однако, несмотря на огромного количество совпадений в работах Д. И. Хармса и Я. С. Друскина, в данной работе мы ограничимся рассмотрением только хармсовских трактатов.

Рассматриваемые понятия будут использованы нами в дальнейшем в качестве своеобразных «ключей» для интерпретации текстов Хармса. Мы осознаем уязвимость подобного подхода (практически все трактаты написаны несколько позже анализируемых нами произведений), однако, расценивая творчество Д.И. Хармса как нечто цельное, «текучее», считаем подобный подход правомерным. Конечно, наше толкование основных терминов хармсовской философии, где мы сочли это возможным, будет опираться на работы предшественников, но основной упор будет сделан на самих текстах Хармса.

а) Это – препятствие – то. Троица существования

Прежде всего, нас будут интересовать понятия это, препятствие, то, встречающиеся в сходных значениях также у Я.С. Друскина. Эти понятия довольно подробно описаны и объяснены Хармсом в трактате «О времени, о пространстве, о существовании»¹⁶. Начиная с того, что:

«1. Мир, которого нет, не может быть назван существующим, потому что его нет.

2.Мир, состоящий из чего-то единого, однородного и непрерывного, не может быть назван существующим, потому что, в таком мире, нет частей, а, раз нет частей, то нет и целого», – Хармс констатирует, что для любого существования, предмет должен состоять из частей:

«4. Всякие две части различны, потому что всегда одна часть будет эта, а другая та».

Однако, следуя логике Хармса, двух частей недостаточно, между ними обязательно должна быть третья часть, разделяющая две первые:

«6. Если существует это и то, то значит существует не то и не это, потому что, если бы не то и не это не существовало, то это и то было бы едино, однородно и непрерывно, а следовательно не существовало бы тоже.

7. Назовем первую часть это, вторую часть то, а переход от одной к другой назовем не то и не это».

Не то и не это Хармс называет «препятствием». Препятствие – самый важный элемент данной системы, оно занимает центральное место, потому что, если бы не существовало препятствия, то «это и то было бы едино, однородно и непрерывно, а следовательно не существовало бы тоже». Далее мы читаем:

«9. Итак: основу существования составляют три элемента: это, препятствие и то.

10. Изобразим несуществование нулем¹⁷ или единицей (курсив наш – А.Кв.). Тогда существование мы должны будем изобразить цифрой три».

Также стоит отметить, что «препятствие», которое «является тем творцом, который из “ничего” создает “нечто”», возникает в процессе взаимодействия этого и того:

«16. Если есть два “ничто” или несуществующих “нечто”, то одно из них является “препятствием” другому, разрывая его на части и делаясь само частью другого.

17. Так же и другое, являясь препятствием первому, раскалывает его на части, и делается само частью первого» (курсив наш – А.Кв.).

Далее Хармс говорит о том, что «таким образом создаются, сами по себе, несуществующие части», которые в свою очередь «создают три основных элемента существования». Только все три основных элемента, взятые вместе, могут образовать некое существование, т.е. достаточно отсутствия хотя бы одного элемента этой системы, чтобы система прекратила существование¹⁸:

«21. Если бы исчез один из трех основных элементов существования, то исчезло бы и все целое. Так: если бы исчезло “препятствие”, то это и то стало бы единым и непрерывным и перестали бы существовать.

Существование нашей Вселенной образуют три “ничто” или, отдельно, сами по себе, три несуществующих “нечто”: пространство, время и еще нечто, что не является ни временем, ни пространством».

Хармс рассматривает время и пространство как «единые, однородные и непрерывные» (а следовательно, несуществующие) сущности. Однако как только время и пространство начинают взаимодействовать, становясь препятствием друг для друга, они начинают существовать. Время, по Хармсу, раскалывается на три части: прошлое, настоящее, будущее, – то есть снова на это, препятствие и то. В данном случае именно настоящее исполняет роль препятствия между прошлым и будущим, а так как препятствие времени – пространство, то оно же является и «настоящим» времени. С пространством происходит то же самое: оно раскалывается на это, препятствие и то – там, тут, там. Учитывая, что препятствие пространства – время, мы получаем, что оно же является и тут пространства. Читаем трактат дальше:

«46. Тут пространства и “настоящее” времени являются точками пересечения времени и пространства», – пишет Хармс. Однако для существования Вселенной необходимо нечто, не являющееся ни временем, ни пространством; нечто, лежащее в точке пересечения времени и пространства и отделяющее «тут» от «настоящего, тем самым служа «препятствием», образующим существование Вселенной. Это нечто Хармс называет материей, которая свидетельствует нам о времени и пространстве:

«57. Таким образом: три основных элемента существования Вселенной, воспринимаются нами, как время, пространство и материя.

