Анастасия Сергеевна Барабошкина
Везде, но только здесь
Сегодня в жизни потерялся человек, для которого каждое появление Арта было неподдельной радостью. «Ратушка». Больше его никто так не назовет, потому что попросту не придумает. Словно трое мужчин вырезали самую редкую часть души Арта и оставили ее лежать на асфальте.
***
похороны. С маленькой буквы, со страшным холодом. Марию Леонидовну похоронили восемь дней назад. Она не дожила несколько дней до своего восьмого юбилея.
На кладбище стояло много людей. На поминки пошло еще больше. Мало кто вставал и говорил что-то в память об ушедшем человеке, многие старались говорить с рядом сидящими людьми, создавая ощущение скорбящего тихо гогочущего улья. Арт сидел рядом с какой-то женщиной, которая решила, видимо, изначально не донимать Арта разговорами, по правую же руку от Арта восседал Гена. Гена Дрейфов.
Он был внуком Марии Леонидовны. Молодой человек со сложной жизнью, хотя бы потому, что страдал аутизмом. При этом обладал, по сравнению с другими обучающимися в центре развития соседнего района, гибким умом и природной хитростью, из-за чего с легкостью проворачивал мелкие аферы среди остальных больных и почти никогда не нес за это наказание. Макс был в том центре волонтером, лично знал Гену и уже заранее сказал Арту, что можно ожидать от этого человека.
Хитрый среди мудрых, глупый среди умных.
Арт с уважением относился к обучающимся в центре развития людям. Они могли видеть и знать по-другому, выслушивать тебя и рассказывать свои необычные, но мудрые в своей странности и простоте, истории. А Гена был хитер. Глаза его были узкими, взгляд – прослеживающим и прочитывающим ситуацию. Но в обществе обычных, «других» людей, Гена терялся и распахивал глаза, поджимал губы и теребил край рубашки.
За столом Гена был напряженным и молчаливым. Арт тоже чувствовал себя некомфортно и решил заговорить с Геной. Сначала Дрейфов не проявлял ни единого признака интереса к беседе, а потом резко повернулся к Арту, когда все сидящие за столом подняли рюмки.
– Закусим? – Дрейфов сказал быстро и словно осипшим голосом.
– Ну, мы же еще не выпили даже. Обычно закусывают после того, как выпьют.
– Да знаю я! – Гена резко стал раздраженным. – Просто до того, чтобы выпивать, я доходил, однажды, месяца два назад. Но то было в спешке. Чтобы не увидели. – Теперь Дрейфов перешел на стремительный шепот. – А вот чтобы чинно выпить и потом закусить еще – такого не было. Мне сегодня здесь пить нельзя, слишком много. Ну. Знакомых и глаз доносчиков. А вот закусить я хотел бы. С тобой. Ты вроде чем-то на наших, да и на меня, похож. – «Ну спасибо», подумал Арт и промолчал. – Я – человек не компанейский особенно, мне сложно найти, с кем поделиться мыслями и выпить, для того и для другого компания определенно нужна. Ну, так закусим? Хотя, ай, к черту!
Гена схватил бутылку и хлестнул водкой по рюмке.
– Стой, стой, прошу тебя, не надо! Сегодня от этого лучше не станет. – Арт освободил бутылку от рук Гены и сел, похлопывая Гену по спине. – Это вовсе не обязательно сейчас всем пить.
Дрейфов с обидой в голосе просипел:
– Но ты же пьешь!
– Да. Но я делал это уже в официальной обстановке и отдаю себе отчет. Вот, представь, что это алкоголь и выпей. А потом закусим.
С этими словами Арт налил Гене и себе воду из графина. Гена молчал. Насупился. Когда все подняли рюмки вновь, он взглянул на Арта и тоже поднял свою, с водой. Арт последовал его примеру. Потом они закусили солеными огурцами и бутербродами. От этой процедуры Гена успокоился и не проронил больше ни слова до конца вечера.
