Анатолий Квашин
Пара слов
…о книжной закладке
Каждый раз, силясь написать новую пару слов, я понимаю, что все дальше ухожу от первоначального замысла – в некую автобиографичность вместо пресловутой филологичности (для которой, впрочем, пока еще существуют другие, четко определенные места и которой там – самое место). Может быть, в том и смысл, не знаю. Сегодня понял, что, например, университетский курс Истории русской литературы XX века, который у нас читала незабвенная (пусть и на излете) Светлана Исааковна (Царствие Небесное), и даже ее спецкурс не дали мне ни одного принципиально нового имени. (Особенно в сравнении с курсами Зарубежной литературы XIX и XX веков – знакомство с одним только «Наоборот» Гюисманса чего стоило! – и даже великого и ужасного Синтаксиса, подарившего мне Орлова и Домбровского). Хотя, возможно, и не в этом цель курса-то, с одной стороны, или пришли они ко мне, имена-то, чуть пораньше – и Веничка, и Мариенгоф, и Коваль, и, разумеется, Довлатов, и Платонов (которого мы, к слову, еле-еле упомянули классе в 11-м, а теперь читают – ой ли? – аж с 5-го!), Зазубрин, и… – за что я бесконечно благодарен как своим школьным учителям, так и атмосфере десятого общежития НГУ, моей милой «Десятки», где – во всяком случае, в наше время – даже последний двоечник и разгильдяй (я, надеюсь, относился все же к предпоследним) был если не укорененным в литературу, то, по крайней мере, человеком начитанным. Хотя, может быть, мне просто всю жизнь везло с окружением. Так или иначе, позвольте ж и мне, наконец, поделиться впечатлениями от знакомства (пока еще весьма шапочного, не претендующего на какое-то там знание, тем более литературоведческое – но когда-нибудь… – да вся моя история состоит из этих когда-нибудь) с новым – во всяком случае, для меня, грешнаго, – именем, именем Сигизмунда Доминиковича Кржижановского.
Знакомство мое с творчеством этого скромного поляка, уроженца Киева (но писателя, безусловно, русского), – как и положено всякому действительно нужному, своевременному знакомству, как и многие знакомства в текстах самого Кржижановского, – произошло случайно: случайный клик на смутно – благодаря какому-то околохармсовскому сборнику – знакомую фамилию в каталоге любимого интернет-магазина, и вот – я уже счастливый обладатель первого ключа в бесконечно прекрасный мир Сигизмунда Кржижановского (теперь мечтаю собрать весь шеститомник, уже успевший стать редкостью). Уже с первых строк его «Поэтики заглавий»:
Десяток-другой букв, ведущих за собой тысячи знаков текста, принято называть заглавием. Слова на обложке не могут не общаться со словами, спрятанными под обложку. Мало того: заглавие, поскольку оно не в отрыве от единого книжного тела и поскольку оно, в параллель обложке, облегает текст и смысл, – вправе выдавать себя за главное книги.
– вот с этих самых строк я почувствовал, что знакомство сие должно продолжить, что это мой писатель.
Тексты Кржижановского читать непросто (а быстро читать их – невозможно) – до того они насыщены: темами, смыслами, идеями, фактами из самых разных сфер и областей, от географии до философии, – как был ими насыщен сам автор, обладающий действительно энциклопедическими знаниями, способный, по воспоминаниям современников, читать многочасовые лекции без каких бы то ни было «бумажек» и цитировать целые страницы источников – в оригинале и в переводе – по памяти! При всем этом – потрясающее чувство языка, выверенность деталей, яркость образов (к слову, сам Сигизмунд Доминикович, ни к какой литгруппировке, естественно, не примыкавший, наиболее близкими считал имажинистов). Как писал Вадим Перельмутер (собственно, он и подготовил практически все издания Кржижановского, существующие в России, коих – по пальцам): «Его проза – будучи с должной полнотою издана, прочитана, исследована – скорей всего окажется под угрозой быть растащенной на эпиграфы и цитаты. Такова манера его работы со словом и фразою, обнаруживающими под пером стремление спружиниться в афоризм и формулу. Таков же стиль фиксации мысли, остановки мгновения ее летучей жизни в "Записных тетрадях"»37. Приведу – для ознакомления – пару цитат.
Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них меж "я" и "мы" – ямы. В ямы и свалились одно за другим поколения социальных оторвышей. Остается зарыть. И забыть. («Автобиография трупа»)
Авторы?… Ну, на одну букву вы перехватили, вторы, подголоски есть… И знаете, скиньте-ка еще одну букву: воры. Ведь как сейчас отыскивается тема? Одни за ней по переставным библиотечным лестничкам – и из-под корешков, ловкие хваты… Другие рвут друг у друга из рук; выклянчивают у госзаказчика; а то и из-под полы – на черной литбирже… Ах, если б по этому вот афишному столбу да красными аршинными буквами: "Колонный зал. "О несуществовании литературы". («Книжная закладка»)
Герои Кржижановского – под стать автору: чудаки, гиганты, исследователи, гулливеры, бунтари, интеллектуалы – с другой стороны, непонятые, отринутые своим временем, пришедшиеся не ко двору или, вернее, не ко времени. Будь то барон Мюнхгаузен, вышедший из-под книжной обложки, гениально играющий словами и смыслами, творящий смыслы и Историю, не сказавший ни слова правды, пока не столкнулся со страной, «о которой невозможно соврать» (напомню: «СССР – SSSR – Sancta, Sancta, Sancta Russia – трижды святая Россия» – уж не здесь ли истоки пелевинской реки УРАЛ – Универсальной реки абсолютной любви?), после чего вернувшийся на свою страницу. Или Горгис Катафалаки – этакий Хулио Хуренито «навыворот»: если герой Эренбурга – великий Учитель, провокатор, путешественник, то герой Кржижановского – великий Неуч, профан, хотя и совершивший кругосветное путешествие, не покидая Лондона, и даже на какое-то время объявивший себя отдельным государством, – погибший под трамваем и оставивший сыну в наследство «лишь пустую оправу очков, разбитых ударом булыжника, да пару чисто катафалаковских – вопросительными знаками из переносицы – чернильного цвета бровей». Или члены «Клуба убийц букв», собирающие невидимую библиотеку замыслов, запрещенных – своими хозяевами – к обращению в букву. Или ловец тем, случайно встреченный рассказчиком из «Книжной закладки»…
Кржижановскому удавались рассказы, очерки, эссе, сценарии, новеллы, статьи…, не удавалось только опубликовать, поставить, закрепиться – протолкаться локтями и вгрызться зубами… Вот чего не умел этот гигант, Гулливер в стране лилипутов, опередивший свое (да и наше?) время, выросший – плоть от плоти – мировой культуры и ее же предвосхитивший, так это толкаться и вгрызаться. Неудивительно, что Кржижановского так часто (если это слово вообще можно употребить) называют «прозеванным гением»: при том, что он, как говорится, был широко известен в литературных и театральных кругах своего времени, нами он пока еще практически не прочитан – ни рядовыми «любителями русской словесности», ни специалистами (если сравнивать количество посвященных ему работ с количеством работ, посвященных тоже «вернувшимся» в конце 1980-х Платонову, Замятину, Хармсу, Введенскому и т.д.). Не прозевать бы его еще раз.
И напоследок – еще одна цитата:
Совсем недавно, во время пересмотра старых, затиснутых в шпагат рукописей и книг, она снова попала мне под пальцы: плоское, изыгленное узорами тело в блекло-голубом шелку, со свесившимся двуклиньем шлейфом. Мы давно не встречались: я и моя книжная закладка. События недавних лет были слишком некнижны и увели меня далеко от шкафов, набитых гербаризованными смыслами, – я бросил закладку где-то меж недочитанных строк и вскоре забыл и о прикосновениях ее скользкого шелка, и о тонком аромате книжных красок, исходящем из покорно впластанного в буквы мягкого и гибкого тела, забыл и о том… где я ее забыл. Так дальнее плаванье разлучает моряков с их женами.