58. Время, пространство и материя, пересекаясь друг с другом в определенных точках и являясь основными элементами существования Вселенной, образуют некоторый узел.

59. Назовем этот узел – Узлом Вселенной.

60. Говоря о себе: “я есмь”, я помещаю себя в Узел Вселенной».

Стоит заметить, что помещение себя в «Узел Вселенной» связано у Хармса с действием говорения, речи, причем сама фраза «я есмь» вызывает конкретные библейские ассоциации. Таким образом, мы можем предполагать, что именно слово есть то препятствие, – может быть, та материя, – которое образует существование.

Также с «троицей существования» вполне соотносится таблица из тетради «Существование», оглашенная А.Александровым на конференции "ОБЭРИУ и театр" в 1990 году¹⁹.

Данная таблица уже неоднократно описывалась и интерпретировалась исследователями. Л.Ф. Кацис пишет о том, что в таблице (при вертикальном ее прочтении) представлено три «завета»: Завет Бога-Отца, Завет Бога-Сына и Завет Бога-Святого Духа. Особенно интересна третья колонка – Завет Святого Духа, в котором искусство становится в ряд с исчезновением, пустотой, будущим, покоем, разрушением, уничтожением, воскрешением, смертью и возвращением в рай. Категории, с рациональной точки зрения, понимаемые как отрицательные (разрушение, уничтожение, смерть), входят в положительный ряд рая-будущего с его покоем и воскрешением²⁰. При горизонтальном же прочтении таблицу можно прочесть как более подробно расписанную «троицу существования» (препятствием в данном случае становится средний столбец мир-настоящее, разделяющий рай-прошлое и рай-будущее).

Кроме того, идею препятствия Хармс развивает в трактате «О кресте». Графически изображая небытие (т.е. «нечто единое, однородное и непрерывное») в виде прямой линии, поэт представляет препятствие перпендикуляром, разрезающим эту прямую. Превращая это графическое изображение в символическую фигуру, Хармс получает крест, который называет символом существования. С фигурой креста в философии Д.И. Хармса тесно связаны понятия ноля – круга, к которым мы сейчас и обратимся.

б) Ноль и нуль. Круг

Теперь же перейдем к рассмотрению трактатов «Нуль и ноль» и «О круге» (оба – 1931г.). У Хармса особое отношение к числам (особенно в ряду от 1 до 8). Каждое из чисел рассматривается им как самостоятельная сущность, прямо не связанная с его местом в счетном ряду²¹. Так в трактате «Нуль и ноль» Хармс пишет: «Понятие “больше” и “меньше” столь же недействительно как понятие “выше” и “ниже”. Это наше частное условие считать одно число больше другого и по этому признаку мы расположили числа, создав солярный ряд. Не числа выдуманы нами, а их порядок. Многим покажется, что существо числа всецело зависит от его положения, что число может быть рассматриваемо самостоятельно, вне порядка ряда. И только это будет подлинной наукой о числе». Той же мыслью начинается неозаглавленная запись, опубликованная в том же номере «Логоса»: «Числа не связаны порядком. Каждое число не предполагает себя в окружении других чисел».

Особо выделяется Хармсом ноль, противопоставляемый нулю²², который, как мы уже говорили, является обозначением несуществования: «Предполагаю и даже беру на себя смелость утверждать, что учение о бесконечном будет учением о ноле. Я называю нолем, в отличие от нуля, именно то, что я под этим и подразумеваю» («Нуль и ноль»). То же противопоставление прослеживается в дневниковой записи от 19 сентября 1933 года: «Числа в своем нисхождении не оканчиваются нулем. Но система отрицательных количеств – вымышленная система. Я предполагал создать числа меньше нуля – Cisfinitum. Но это тоже было неверно. Нуль заключает в себе самом эти неизвестные нам числа. Может быть, правильно было бы считать эти числа как некие нулевые категории. Таким образом, нисходящий ряд чисел принял бы такой вид:

… 3 – категория III

2 – категория II

1 – категория 1

О – категория О

категория двух О-ей

категория трех О-ей

категория четырех О-ей

… и т. д.