Когда Арт снова заскучал, ближе к концу поминального застолья, слово взял Виктор Александрович. Арт его уже встречал раньше пару раз. Этот высокий, полноватый, с грубыми чертами грустного лица человек был бывшим мужем Марии Леонидовны. Всем он говорит, что работает на часовом заводе, вызывая тем самым уважение. Но, пожалуй, только Арт знал, что Виктор Александрович относился очень косвенно к технологиям заточения времени в материалы часов, поскольку на том заводе он работал уборщиком долгие 20 лет. Неумение Виктора Александровича иметь перспективы и стало причиной развода, о чем часто упоминала Мария Леонидовна. Он встал, поправил подтяжки и галстук, громко кашлянул и гордо поднял полную рюмку.
– Коллеги по несчастью! Я хотел бы сказать пару слов о том замечательном человеке, которого теперь нет рядом с нами. Когда я впервые встретил Машу, что было крайне давно, я сразу понял, что передо мной экстраординарный экземпляр женщины. Когда я впервые вошёл в её квартиру, меня сразу поразил висящий на стене «топор от недругов». Он до сих пор там и висит, Маша завещала, чтобы в её квартире ничего не трогали. Я уже забыл, что хотел сказать, но суть остаётся в одном: выпьем за хорошего человека, который так не своевременно оставил эту землю! Земля тебе пухом, Маша!
В исполнении Виктора Александровича речь казалась торжественной, словно она была сказана на вручении премии. В завершении он крякнул, залпом выпил водку и явно остался собой доволен. Арту речь не понравилась, поскольку для него она была слишком наполнена водой и отрешенностью. Виктор не любил Марию Леонидовну. Хотя.
Арт вылил в глотку стакан воды и закрыл глаза. Казалось, что провалиться под землю можно было и без помощи силы тяжести. Лишь бы не сидеть за этим длинным опустошающим и опустошающимся столом.
***
Уже наплывали тучи на крутые холодные берега. Голые деревья стелились под ветрами, вытягивали ветви к скалистым уступам, на которых росли. Последняя, жгуче-ржавая, бордовая трава торчала под ногами. Из травы пробивалась пара маленьких белых соцветий, которые неустанно качались из стороны в сторону, касаясь подошвы ботинок. Вдалеке, почти над волнами по горизонту, окружили чайки и пели баллады о своих собратьях, которые в пену морскую превратились. Наступала осень. Настоящая, холодная, бурная и свистящая в окнах. На побережье ложился туман, а следом за ним и вечерний полумрак.
***
Арт уже был дома. Сидя в кресле, он неосознанно ушел слишком далеко в воспоминания. Да, и такое было в его жизни. Нужно стараться идти дальше, несмотря на потери. Писать, чувствовать, описывать, пока не кончается последние силы. Зачем? Арт не знал, но зато он чётко ощущал над собой нависшее нетканое бремя, твердившее строки и образы прямиком в пальцы Арта, а потом и на бумагу. Арт закрыл глаза и провалился в сон.
Сон
На потолке висела картина.
– Странно, да? – Арт обернулся.
За его плечом Максим опустил взгляд и прерывисто поддакнул, а потом неловко замолчал. На неровно покрашенном белом потолке комнаты, посередине, красовался портрет красной кошки в большой золотистой раме. Тем не менее, это не делало комнату экстраординарной, она была слишком простой для этого, сама в себе. У левой стены щелкнула, завертелась и поддалась дверная ручка. Дверь открылась, в проеме показалась девушка с собранными в низкий пучок соломенными волосами. Она оттолкнулась обеими руками от дверного косяка и прошла в комнату.
– Хей-хо, ребята! Как вам, нравится?