…об Уилбуре Свейне
Обрастая, как трухлявый пень – редкими грибами опятами, чужими заметками о литературе, я все чаще задумываюсь о том, что важнее – знать творчество писателя или любить его? Например, в свое время я, как и многие мои сокурсники, мог нарисовать родовое древо Ругон-Маккаров с закрытыми глазами в безлунную ночь (благо, не пришлось доказывать), но приблизило ли это меня к постижению явления по имени Эмиль Золя? Добавило ли хоть что-нибудь к пониманию его текстов? Вряд ли. Для меня – пока – так и остается загадкой, чем же он так хорош (а ведь должен же он быть хорош!). И разве «любить» не означает «знать»? Что является истинным показателем этой пресловутой любви – умение дословно, к месту и не к месту, приводить по памяти целые отрывки? Знание всех имен-явок-паролей?.. или же то сокровенное, личное, трудноощутимое и еще более трудно передаваемое нечто, наполняющее тебя при звучании знакомого имени-названия? Или вообще – наличие стойкого «ассоциативного ряда», тех ощущений, что уже – вне времени и пространства?.. Так, единственную книгу Сименона, которую я когда-либо держал в руках, – «И все-таки орешник зеленеет» – я абсолютно не помню, зато отчетливо помню воздух уже вступившей в свои права весны, когда – несмотря на захватившую все и вся зелень – последние сугробы еще прячутся и в тени и низинах, помню блики солнца, пробивающиеся сквозь негустую пока сирень, деревянную лавку, стоящую поперек дачной дорожки, и, конечно же, тот самый бледно-зеленый, в потертой тканевой обложке, томик… И эти ощущения временами переносятся на всю французскую – и даже шире: европейскую – литературу (куда иногда – в моей личной, внутренней географии – почему-то стремятся Маркес с Борхесом). Впрочем, я совсем отвлекся.
Говорить о писателях – тем более писателях любимых – дело неблагодарное. Того и гляди, выставишь себя болваном. А выглядеть болваном, даже в компании самых что ни на есть милых и благожелательных людей, согласитесь, не очень-то приятно. Тем более – в компании дам. Особенно – молодых и красивых. Наверное, поэтому – а почему же еще? – я практически никогда и ни с кем не говорил о Курте Воннегуте (а речь, как вы, должно быть, уже догадались, должна – когда-нибудь, я надеюсь – пойти именно о нем).
Другая возможная причина – в том, что Воннегута (было) положено любить. Во всяком случае, в том кругу, где я, собственно, и познакомился с его книжками. Во всяком случае, так мне тогда казалось. К тому же, все эти разговоры о литературе, которыми я когда-то, сидя в интеллектуальном заточении своей юности, грезил, – чушь несусветная (если, конечно, не возникают абсолютно естественно). Впрочем, мы снова отвлекаемся.
Не знаю почему, но я еще и практически ничего не читал о Воннегуте, за исключением, разве что, пары-другой таких же вот (полу)любительских заметок, как эта, хотя – уверен – о нем написано немало. И дело тут, скорее всего, в боязни несовпадения интерпретаций, что сродни тому трепету, который я каждый раз испытываю, встречаясь с новой – для меня – попыткой осмысления Хармса (а уж их-то я насмотрелся-начитался… от иных, знаете ли, и аппетит пропадал, настолько плохими они мне казались). Но боязнь эта, как и сами несовпадения, – штука вполне естественная, если мы говорим о Воннегуте (а говорим мы все-таки о нем), настолько он разноголос, калейдоскопичен, спичечнокоробочен (что бы это ни значило), пестр, наконец. Разнообразие его романов подобно ассортименту корпорации РАМДЖЕК: от (анти)утопичных «Галапагосов» или «Балагана…» до авантюрного «Рецидивиста» (и обратно). Но что, как, о чем и каким бы голосом ни говорил Воннегут, его стиль, несколько гротескный юмор и глубокая человечность (в хорошем смысле этого слова), как пачка ПЭЛЛ МЭЛЛ, всегда остаются при нем.