Предлагаю нуль, образующий некие категории, называть ноль и изображать не в виде удлиненной окружности 0, а точным кружком О». В этой записи Хармс также повторяет мысль из трактата «Нуль и ноль» о том, что разграничение ноля и нуля происходит не только на уровне значений, но и на уровне графики:

«5. Символ нуля – 0. А символ ноля – О. Иными словами, будем считать символом ноля круг.

6. Должен сказать, что даже наш вымышленный солярный ряд, если он хочет отвечать действительности, должен перестать быть прямой, но должен искривиться. Идеальным искривлением будет равномерное и постоянное и при бесконечном продолжении солярный ряд преобразится в круг…

7. Постарайтесь увидеть в ноле весь числовой круг. Я уверен, что это со временем удастся. И потому пусть символом ноля останется круг О».

Итак, круг – символ ноля, «самая ровная, непостижимая, бесконечная и идеальная замкнутая кривая» («О круге»). Но в то же время кривая, согласно этому трактату Хармса, – «такая прямая, которая ломается одновременно во всех своих точках». Именно бесконечное количество изменений прямой делает её совершенной. Далее процитируем тот же трактат: «О совершенстве скажу я такими словами так: Совершенное в вещи есть вещь совершенная. Совершенная вещь вызывает в нас изумление стройностью законов её образования и как она сделана. Совершенную вещь можно всегда изучать, иными словами, в совершенной вещи есть всегда что-либо не изученное. Если бы оказалась вещь, изученная до конца, то она перестала бы быть совершенной, ибо совершенно только то, что конца не имеет, т. е. бесконечно». Здесь стоит заметить, что эта бесконечность не состоит из «чего-то единого, однородного и непрерывного», ибо иначе это совершенство, по Хармсу, не могло бы существовать, потому что в таком явлении «нет частей, а, раз нет частей, то нет и целого». Мы считаем, что каждая точка, в которой ломается прямая, есть «препятствие» между этим и тем, что и позволяет ей существовать и быть совершенной. Таким образом, перед нами снова предстает «троица существования». Как мы уже упоминали, «троицу существования» и круг связывает символ креста²³: «Если я скажу что круг образует четыре одинаковых радиуса, а вы скажете не четыре, а один, то мы вправе спросить друг друга: а почему?» (О круге»); «Числовое колесо имеет ход своего образования. Оно образуется из прямолинейной фигуры, именуемой крест» («Числа не связаны порядком…»). М.Б. Ямпольский отмечает, что при совмещении с крестом «круг превращается в колесо. Это превращение существенно потому, что прибавляет новое качество движения всей фигуре ноля. Теперь не только кривая изгибается, чтобы образовался круг, но круг образуется вращением радиусов, и сам он начинает вращаться подобно колесу»²⁴. Бесконечность и движение же тесно связаны с образом воды и ее главным свойством – текучестью, которая сообщается и нолю, таким образом окончательно утверждая его в качестве символа существования.

Как мы можем видеть, философия Хармса представляет собой достаточно стройную и по-своему логичную систему (в которую так же органично встраиваются и понятия, не рассмотренные в нашей работе). Тот факт, что философская и поэтическая системы писателя не только гармонично сочетаются, но дополняют друг друга, позволяет нам – пускай и весьма осторожно – использовать разобранные в данном параграфе понятия для анализа поэтических текстов Хармса, тем более что подобный подход к изучению литературного наследия Даниила Ивановича далеко не нов в хармсоведении²⁵.

Стоит сразу оговорить, что выводы, которые будут сделаны нами далее, не более чем опыт авторской интерпретации и не претендуют на статус единственно верного толкования хармсовских произведений. Теперь же пора перейти к непосредственному рассмотрению поэтических текстов Хармса, однако перед этим необходимо сказать несколько слов об еще одном очень важном для понимания данных произведений понятии – «словесная машина».