Она, то есть Владилена, довольно окинула комнату взглядом. Арт знал эту девушку уже достаточно давно, но увидел ее квартиру тогда словно впервые. Зачастую «салон модернистов» собирался на квартире Арта, которой было дано название «башня» из-за того, что Арт жил выше всех остальных модернистов, имевших квартиры на первых-третьих этажах. Место обитания же Влады было таким же непостижимым, как и она. Владилена, неудавшийся архитектор, по совместительству художник, в прошлом и программист в настоящем. Она не смогла примериться с тем, что стала обыкновенной девушкой в очках, которая сидит за компьютером круглосуточно и пишет программы для бездушных машин. Здесь все было таким специально, вычурно необычным, каждая вещь застыла в крике о собственной необходимости и неординарности. Словно в четырех стенах собрали всех недовольных властью и притеснением женщин. Владилена или просто Влада смотрела на гостей и жадно ждала их реакции на свое творение. Эта привычка у нее осталась со времен, когда она еще часто рисовала. Арт откашлялся, чтобы разбавить атмосферу, натянутую улыбкой Максима.
– Да, очень интересно, и правда. Нам нравится, Макс?
Максима привлекло серое пятно на голубой стене, очевидно, оно было для него здесь самым настоящим. Он стоял спиной к Арту, были видны его отросшие вьющиеся пряди волос, которые выбивались из общей копны и стремились оплести сзади шею. Были видны вены на руках, аккуратно заложенных за спину. Арт думал, как противоречив этот человек: Арт знал его четыре года, но мало что знал о нем. У него всегда была опрятная стильная одежда, но популярным он не был, и вкуса, кстати, тоже особо не имел. Максим был зажатым, скрытным и тихим человеком, который не умел одной своей улыбкой или шуткой поднять людям настроение на целый день. Тем не менее, Арт его ценил, как ценят непорочное в последних кругах – самозабвенно, осознавая, что то есть последняя надежда. Этот человек не был до конца тронут обществом, его общими интересами и надеждами. Он был сам по себе, «автономная система». Это обстоятельство и держало Арта рядом с Максимом, показывало ему красоту в этих пожимающих острых плечах и странно поджатых губах.
«Счастье, как гармония, не там, где мы стремимся его найти».
Эта фраза, которая тянула в омут мыслей и воспоминаний, стояла в раме на полу, рядом с кроватью Влады, белая, написанная разными шрифтами на черном фоне. На кровати же все подтверждало правоту этого высказывания,– на небрежно откинутом одеяле лежала стопка футболок и кофт всех цветов и, похоже, размеров. Там же были раскиданы наушники, косметички, заколки и блокноты с бесконечными зарисовками. Счастье было не здесь, судя по всему.
Влада легким сквозняком пронеслась в центр комнаты, взяла стул, резко развернула его и села, как на коня, руки положив на деревянную спинку стула. Ладонями она забавно подперла щеки и скорчила рожицу.
– Ты сегодня чрезмерно задумчивый, все нормально? А то ты так мозолишь меня и этого парня глазами, что страшно становится. Выйди уже из омута мыслей. А, да, кстати, это вообще кто? – Она жестом полководца указала на Макса. Он этого, конечно же, не выдержал и еще больше сложил к грудной клетке плечи, как крылья.
– Это Макс, я же говорил тебе, что он придет со мной. – Арт вдруг почувствовал прилив злобы на всех присутствующих за то, что они такие неправильные и какие-то не идеальные. Он бы вел себя по-другому. И на его, и на ее месте.
– Хорошо, я просто как обычно все забываю. Так что, пошли в бар? И да, слишком много для этой комнаты вопросов, озвученных моим голосом. Включайтесь в беседу. Макс, расскажи о себе!
Удивительно, как эта девушка так держала людей в своей власти и под своим желанием, а с самой собой совладать не могла. Может и не хотела, считая ветер своей стихией. Хотя бы эти странные полусерые тени с ее курса смогли немного убедить ее в приземленности и неудохотворенности этого мира, все ее идеологии, разделив на смысловые единицы и нули. Примечательно то, что пустоты нулей оказались в абсолютном торжестве, в честь чего на шее Владилены можно было теперь разглядеть небольшую золотую овальную подвеску, олицетворяющую ноль. Она особенно охотно открывалась миру из-под футболки Влады, когда она подавалась вперед при хохоте, сжимая ладони и кладя их между коленей.