Вообще, при всей своей незаурядности и, что называется, искрометности, Воннегут – типичный американский (опять-таки – в хорошем смысле этих двух слов) писатель, чьи произведения изобилуют названиями и именами – фирм, корпораций, городов и штатов. Герои же его – авантюристы, миллионеры, водопроводчики, выпускники Гарварда, президенты Соединенных Штатов, etc. – чудаки (чем лично мне он отчасти напоминает этакого Шукшина или Платонова индианского разлива), часть из которых – во главе с непревзойденным Килгором Траутом, эталоном настоящего писателя, – переходят, перелетают, перетекают или просто перемещаются, не двигаясь с места, из книги в книгу.
Мой Воннегут – это всегда мягкая обложка (не понимаю, у кого вообще поднимается рука печатать его в твердом виде – это же чистой воды кощунство), случайно подвернувшаяся под руку или приобретенная по дороге. Из всех прочтенных мною книг Воннегута (а прочел или, по крайней мере, читал я практически все) только «Галапагосы» в первый раз были читаны в самом что ни на есть твердом виде. Но, конечно, годы спустя я случайно искупил свою вину (получив, кстати, куда большее удовольствие при чтении). В общем, мой Воннегут – автор случайный, как сама жизнь: его проза (как правило, эти самые случаи и случайности и описывающая) приходит (и уходит) случайно, над его шутками можно смеяться или недоумевать, его героям можно сопереживать (или нет), их можно любить и ненавидеть (или нет), с ними можно не соглашаться, но спорить с ними – бесполезно.
Довлатов – кажется, в «Соло на IBM» – писал, что Воннегут весьма проигрывает в оригинале. Что ж, надеюсь, когда-нибудь узнать, правда ли это. На этот случай на полке стоит и терпеливо ждет меня Timequake.
Итак, люблю ли я творчество Воннегута? Absolutely. Знаю ли я его? Да чорта лысого! Я и в фамилии его через раз ошибки делаю. Но если я за что-то ему и благодарен, так это за два слога, которые любил повторять Уилбур Нарцисс-11 Свейн и которыми я заканчиваю практически любую дневниковую запись. И если бы я мог выбирать, что будет написано на моем надгробии после имени и дат, то я бы выбрал именно их: Хэй-хо.
…о невыносимой любви
Иэн Макьюэн, «Невыносимая любовь»
Нельзя сказать, что я очень уж поднаторел в чтении современной (в более-менее общем смысле) западной литературы (тем более не «нишевой»). Однако открыв для себя в прошлом году прекрасных Нила Геймана, Томаса Эспедаля и Мервина Пика, я решил не останавливаться и пойти дальше по этому скользкому пути, при этом максимально абстрагировавшись от любого высказанного до меня мнения.
Итак, волей опять-таки случая мое знакомство с творчеством Иэна Макьюэна началось (и оно, возможно, когда-нибудь даже продолжится) с романа «Невыносимая любовь». «Что ж, – подумал я, – Названьице так себе, но почему, собственно, нет? Тем более что где-то в закромах жесткого диска он уже лежит». Поскреб по сусекам, нашел, прочел. Покурил. Почитал рецензии – почему-то, в основном, положительные попались. И вот это уже заставило меня задуматься: может быть, я чего-то не увидел, не понял, не постиг? Может быть, я читал какой-то другой роман? Да нет, тот, вроде. Ну, что ж…
И ведь нельзя сказать, что роман мне совсем уж не понравился. Нормальная книжка, ни слишком уж хорошая, ни слишком уж плохая. Нормальная. И язык, о котором почему-то так много восторженных отзывов, нормальный. Ни плохой, ни хороший – да и что мы, читавшие только перевод, можем сказать о языке Макьюэна? Практически ничего, нормальный язык, легко читается, переводчик сработал неплохо, а может быть, даже отлично, как тут судить? (Возможно, на тот момент я просто еще не отошел от зубодробительного, но обоюдоострого языка Мервина Пика в прекрасном, без сомнения, переводе Сергея Ильина, и потому брюзжу, простите).