3. Словесная машина. Стихотворение-заговор

В первом параграфе данной статьи мы уже говорили об отношении Хармса к слову как орудию магического ритуала, орудию воздействия на реальность, меняющему (или даже создающему) мир. В подтверждение этих слов приведем запись из дневника Хармса 1931 года: «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это. Но самое ценное действие силы почти неопределимо. Грубое представление этой силы мы получаем из ритмов ритмических стихов. Те сложные пути, как помощь метрических стихов при двигании каким-либо членом тела, тоже не должны считаться вымыслом. Эти грубейшие действия этой силы вряд ли доступны нашему рассудительному пониманию…». Понятием «словесная машина» Хармс обозначал как раз способ воздействия словом на реальность.

Необходимо особо отметить тот факт, что в той же дневниковой записи Хармс называет стихотворения среди четырех типов «словесных машин», ему известных, наряду с заговорами, молитвами и песнями. Последние три типа «словесных машин» могут реализоваться лишь при произнесении вслух (или пении). И. Е. Лощилов пишет: «Очевидно, что только в первом из четырех “видов” характер работы “машины” детерминирован текстом и только текстом. Остальные три предполагают участие внетекстовых элементов (сакральных, музыкальных, магических). Следовательно, полем действия “словесной машины”, по Хармсу, является не сам текст, но то особое духовное пространство, которое располагается между сознанием автора (художественным субъектом) и читателем (адресатом)»²⁶. Тем не менее, нам кажется уместным считать, что именно чтение вслух, для которого предназначались произведения Хармса (вспомним тщательную расстановку ударений в его поэтических текстах, а также особое внимание, которое поэт уделял пунктуации, отражающей интонационное и ритмическое членение стихотворения), и есть тот внетекстовый элемент «словесной машины» стихотворения. Кроме того, мы считаем, что в творчестве Хармса, помимо «чистых» стихотворений, есть смешанные варианты «словесных машин»: являясь стихотворением по форме, они могут являться иной «словесной машиной» по сути. Так, помимо стихотворных молитв («Господи, среди бела дня…», «Господи, пробуди в душе моей пламень Твой…» и др.), мы можем найти у Хармса стихотворения-песни (иногда автор даже указывает на жанр песни, иногда делает пометки о том, как нужно читать стихотворение (например, «Наброски к поэме “Михаилы”»), или же сама структура текста – песенная), такие, как «II Михаил», «Вьюшка смерть», «Заумная песенька». Наличие в творчестве Д.И. Хармса таких «смешанных» типов, как стихотворные молитвы и «стихотворения-песни», позволяет нам предполагать существование третьего «смешанного» типа – стихотворений-заговоров (заклинаний).

При интерпретации подобных текстов необходимо учитывать не только отношение к слову как способу воздействия на реальность, но и важность фигуры поэта-творца, образ мага, которому Хармс сознательно следовал в жизни. Маг может возвыситься до поэта-теурга (здесь мы видим прямое наследование поэтам Серебряного века) или, наоборот, прикинуться безумным, лопочущим на непонятном – заумном – языке, «опуститься» до юродивого, что весьма характерно для Хармса.

Свою концепцию стихотворения-заговора мы основываем на анализе «ранних» произведений Д. И. Хармса. Обратимся непосредственно к рассмотрению конкретных текстов. Одним из наиболее показательных примеров, по нашему мнению, является стихотворение «Говор» (1925). Приведем здесь полный текст стихотворения:

Откормленные лылы

вздохнули и сказали

и только из под банки

и только и тютю

катитесь под фуфолу

фафалу не пермажте

и даже отваляла

из мякиша кака –

– косынка моя улька

подарок или ситец

зелёная салонка

чаничка купрыш

сегодня из под анды

фуфылятся руками

откормленные лылы

и только

и тютю.