Максим отделился от голубой стены с серым пятном своим вниманием и прилепил его на упрямо смотрящие глаза Влады. У них завязался диалог. Такие первичные необтесанные ступени новых знакомств набили Арту немало мозолей на ногах, поэтому он даже не стал слушать их речей. Вместо этого он подошел к кровати Влады и начал аккуратно закрывать и складывать в стопку ее записные книжки. В них были какие-то огромные на всю страницу глаза, красные изогнувшиеся коты, совсем как их родственник, распятый в тяжелой раме на потолке. Были какие-то быстрые записи мелким ломаным почерком и наброски города, в основном лестниц и фасадов. Засмотревшись на очередной, украшенный хилым ангелом без крыла и теней, рисунок, Арт не заметил, как Влада резко соскочила со стула, чуть не уронив его. Сконфуженный Максим замолчал, несмотря на то, что последняя реплика была за Владой. Он хотел сказать ей о важности неповторимости человека, но стремительный и неординарный поток эмоций обогнал его, оставив в воздухе только первый звук предложения. С неразборчивым криком она подлетела к кровати и вырвала из рук Арта блокнот.
– Нет! Нет, понимаешь, и еще раз нет! Это наплевательство на мои руки, которые старались и выводили это только для своей хозяйки, а не для задумчивого созерцателя великих шедевров Лувра и Эрмитажа. Моим рукам и так свойственно чувство стыда, которое транслируется из далеких нейронных сетей, часто лишь за то, что они разлили кружку кофе. А теперь еще и мой мозг чувствует себя виноватым за то, что допустил тебя к моим сокровенным откровениям. Ты представляешь, что натворил, Арт?!
Все это время Владилена сжимала распахнутый тщедушный блокнот, словно это был ее последний продолжатель рода. Сзади подошел Максим. Он оценил обстановку, вынул из карманов свои аккуратные руки и бережно ими взял шелестящее яблоко раздора. Он положил блокнот на кровать зачем-то намеренно не в стопку и бессмысленно поизучал его глазами пару секунд. Затем Макс поднял свои серые маслянистые глаза, посмотрел на двух людей, которые шлепающими губами и глазами пытались друг другу что-то сказать, так же немного поизучал их, а потом неспешно отошел на прежние позиции.
– Что ж, давайте, как и собирались, пойдем в бар. – Арт первым оторвался от этого колеса эмоций и высказал вескую мысль.
В "Колючем репейнике" эта ночь была объявлена ночью черно-белого кино, а значит, вход становился туда дороже и с духовной, и с материальной точки зрения. Накопленные за месяцы работы Артом деньги покидали его со скоростью молодых разочарований. Но на эту ночь он заранее отложил несколько купюр. В старом был ответ на манящее завтра, была загадка, спрятанная в недостроенных декорациях за кадром, в недоигранных лицах актеров, которые не попали в главный дубль. Было все, что любил Арт и его единомышленники. Сами собой они создавали некий салон вольнодумцев, ограниченных рамками собственного недоросшего полного познания неполного по своей сути. В него могли приходить на выставки и конференции, но совладельцами и постоянными участниками становились лишь редкие личности. Лишь достойные.
***
Трое, не считая воспоминаний, воплощавших рядом других людей, стояли на остановке. Они ждали Арсения, достаточно ординарного молодого человека с комплектом странностей. Именно он когда-то открыл во дворах старого центра города уткнувшее голову в маленький пропахший двор кафе. Оно было цвета репейника в цвету. Кофе там подавали в старинных кофейниках, а один одинокий официант носился по двум этажам залов в старомодной форме, которую то ли сшил сам под скрип патефона, то ли грамотно
купил у старьевщика."Колючий репейник" колол лишь если сладостью от спокойной и немного отстраненной от мира за большими стеклами атмосферой. В нем хотелось вечно просить добавить сливок в эспрессо или принести лишние кусочки сахара, лишь бы смотреть, как бегает официант, а все вокруг содрогается от его суеты. На подоконниках в изящных, старых графинах стояли ветки непременно белого шиповника, который, как говорили, рос дома у того самого официанта. Это скорее было похоже на легенду, которая
из романтичных пригородов Парижа перекочевала в сборище коробок по 9 и 16 этажей, но все всё равно в нее верили.