Что до содержания… Да тоже все нормально. И главный герой – все, как мы любим – интеллектуал, человек пишущий. И героиня – красавица да еще и литературовед (шик же!). И попытки показать ситуацию с разных точек зрения. И даже яблочное мороженое и душевная болезнь более чем присутствуют. Да и завязка, честно говоря, не так уж банальна (Ох, сюда бы Федора Михайловича, он бы это чувство вины еще похлеще развернул). Чем не шедевр? Но нет, не зацепило. Почему? Пока вопрос для меня остается открытым.
Не так давно я – опять-таки по воле случая – читал интервью Алексея Татаринова «Литературной России»38, в котором, помимо прочего, профессор высказывает следующую мысль: западные писатели «более психологичны, а мы более историософичны». Чтобы было понятнее, процитирую еще пару строк из интервью: «когда переходишь к западному тексту, возникает такое чувство, что проблемы истории и бога уже разрешились, ответы на базовые вопросы Запад отыскал, и теперь они разбираются, что делать отдельному человеку, если бога нет, и история кончилась: как жить, как получать некий драйв от существования. Русская же литература все эти вопросы обязательно решает заново в каждом отдельном случае, и каждый писатель решает эти вопросы так, будто до него эти вопросы никто не решал». И мне кажется, что роман Макьюэна является отличной иллюстрацией высказанной профессором Татариновым мысли. В романе нет места ни Истории (согласитесь, мелкие детали вроде воспоминаний о хипповском прошлом второстепенных героев или эпохе Китса – совсем не то. Да и не нужна тут История, не к месту она), ни Богу – вернее, бог-то есть, но он опять же – свой, какой-то начисто придуманный, сконструированный, да еще и мозгом человека с психическими отклонениями. Интересно, что и сама невыносимая любовь представлена в форме душевного расстройства, заболевания; даже о своеобразном «хэппи-энде» для главного героя и героини мы узнаем из эпилога в форме описания клинического случая синдрома де Клерамбо.
В общем, все нормально в этом романе. Все, кроме любви. Она действительно невыносима.
…о бесконечном возвращении
Жан-Кристоф Гранже, «Пассажир»
Начало 2016 года отличал достаточно странный набор читаемых мною книг. К сожалению, не удалось написать хотя бы по нескольку строк о каждой, как того хотелось бы. Перефразируя Михайло Васильевича, такие заметки уже затем писать нужно, что они ум в порядок приводят.
Итак, «Пассажир». Пишут, что бестселлер (а я всегда боюсь бестселлеров). Детектив. Да еще и французский. Детективов без примеси юмористического фэнтэзи (а-ля Глен Кук, например) я не читал уже много-много лет, заменив их в своем «интеллектуальном» рационе американскими процессуальными сериалами: наполнение то же самое (как правило), а времени занимает меньше. Что касается моих отношений с французской литературой вообще – тут, как говорится, «все сложно». То есть когда я начинал читать, передо мною был текст, пугающий меня втройне.
Оговорюсь сразу, что – хвала всем богам Олимпа – сперва я как-то пропустил аннотацию к этой книге и прочел оную только теперь, ибо в ней содержится добрая половина книги, а читать достаточно объемное (порядка 700 страниц) произведение только ради того, чтоб узнать, кто же убил – занятие, на мой взгляд, весьма неблагодарное.
Первые страницы сего шедевра почему-то дались мне очень тяжело: их я брал буквально приступом, подключив всю свою волю (да-да, мог бы найти ей применение и получше, но не в этом дело), дальше пошло попроще, хотя без «сбоев» не обходилось. Итак, что нам дается в начале? А опять-таки, ничего особенного: стандартная пара главных героев современного детектива – мужчина-интеллектуал (врача-психиатра, думаю, можно так именовать) и женщина-полицейский, оба с какой-то страшной тайной-травмой в прошлом (куда же без этого?). Впрочем, думаю, в этом конкретном случае он ее все-таки перещеголял…
Вообще, одним из главных плюсов данного произведения, на мой взгляд, можно считать то, как Гранже использует законы и клише современного детектива, с одной стороны, подчиняясь им (тут тебе и обязательное влечение главных героев друг к другу, и уже оговоренное темное прошлое главной героини, заставившее ее стать полицейским, хотя она могла бы…, и странные, но забавные и верные помощники, почти что сверхъестественное везение, сопровождающее главного героя – благо, оно не может повториться на новом витке – и т.д. и т.п.), но, с другой стороны, не давая им испортить книгу. Именно это плюс все-таки добротно сбитый сюжет и отсутствие, казалось бы, обязательного – пусть плохонького, но все же – хэппи-энда и заставило меня поставить данной книге достаточно высокую оценку.
Подводя итоги, можно сказать, что при всех «но», книга хороша для своего жанра. Хоть и французская.
…о важности круга
Оноре де Бальзак, «Утраченные иллюзии»
Разумеется, сам термин "рецензия", употребляемый по отношению к текстам о произведениях классических, является не более чем данью всяческим интернет-ресурсам, где нынешние Маши и Вани могут почувствовать великими знатоками и критиками. (Ну как тут не вспомнить славного парня с Amazon.com, который, – снисходительно похлопав классика по плечу, – выдал то ли Лео, то ли Тэдди несколько "дружеских советов" о том, как завоевать-таки американского читателя). Однако кто из нас если не "бросал Пушкина с парохода современности", то позволял себе усмехнуться, дескать, "плохонькие стихи писал Михал Юрич" или, как минимум, просто поныть на тему, какую чушь и скучнистику нам задают читать учителя и преподаватели. Впрочем, с возрастом (или читательским опытом) проходит и это. "Старость пришла", – подумалось мне, когда я поймал себя на мысли, что получаю удовольствие, читая с семиклассниками "Детство" Толстого, от души смеюсь над "Барышней-крестьянкой" Пушкина и "Недорослем" Фонвизина и даже подумываю перечитать Бабеля и поболе разузнать о Грине. Недавно же случилась и вовсе странная вещь: я без всякого внешнего принуждения решил открыть томик Оноре нашего де Бальзака. С другой стороны, что ещё делать, сидя в коммуналке среди остатков – ещё той, советской – "Библиотеки Всемирной Литературы", как не читать бальзаковские (и вспоминать свои) "Утраченные иллюзии"?
Итак, нельзя не преклониться перед масштабностью задачи, поставленной автором "Человеческой комедии": создать картину нравов современного ему общества – от села до городу Парижу. Насколько точно это получилось у Бальзака, конечно, не мне судить. Но результат – лично меня – впечатляет. Вообще, мне кажется, подобные по направлению и масштабу литературные опыты – "фишка" французской литературы (вспомним того же Золя). Если ошибаюсь – поправьте.
Если говорить уже конкретно об "Утраченных иллюзиях", не могу не отметить шикарные пассажи Бальзака о литературе и журналистике. Сейчас – пока впечатления еще свежи – мне кажется, что они прекрасны и останутся актуальными до тех пор, пока эти явления существуют.
И, наконец, в романе представлено два пути, следуя которым, можно чего-то добиться: долгий (но и более достойный: упорно трудиться, не сгибаясь под тяжестью нищеты, безвестности и проч.) и быстрый (требующий, впрочем, не меньших усилий, правда, другого рода: стать "своим" в определённых кругах), и большинство из нас, боюсь, выбирают второй, не гнушаясь ничем. (Дабы избежать упреков в том, что я ищу виновных, сразу оговорю: сам я сейчас одинаково далек от обоих путей). Грубо говоря, это только в веках почётно оставаться трудолюбивым одиночкой (если останешься в них вообще). В реальности же (неважно, Париж ли XIX века или любой город России века XXI, неважно, что ты собой представляешь) главное – грамотно вписаться в тусовку. Amen.