ВСЁ

Попробуем определить жанровую природу «Говора», учитывая терминологию самого поэта. Уже само название «Говор» наталкивает на мысль о колдовстве (ср.: заговор, заговаривать). Кроме того, «откормленные лылы» и «и только и тютю» как бы замыкают стихотворение, создавая кольцевую композицию, которую можно рассматривать как своеобразный круг. Основываясь на том, что круг, по Хармсу, – «самая ровная, непостижимая, бесконечная и идеальная замкнутая кривая», то есть «такая прямая, которая ломается одновременно во всех своих точках», которые суть препятствие между этим и тем, мы можем сделать вывод о том, что и само стихотворение построено по той же схеме: «это – препятствие – то», – по схеме «Узла Вселенной». Роль препятствия в данном случае выполняет средняя часть («катитесь под фуфолу … фуфылятся руками»). Разрывая первую и последнюю части, она тем самым вызывает их существование, но и проникает в них, становясь элементом как первой части, так и заключительной. (Мы считаем, что в первой части этот элемент – «вздохнули и сказали // и только из под банки», а в заключительной – перенос строки между «и только» и «и тютю»).

Вернемся к названию стихотворения. Слово «говор» отсылает нас к глоссолалии юродивого или же зауми поэта-авангардиста – языку текучему, безумному, с точки зрения разума, однако обращенному к высшим сферам. Если учитывать, что перед нами модель существующего мира или «Узла Вселенной», то этот – совершенный в своей недоступности пониманию – «язык» – не просто способ воздействия на мир, но способ его существования, точнее, создания-возникновения. По сути, непонятность этого языка – тоже препятствие, позволяющее миру и человеку существовать. Учитывая, что текст написан поэтом, то именно поэт, притворяющийся «безумным», вызывает мир из небытия, является демиургом этого мира. Таким образом, мы можем причислить «Говор» к заклинаниям сотворения.

С другой стороны, завершающее «и тютю» позволяет нам трактовать стихотворение абсолютно противоположно. В русском языке междометие «тю-тю» означает пропажу, исчезновение, в «Говоре» оно закольцовывает композицию. Если исходить из словарной трактовки этого слова (а также не рассматривать среднюю часть как препятствие), то перед нами не ноль, а нуль, являющийся, по Хармсу, символом несуществования. Нуль (как и единица) является чем-то «однородным и непрерывным» и, следовательно, существовать не может. Таким образом, стихотворение представляет собой уже заклинание не сотворения, но наоборот – уничтожения мира.

Так же двояко трактовать «Говор» позволяет нам первая (и предпоследняя) строчка – «Откормленные лылы». Согласно словарю В.И. Даля, лылы (ж.мн) – «нижняя скула, рыло»; откормленные же лы́лы (т.е. щеки, лицо) можно трактовать, с одной стороны, как символ жизненной силы, здоровья, достатка²⁷, поэтому неудивительно, что именно этой строчкой начинается заклинание сотворения. С другой стороны, «откормленные лылы» могут символизировать мещанство, пошлость, «механическое» существование, которые, как известно, Хармс не просто не переносил, но с которыми, наследуя предшественникам, постоянно боролся (в своей довольно нестандартной манере). В этом плане показательно соседство «откормленных лыл» и «и только и тютю» в окончании стихотворения-заговора, уничтожающего, если не мир вообще, то мир косности и пошлости (тем самым освобождая пространство и энергию для последующего творения)²⁸.

Таким образом, «Говор» и на более глубоком уровне прочтения представляется нам состоящим из трех частей: заклинания творящего, заклинания уничтожающего и самого заклинателя (в данном случае – поэта-колдуна), – т.е. вполне соотносимым с уже известной нам хармсовской схемой «троицы существования». Теперь же обратимся к уже известной нам таблице из тетради «О существовании» и попробуем с помощью нее более полно описать структуру и смысл анализируемого текста.

На этом, более глубоком уровне прочтения, препятствием, безусловно, является поэт-заклинатель, находящийся «тут» (в «мире») и в «настоящем» и совершающий действие (пишущий текст/ произносящий заклинание), тем самым вызывая существование, разделяя это и то – творение и уничтожение («ноль» и «нуль» соответственно). Таким образом, мы можем представить «Говор» в виде схемы:

Или – графически более точной (не будем забывать, что поэт-колдун разделяет не просто два смысла, но два «кольца» – «ноль» и «нуль») – другой схемы:

Таким образом, перед нами заклинание бесконечного творения и уничтожения, перетекающих друг в друга. Поэтому вполне логично будет отнести «Говор» именно к стихотворениям-заговорам. Перейдем к другому примеру.

В стихотворении «Тише целуются…» (1925) нам видится похожая структура. Приведем текст целиком:

Тише целуются

комната пуста —

ломками изгибами —

полные уста: —

ноги были белые:

по снегу устал.