***
У Арта мерзла голова. Куртка не грела, на голове была летняя черная бейсболка, которую одолжила Влада, а свою теплую вишневую шапку он забыл дома. Как и очки, которые он носил ради чистого удовольствия и ощущения реальной иллюзии на глазах. Это помогало избежать постройки собственных невидимых иллюзий. В них он не боялся огня и дождя, ветра и солнца, хоть в них и были вставлены обыкновенные прозрачные линзы. Скулы Арта сильно выделялись на фоне круглой оправы; они были светлыми линиями на впалых щеках, которые соединяли холодные виски и концы извечной задумчивой ухмылки. Раньше морозные легкие дуновения зимы взвили бы кудрявые волосы Арта, но сейчас на призрачном свете часто вычерчивался лишь череп, составленный из костей и обтесанный девятнадцатью годами. Тогда же его радушно прикрывала бейсболка Влады.
Волос Арт лишился спонтанно и нелепо, так же, как и лишаются всего самого важного в жизни. Однажды утром Арт проснулся и понял, что просто хочет в себе поменять что-то не внутреннее, а внешнее. Выбирать долго не пришлось, в зеркале было вызывающе много рыжих витых прядей, которые падали на лоб при любом движении. По сравнению с ними все остальное было нужным и очень даже не броским, чтобы менять. Тем более, после нескольких месяцев переживаний, пряди одна за другой начали медленно покидать Арта, их выпадение знакомый врач обусловил нервами, которые истощили не только нутро, но и наружность. Что ж.
И вот он уже сидит в симпатичном, но обычном кабинете. Стул крутит его вокруг своей ноги с невероятной скоростью, подбадриваемый сильной, но дрябловатой полной рукой медсестры. Некая мастерица поликлиники, в которой работала мать Арта, которая тихо и совершенно дешево пострижет любого родственника распространяющегося персонала медсестер. К сожалению, Арт опрометчиво не запомнил имени и отчества этой великолепной женщины, и поэтому ему приходилось молча терпеть на третий и последующие разы боль, когда медсестра дергала с особым усердием прядь его волос. Говорить же постоянно "извините, пожалуйста!" как кличку вместо имени было крайне неуважительно. И Арт терпел, сжимая кулак левой руки и потирая руки о колени.
Рыжий водопад усиливался, в его власти оказывалась все большая площадь округи стула. Пряди кипели, пенились, наплывали на туфли медсестры и втаптывались ей в пол. С этим водопадом что-то падало из души Арта, заставляло его вздрагивать и чувствовать холод более осязаемым, чем обычно. Словно весь накопленный осадок от прожитых лет, что называют опытом, существовал и дышал в этих прядях. С их исчезновением сознание Арта все больше мутилось, мысли исчезали с мягкой поступью невинных. После умершие огненные маленькие ручьи убрали с помощью швабры и совка. Но над самым омутом урны, куда их собирались навсегда бросить, Арт вскрикнул. Мать, оживленно говорившая с другими медсестрами, населявшими кабинет, удивленно и по-странному понимающе посмотрела на Арта. Он попросил отдать ему пряди. Это как попросить побыть один на один с навсегда замолчавшим другом в деревянном тесном ковчеге. Нужно прощаться. Всем и со всеми. Хотя бы секунду.
Рыжие пряди просачивались сквозь пальцы, вились вокруг них и отдавали золотом. Арт смотрел на них, не в силах оторваться, думая, что они перетекают из руки в руку как лавовые потоки. От таких мыслей Арт даже почувствовал, как руки слегка начало жечь. Он не знал, был ли это холод от больничного пола или жар от напряжения, да и не хотел знать. Не зря и жар, и холод жжет одинаково. Его фигура, согнувшаяся в самом конце пустого коридора, издалека казалась бесчувственной и неживой, всего лишь частью потерянного и пустынного интерьера больницы. Но, приблизившись, можно было заметить, как вздрагивали под контуром серой тонкой кофты не менее тонкие плечи при каждом вздохе, как медленно двигались ресницы, густые и лавово-рыжие, как задумчиво долго тонущий лист в осеннем озере. Перестав перебирать волосы, Арт поднял голову, сощурив глаза, посмотрел на детский рисунок цветка, приютившийся на монолитной, обширной белой стене напротив, и опустил руки. Несколько прядей беззвучно упали на пол, но некоторые оставались обвитыми вокруг кистей рук Арта. Его лицо неожиданно
стало сжатым, напряженным, Арт резко встряхнул руками и начал сдирать с пальцев рыжие завитки, отшвыривая их на пол и еще больше раздражаясь от того, что при падении они не издавали ни единого звука, словно не жалуясь и покорно принимая свою судьбу.
Наконец Арт распрощался с последней прядью и выдохнул. Шрам у правого глаза расправился и стал более незаметным, взгляд стал расслабленно-пустым и снова уперся в безжизненный цветок с кривыми малиновыми лепестками в тонкой черной рамке. Коридор наполнился пустотой бездействия и вновь поглотил еле уловимое дыхание Арта.
***
К остановке, на которой упорно стояли три замерзшие фигуры, с немного разваливающейся походкой подошел Арсений. Арт забыл про воспоминания и оживился. Арсений приближался, с явным недовольством пытаясь втиснуть свои мощные шаги в узкую дорожку между наметенными сугробами. Для всех окружающих салон людей он таким и являлся, но для компании вольнодумцев он был Сенилом. Эта странная кличка настигла его еще давно, несколько лет назад, когда только все сплачивались и начинали узнавать друг друга по смеху. Кличка вытекла как самостоятельное дополнение к характеру Арсения. Он был безумно щедрым и отзывчивым человеком, но пользоваться им никто не решался из-за наличия у Сенила здравого ума, сноровки и хорошей хитрости. Также он умело владел юмором, практически всегда не черным. Черное Сенил не уважал вовсе и одежду покупал исключительно белую или просто светлую. Именно эти обстоятельства подтолкнули его друзей на то, чтобы назвать его Арсениилом. Это, по их мнению, отражало суть его божественного происхождения. По аналогии с архангелом Гавриилом, которого смогли вспомнить молодые неверующие умы. Со временем эти же умы сократили прозвище до Сениила, от Сени, а тогда преобразования докатили свой несокрушимый ком и до Сенила. Человек с кличкой, похожей на название какого-то заклинания, которое обычно просят у фармацевтов, и правда был похож душой на лекарство. Не старался создать что-то совсем неповторимое в своем образе, говорил обычно и не броско. Подходил почти всем и ко всем.
***
– Привет, модернисты! Ну что, совсем замерзли?
Сенил был совсем рядом и активно выдыхал теплый воздух.
– Арт, дружище, ты что, постригся?
– Точнее сказать, побрился. Он совсем, под корень,– сказала Влада, обнимая Сенила.
Арт поддакнул, пожал руку Сенилу и свободной рукой в доказательство снял бейсболку. Засветился сизоватый и гладкий череп Арта. Сенил молчал и смотрел в глаза Арту. Глубокие и серые на этом свету. Арт крутил в руках бейсболку и тоже молчал. Наконец Сенил вздохнул, засунул руки в карманы и тихо со скрежетом сказал:
– Тебе идет.
Сенил еще раз продлил нить своих зеленых глаз в сторону Арта, резко развернулся и пошел в сторону Максима. Макс стоял, опустив голову и стараясь большую часть лица спрятать в шарф, и не выглядел привлекательным собеседником. Тем не менее, через несколько минут Сенил уже смеялся с ним над самым странным анекдотом в жизни, который Сенил вчера услышал в маршрутке. Арт прищурился и подошел к Владе с желанием выяснить причину поведения Сенила. Она переписывалась с кем-то, закатывая глаза, а потом начала сосредоточенно сковыривать вишневый лак с ногтей. Не замечая Арта, она пела песню Боба Марли и пыталась сдуть пряди волос с лица.