Разве сандалии

ходят по песку?

Разве православные

церкви расплесну?

Или только кошечки

Писают под стул?

Тянутся маёвками

красные гроба

ситцевые девушки —

по небу губа;

кружится и пляшется

будто бы на бал.

Груди как головы

тело – молоко

глазом мерцальная

солнцем высоко…

Бог святая троица

в небо уколол.

Стуки и шорохи

кровью запиши;

там где просторнее

кукиши куши:

Вот по этой лесеньке

девушкой спешил.

Ты ли целуешься?

– комната пуста —

Так ли сломалися

– полные уста?

Ноги были белые:

по снегу устал.

ВСЕ

Как и в «Говоре», в этом стихотворении кольцевая композиция. Но если в предыдущем случае мы имели дело с двумя противоположными вариантами прочтения (сотворение и разрушение, «ноль» и «нуль»), то здесь варианты дополняют друг друга, вызывая существование третьего.

Стихотворение «Тише целуются…» видится нам заклинанием, описанием некоего сакрального праздника, соединяющего в себе противоположности (жизнь и смерть, невинность и эротизм, всенародность и уединенность), имеющие, однако, одно – божественное – происхождение. На эту мысль наводит, прежде всего, центральное шестистишие («Тянутся маёвками… будто бы на бал»). Представленная в нем картина напоминает народные гуляния, праздник победы над зимой и смертью (красные гроба: гроб как символ смерти, красный цвет – праздничный, солнечный, весенний; мы считаем, вполне возможно трактовать красные гроба как гробы горящие, ритуально сжигаемые, как и чучело зимы на масленицу), в пользу чего говорит также описание девичьих танцев (кружится и пляшется // будто бы на бал), будто вторящее кольцевой композиции текста, усиливая колдовской мотив кружения. Присутствует в тексте и мотив жертвоприношения (стуки и шорохи // кровью запиши).

Теперь же попробуем прочитать стихотворение, учитывая схему «это – препятствие – то». Хармс пишет: «Препятствие является тем творцом, который из “ничего” создает “нечто”» (трактат «О времени, о пространстве, о существовании»). Мы считаем, логично предположить, что первым препятствием, разделяющим это и то, являются строка «Бог святая троица» или, точнее, слово «Бог». Таким образом, перед нами снова заклинание сотворения (причем Бог, творя, буквально разделяет свет и тьму – «солнцем высоко» и «стуки и шорохи»). При таком прочтении становится понятна и единственная «заумная» строчка – «кукиши куши». Нам думается, что это обозначение райского сада, для описания которого человеческого языка недостаточно, поэтому поэт использует заумь. (Кроме того, слово кукиш бытует в значении «фига», что омонимично другому названию смоковницы – дерева из райского сада, листья которого послужили первой одеждой Адаму и Еве: так в текст вводится мотив изгнания из Рая).

Во втором варианте прочтения препятствием нам видится строка «красные гроба», т.е. препятствием является смерть, разделяющая посюстороннее это и потустороннее то. Посюстороннее занимает меньшую часть текста и будто бы представляет собой подготовку к переходу в иной мир. Если в начале стихотворения жизнь еще дает знать о себе, еще «целуются», но уже «тише» и уже «комната пуста» (признак иного мира – см. ниже), то постепенно жизненная сила уходит («по снегу устал», «ноги были белые» – ср. «бледный как мертвец», белые тапочки на ногах покойника), а в сознании остаются совершенно бессмысленные, по логике этого мира, вопросы («Разве сандалии…под стул?»). Особенно стоит отметить вот эти четыре строки:

Разве православные

церкви расплесну?

Или только кошечки

Писают под стул?