– Твои волосы были его гордостью. – Она вскинула голову и изящно сняла с носа вьющуюся змейку соломенного цвета. – Он хотел себе такую же рыжую гриву, как и у тебя, из своих кудряшек, но ничего не вышло. Поэтому он смирился и просто любовался твоими волосами. Но ты побрился. Идолы свои трудно свергать руками своими.
Арт провел левой рукой по лысине и с пафосом ухмыльнулся. Если бы он умел, то изогнул бы в придачу бровь.
Влада рассмеялась. Сенил умел строить себе препятствия и трудности, как дети – города из картона. Он не любил ходить осенью в лес, так как сразу начинал считать опавшие листья и не мог остановиться. Врачи считали это психическим расстройством, но вольнодумцы-модрнисты взмахивали руками, говоря, что это неизлечимое заболевание под названием романтизм. Они знали, о чем говорили.
Осенью модернисты шли в парки, брали Сенила за руки и вели его в самую гущу деревьев. Он извивался, шепотом неудержимо начинал повторять числа, все новые и новые, бОльшие и бОльшие, а они шли рядом и вторили ему. Однажды, в октябре прошлого года, в одну из прогулок Сенил вырвался из рук друзей, раскидал их в разные стороны и побежал вперед. Потом он начал сбавлять скорость, метаться, стараясь найти снова смысл, чтобы ускориться, но почему-то не смог. Сенил остановился, испуганно посмотрел на модернистов, на себя. Они, сначала кричавшие Сенилу и призывавшие его остановиться, потом стали смолкать, переходить на шепот и снова считать. Не смолкая, сливаясь с общим фоновым шумом парка. Сенил распахнул глаза, запрыгал на месте, словно у него под ногами было пламя, и продавил из груди звучание страха:
– Зачем?? Зачем?
Потом он остановился, посмотрел наверх и снял с ветки оранжевый лист.
– Один. И все. Хватит. Они партут. а то я с ума сойду. И вы за мной свернете.
Больше он не считал листья. Шел рядом, помнится, справа от Арта, и рассказывал про свое детство.
Через неделю, на следующей прогулке Сенил силился говорить о плюсах жизни в городе. Он говорил задыхаясь, как навзрыд льют слезы, заставляя себя не останавливаться. Но потом он сел на корточки, посмотрел вдаль, на изгибающийся хребет тропинки, окинул взглядом весь творческий простор и начал вдумчиво резюмировать:
– Один. Два. Три…
***
После киноночи четверо сонных лиц тихо проникли в квартиру Влады. Последним к просмотру предлагался «Леон», модернистам он запал в душу больше остальных. Наверное, потому что лучше сочетался с атмосферой «Репейника».
На улице был уже сливочный рассвет. В кухне разлился мягкий свет. Влада налила в изогнутые фиолетовые стаканы молоко, села на табурет и закурила. Из комнат сонно вышли трое, взяли молоко и встали в трех углах кухни. Арт оперся о полку, улыбнулся, а потом быстро пошел в комнату и вернулся с солнцезащитными черными круглыми очками. Встав на свое место, Арт надел их и залпом выпил молоко.
– Похож! – Сенил одобрительно засмеялся и похлопал ладонью по стене.
– Только он не убивает, ну не ходит с пистолетом. И Матильды не хватает. – Макс хмыкнул.
– Э нет, Катя все-таки присутствует. – Влада повернулась к Максу.
– Давайте не будем, она все-таки мне не «Матильда». – Арт налил второй стакан молока и также залпом его выпил. Он снял черные очки, положил их за дверцу шкафа с посудой. Посуда звякнула, заскрежетало нутро кухни. Дом пошатнулся вместе со странной квартирой. Влада докурила, выбросила сигарету в окно. Вместе с ней в окно улетел остаток ночного наваждения. День проснулся и полетел в своей колеснице.
***
– Однажды. – Это слово и было той тайной, которая всегда заставляла слушать, поднимать глаза и растворяться. Это была тайна, которую произнес Арт, зная ее значение для этого мирка, ограниченного другой тайной – "что если". Всегда в это поле нужно было вносить другие слова, тайны, которые раздражают это пространство, заставляют его пульсировать по-новому.
Руки выключили воду, ноги стянулись из углов к столу, рты выдохнули воздух. Это было вокруг, вокруг Арта. Но только здесь, в этой кухне конкретного дома в одну секунду. Вокруг, среди этого, но только здесь. Одним словом, партут. От французского "partout"– [парту], что значит "вокруг", только с добавленным в конце "тут". Впервые об этом Арту помогли задуматься недавно.
– Однажды. Наверное, семь месяцев назад, я познакомился с одним человеком. Я имени его не знаю, поэтому просто буду звать Он. С Ним мы случайно познакомились на лестничной клетке, на пролет выше моего. Он оказался заядлым курильщиком с пятого этажа. Я это понял, когда каждый день начал замечать Его мелькающую у форточки в проеме между лестницами фигуру. На вид Ему было лет тридцать. К этому возрасту Он уже неплохо разбирался в уюте, чему свидетельствовало большое, раскидистое плюшевое
кресло цвета звездной пыли, которое Он поставил прямо рядом с мусоропроводом, между фикусом маленьким суккулентом на табуретке. Не понятно, как эти вещи уживались с лестничной клеткой.
– Начало истории про то, как ты в городе нашел учителя-сенсея с тибетской философией. Неплохо! – Сенил улыбнулся, за ним засмеялись остальные. Макс сконфуженно хохотнул. Он не любил, когда перебивают, не только его, но и любого человека. Особенно Арта.
– Так вот, – Арт продолжил, – в один вечер, среду, кажется, не найдя в себе больше сил скрывать интерес, я, снова увидев мелькающую тень и выходящий из нее клубок дыма, пошел наверх и поздоровался. Знаете, мой голос чрезмерно звучно отразился в четырех закрашенных осенью стенах и упал куда-то вниз, к двери подъезда. "И тебе добрый вечер."-Он стоял, широко расставив ноги и покачиваясь из стороны в сторону. "Ты, должно быть, решил познакомиться со мной?" Его то ли добрый, то ли снисходительный тихий смех заполнил собой, как музыка, клетку. Наш диалог я помню очень хорошо, этот человек мне запомнился. Я расскажу его, просто хочу, чтобы вы тоже знали вещи, которые Он мне сказал. Кстати говоря, это он придумал партут.
– Правда?! – Влада удивленно приоткрыла рот. – Но я всегда думала, что это ты придумал. Забавно получается. Ты только один раз говорил с Ним?
– Да.
– Кто-то в нашей жизни оставляет целиком свою жизнь, а кто-то разговор и одно слово. Забавно. – Повторила она. – Прости, продолжай.
– Я ответил Ему тем, сказав, что видел Его здесь несколько раз и посчитал своим долгом познакомиться с Ним. После этой фразы я сглотнул, но не от нервного состояния, а от того, что разговор с этим человеком буквально пересушивал мне горло. В Нем было что-то столь мощное, что даже железы в моих глубинах отказывались работать. Он переспросил: "Долгом? Какая самоотверженность. Вы так молоды, а у Вас уже есть долг. Но не будем о грустном. Как дела?" Его непринужденные скачки с серьезных тем на простые поразили меня, я понял, что явно познакомился с Ним не зря. Я ответил ему, что вполне нормально, что поздно вернулся с работы и немного устал. Спросил, как у него. "На западном фронте без перемен", – улыбка, – "как говаривал старина Ремарк". "Ваши бы слова записывать и вставлять цитатами в книги современных авторов",– ответил я. Он прищурился, делая последнюю затяжку и придерживая двумя пальцами сигарету. Глаза стали меньше, брови сдвинулись вниз, отчего взгляд, направленный на меня, стал более концентрированным. "Почему бы и нет, писательство – дело иногда благородное". Я согласился: "Сидишь за столом и выкидываешь умные мысли, те, что вслух не скажешь,