Попытаемся интерпретировать эти строки. В церкви творится богослужение (≈ магический ритуал), происходит общение с высшими силами, с Богом. Поэтому Хармс придает ей свойства жидкости, текучести, однако пока еще не воплощенной, но потенциальной. Церковь (религия, энергия) пока еще скована этим миром (ср. «Месть»: дьявол, лишающий воду текучести, сковывающий ее в стаканах²⁹), поэтому нужно ее «расплеснуть» – освободить, вернуть ей текучесть. Этой «замкнутой» текучести Хармс противопоставляет текучесть естественную, освобожденную, но при этом предельно деэстетизированную («…кошечки // писают…») и нарушающую общепринятые нормы («писают под стул»). Подобное  «кощунственное» сопоставление (далеко не единственное в творчестве Хармса – ср. «Ваньки встаньки »: «собака ногу поднимает // ради си ради си // солдат Евангелие понимает // только в Сирии только в Сирии») весьма напоминает поведение юродивого, восстающего против компромиссов человеческого существования и погрязания церкви в материи.

Также не стоит забывать, что для Хармса настоящая реальность лежит именно по ту сторону. Поэтому вполне логично, что по ту сторону оказывается «Бог святая троица» и «кукиши куши». (В скобках заметим, что в этом варианте прочтения на первый план выходит мотив возвращения в Рай: «Вот по этой лесеньке / девушкой [т.е. невинной душой – А.Кв.] спешил»).

Особенно стоит обратить внимание на строку «глазом мерцальная» (и перекликающиеся с ней «кружится и пляшется // будто бы на бал»). Понятие мерцания³⁰ тесно связано с «территорией» по ту сторону – мира-как-он-есть, реального мира (а значит, и с понятием текучести). Здесь мы можем обратиться к тексту из «Серой тетради» А. Введенского: «Пускай бегает мышь по камню. Считай только каждый ее шаг. Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда каждый ее шаг покажется новым движением. Потом так как у тебя справедливо исчезло восприятие ряда движений как чего-то целого что ты называл ошибочно шагом (Ты путал движение и время с пространством. Ты неверно накладывал их друг на друга), то движение у тебя начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание. Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как мышь)». Т.е. начинает мерцать мир, не скованный языком. В этом – реальном – мире нет времени, как его понимаем мы, в нем все «происходит» одновременно – это текучий мир. Но, вместе с тем, этот мир дробится на бесчисленное количество точек, стремящихся к нулю. Однако чтобы увидеть этот мир, «не нужен живой глаз, активный, избирательный, “точный”, … нужен “мертвый глаз”, глаз абсолютно открытый, “не закрывающийся веками” к темноте и свету мира. Глаз-кристалл, глаз-кость, глаз-дерево, глаз-вода, т. е. глаз, способный выдержать остановку времени, готовый принять в себя свет из любого измерения времени…»³¹. Именно потому, что глаз, способный видеть этот мир, неподвижен, мир кажется мерцающим. Так же «мерцают» танцующие – кружащиеся – для неподвижного наблюдателя. И именно в этом – текучем – мерцающем мире появляется «Бог святая троица» (ср. «Восстание» <около августа 1927>: «мерцает Бог»), творящий мир словом. (1 В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. 2 Оно было в начале у Бога. 3 Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. [Ин 1:1-5]; И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. [Быт 1:3]). Также в тексте присутствует описание «речевого аппарата», произносящего Слово, в данном прочтении соотносящегося с образом Бога: «ломками изгибами – // полные уста», которые можно воспринимать как своеобразный круг, полный «ломками и изгибами», то есть точками, в которых линия ломается – препятствиями; «по небу губа» как символ Слова, способного объять весь мир.

Как мы видим, два варианта прочтения уже начинают пересекаться. Поэтому прежде, чем продолжить анализ, вернемся к уже известной нам таблице Хармса из тетради «Существование» и соотнесем с ней получившиеся у нас смысловые пласты.

Первый вариант прочтения (творящее препятствие – Бог) соотносится с левой колонкой – «Заветом Бога-Отца», второй (препятствие – смерть) – с правой, «Заветом Святого Духа».

Сделаем еще одно небольшое, но довольно важное отступление. В тексте явно просматриваются три архетипичных воплощения женского начала: девушка – женщина-мать (Груди как головы // тело – молоко) – старуха (смерть, символом которой являются красные гроба). (В скобках заметим, что именно девушка, а не девочка символизирует, по Хармсу, девственное, безгрешное начало; девочка равнозначна старухе, т.к. лишена эротизма, в девушке же, напротив, эротизм заключен и, следовательно, потенциально заключена созидающая сила). Эти три воплощения не противоречат Святой Троице, но, наоборот, дополняют ее и служат семантическими маркерами в тексте: