Алёшка Емельянов
Желтеющая книга
Их смерть, сочетания, смена новинок -
есть сути и тени любых новостей.
***
Я – самое чёрное, без благородий,
чудное, сердитое; едкий, как дым.
Я – тля и завистно-скупое отродье
на хлопковом поле, под солнцем святым.
***
Бабу из латекса в сумке оставлю.
Пробку, вибратор в коробке, на дне.
Дилдо и плётку в картину добавлю.
Ночь. Санта Клаус. Подарки семье.
***
Ты мне по характеру, скрою, размеру,
по нраву, по стыкам телес, по красе.
С тобой мы похожи по дури и вере.
Партнёры по сексу, работе, семье.
***
Все люди прекрасны, легки так года
и дивно-хороше-чудеснейший день!
А всё потому, что с рассвета, с утра
я пьяный в хламину, почти в распи*день!
***
Удача – совпало четыре любви:
красотки – в обличьи супруги и мамы,
двух деток, что думы имеют свои,
его – в роли мужа и отчима-папы.
***
Куры лохматые. Шумный курятник.
Вопли, квохтанье на разный расклад,
перья и лапки, и пух. Беспорядник.
Эх, раздевалка для женщин, девчат!
***
Ты – солнце в моём захудалом пространстве,
светило средь космоса, мрака и шахт,
волшебна в лучистом, простом постоянстве.
Я лишь потому жив, ещё не зачах!
***
Кочан опускай на мою кочерыжку.
Уйми только рвотный, ненужный рефлекс,
минуя брезгливость, смущенье, отрыжку.
Давай же устроим оральнейший секс!
Мы любим смерть
Мы любим смерть… других,
листву на древах хвалим,
потом стволом ноги
мы топчем их иль палим…
Кремируем их тлен,
царапаем их, грабим,
надеясь соком вен,
что в лучший мир отправим.
Метём их под мосты
и прячем в ямы, глубже.
Мы жжём вовсю костры.
Дымят их тельца, души.
Таинственен сей миг,
как было и впервые…
Мы любим смерть… других,
как нашу смерть… другие…
Встречный в плаще и очках
Седой он, как камень и иней,
шагающий старец, что сух.
Влюбился когда-то в богиню,
отринув мир прачек и шлюх.
К ней чувства чистейше-святые
по жизни нелёгкой пронёс,
жил дни бессемейно-простые
в мечте о Господице роз!
Тогда была в смоли, багрянце,
с загибами кончиков влас.
Лишь только единственно (в танце)
он мельком узрел её фас.
Он чем-то неясным согрелся
(беспечностью, глупостью грёз)
иль скромным пожаром зарделся
в давнишний февральский мороз;
и так вот побрёл с малолетства,
неся безраздельность в груди,
до дряхлости и декадентства,
поэзии множа труды…
Он пел и писал слёзно, мило,
скучал в окружениях лиц.
Лишь только она не любила.
Пажи не для сутей цариц.
Котовой Анне
Берестяная закладка
С неё сняв девственность, сургуч,
раздвинув новь страничек гладких,
вдруг ощутил, что я могуч,
и всунул в вещь свою закладку.
Пахнул печатью мудрый миг,
священный, горький, но приятный,
что ввек бывает лишь у книг,
у мрачных, блёклых и нарядных.
И по листкам крадусь я вглубь,
вкушая буквы тайн сюжета.
Мне здесь открылся правдоруб,
рай, откровения поэта…
Потёк, побрёл по тропам слов
чрез норы точек, что родные,
и меж столбов, округлых скоб,
промеж щелей, что запятые.
И не желая знать антракт,
акт продолжаю, чтенья фазу…
Но как бы ни был странный факт -
она во мне зачнёт вдруг разум…
Просвириной Маше
Мысли осенней листвы
Бураны событий стегают, как плети,
срывая от веток – как с ними не жил.
Как ветер листву, заметают нас смерти,
разносят по ямам, обрывам могил.
Трамбуют нас ливни златистой гурьбою,
чуть лаком дождинок помазав, покрыв.
Ростки до весны согреваем собою,
чтоб чуть оправдать умиранье, отрыв.
Мы – жёлтая крыша, навес над землёю.
Мы греем её, корни трав бережём,
своих матерей и отцов со слезою
храним от морозов своим рубежом.
Мы мёрзнем надгробьями, кучами в холод,
ничуть не покинув лес, просеку, сад.
Лишь в парках нас всех разлучает злой город.
Гниющее золото мы, а не клад…
Асбестовый ангел
Асбестовый ангел взирает в поэта,
а ртутные очи недвижно горят…
…Недобрая, видимо, это примета…
Визиту его я не так уж и рад.
К Есенину чёрный являлся. Не ангел.
К другим – кто иной. А вот этот – в дому.
В каком же он статусе адского ранга?
Во тьме оглушившей бессильно тону.
Стоит отчуждённо, безмолвный, бескрылый.
С тончайшими пальцами, ленью фаланг.
Видать, он безделен в труде и постылый.
Он жизни беспутной моей бумеранг.
Пронзительный, жуткий и косный, и костный,
чешуйками ленно и сизо шурша,
явился в полночьи, почти смертоносно,
в году високосном, беззвучно дыша.
Как столб, изваянье, нетающий призрак,
одетый в гористый, прохладнейший лён.
Блуждают в ресницах бесовские искры.
Он видом моим тут вовсю утомлён.
Наверно, предвестник погибели скорой.
Загадочный гость без огня, палаша.
Незримо вздымает мельчайшие поры,
никак не уходит, обличьем страша.
Надеюсь, что солнце прогонит героя
иль облик осветит, прозрачность даря.
Нет воли глаза отвести, нет покоя,
нет веры, что вскоре покинет меня…
Достояние
Моё достоянье – глубинность тоски,
простор одиночества, грузность печали,
цепочки сомнений, стихов коробки.
Его не продать ни с конца, ни с начала.
Его не отдать и задёшево, в дар.
Желающих нет, игроков и голодных.
Не нужен ни холод, ни бриз, ни пожар
спокойным и буйным, своим и неродным.
Бытует в заслонках и шахтах моих
надежд выкипающий цвет, испаренья,
бурлят что полвека, а вовсе не миг,
что яд источают и донное тленье.
Весь мой капитал – несказанная скорбь
и тягло обид с нескончаемым гноем,
от ноши какого одышка и горб,
под весом какого я рушусь и вою.
И вся очарованность никнет ко дну,
копя угасание, тухлость и сажу.
Богатство камней, чьё значение – нуль,
какие не выставить уж продажу.
Я вновь пополняюсь – что зря, ни к чему.
И хлама полно за подкожьем и в хате.
И нет принимателей, с тягой к нему -
все сами до горла, макушки богаты…
Аристократ
Чернявый пёс в "носках" белейших
красив в октябрьских лучах!
Он самый добрый средь добрейших,
с глубокой мудростью в очах!
С почётным, думающим взором.
Хранит он честь и ум, и такт.
Герой во фраке чистом, чёрном.
Собачий франт, аристократ.
Лежит дворняга тихо, верно
у ног, убравших старый двор.
Рад этим дворникам безмерно,
поняв как будто разговор.
Чего-то ждёт, всем-всем любуясь,
предчуя самый лучший день,
под солнцем нежится, чуть щурясь,
смотря на ход людей и пень,
блестяшки фантиков, стекляшек,
на тень свою, и узнаёт,
на листья, парк, совки, букашек…
Миролюбиво так живёт,
и без обид на люд и своры,
что бесхозяйный, драный чуть.
Но вижу, что тоска засором
вздымает вновь собачью грудь…
Просвириной Маше
Цветик
Осенняя ширь безучастна.
Бессилен пред новью народ.
И смерть так бесчувственна, властна.
Природная гибель грядёт…
Повсюду запахло чуть кисло
от грусти окружной, гнилья.
Повсюду остылости мыслей,
асфальтов и стен, и бытья.
Подножью людскому мешают
обломки и порох листвы.
Сереющий мир украшают
крючки и спирали ботвы.
Унылость и бледность мелькают,
что в моду опять же вошли.
Все шаркают, бьют, каблукают.
С их ликов гуаши сошли.
Собаки и кошки, и мыши -
с мечтою согреться и жить -
в едином порыве под крышей,
вдруг стали содружбе служить.
Скривились былые улыбки
и лодки весёленьких губ.
Все их заменили ухмылки.
И каждый от холода груб.
И вот я – последний цветочек,
доживший до дней ноября,
встречаю морозец средь кочек,
средь сырости, хмури, утра…
Противоборство
Среди обозлённых собак и собачек,
толстеющих мамок, нескладных дитят,
тупиц, живодёров, гадалок, маньячек,
хмельных и борзеющих дур и ребят,
соблазнов, вина и грехов, покаяний
и скрежета, боя машин и дверей,
разводов и драк, и прелюбодеяний,
разрывов заборных чугунных цепей,
потерянных личностей, хаоса жизни,
и хора из стонов, ударов, нытья,
и влаг ядовитых, дымов углекислых
и всебеспредела в сетях бытия,
растянутых в нити и леску узоров,
заплаток ранений, одежд и дорог,
и вытекшей спермы из смятых кондомов,
снующих плебеев, дворняжек и блох,
из окон летящих бутылок и коек,
зацепов за когти, колючки, клыки,
и рваных покрышек, запойных попоек,
хватающих жестов грозящей руки,
линяющих крон и дешёвых причёсок,
слоящихся серных старушьих ногтей,
чиханий, отрыжек, кривых отголосков,
начитанных взрослых, манерных бл*дей,
карманных ножей и толканий, и брани,
брехни, обвинений, фригидности, уз
теряюсь и мажусь об гадкие грани,
и скоро, наверно, с безумьем сольюсь…
От преступления до наказания, до преступления
Ужасное, горькое действо
случилось в дому и за лесом…
Свершилось вдруг грех и злодейство
крутым провиденьем иль бесом…
Зверь нас уберёг от тирана
иль буря росток истребила,
иль просто случайность сыграла,
иль бешенство зло утолило,
иль демон с бесёнком сцепились,
иль видим чрез ложную призму,
иль зло у обоих скопилось
за месяц иль прежние жизни,
иль живности жить надоело,
иль волк поросёнка увидел,
иль Богом задумано дело,
иль дьявол желудок насытил?!
В отместку за птенчика стерхи
нагнали пса сытого – жертву,
вонзились в пророщины меха,
возрадуясь крови и мертви.
Родители пиками клювов
открыли предсмертную дверцу
так жутко, позорно, безумно
собаке, что съела младенца…
Упавший снеговик
Мешки с листвой – упавший снеговик,
среди монет златого назначенья.
И не был слышен выстрел или крик,
слова прощания, заветов и прощенья.
Упав в раздоль, взирает в стену, ров,
лежит в тиши смиренно, бренно, молча,
роняя желть, как слёзы, пот и кровь,
даруя ветру нитки, кожи толщу.
Он ждёт дождей. Но в них он не умрёт.
Он примет всё: пинки, собачьи брызги.
Слегка раскрыв почти невидный рот,
уныло дышит, чуя смерти риски.
Провисли складки прямо на боках
во дню погожем и осеннем, чётном.
Внутри него, как в людях и богах,
зелёный лист, что делает не мёртвым.
И вот уж им закончена борьба.
Упал от бурь иль тяжести суровой.
Он снега ждёт, чтоб с ним сравнять себя,
и потеряться в белях и сугробах…
Лучшевсяшная
Между фригидных, напудренных, глупых,
тысяч иссохших и влажных вагин,
с духом лентяек, тупиц или трупов,
с пафосом девственниц, мудрых, княгинь,
склонных к изменам, безумью, конфликтам,
милых дурнушек, бесплатных шалав,
девочек, женщин, стреляющих сквиртом,
гонщиц, что мчатся без страха и прав,
всепозволяющих, дев-недотрожек
и угождающих крысам, быку,
тех, коим надо плеть, ругань и вожжи,
и нимфоманок, что вечно текут,
бойких давалок и рьяных алкашек,
старых, бездарно одетых, кривых,
и безответных, грязнуль, замарашек
и исхудалых, пустых и больных,
дивных на вид, но беспутных и серых,
вечно кидающих слог поперёк,
с совестью мутной и тёмной, нецелой
и с кривизною поступков и ног,
хамок, рабынь, бестолковых, растратчиц
и бесконечных рожениц, и сук,
самок без племени, баб, неудачниц,
ярых любительниц ссор или мук,
схожих на лица и цену, и мысли,
жадных на речи и воду, пятак,
ищущих выгоду в людях и числах,
не отдающих от сердца, за так,
алчных, бездетных иль мамок, и только,
члена страшащихся, родов, труда,
с запахом тухлым, безвкусным и горьким,
вечно сующих свой нос не туда,
скучных и знающих цену лишь шмоткам,
тяжких энергией, словом, рукой,
кто из некрашеных ниточек соткан,
кто не умел вдохновляться рекой,
скромных, хитрющих, сырых, ядовитых,
ищущих принца коровьей душой,
мужем, самцами и жизнью побитых,
тёток с фигурой безвольной, блажной,
девок с лапшой на ушах и под скальпом,
тех, что уму интересны лишь час,
и даровитых, но ссученных явно,
я отыскал лучшевсяшную Вас!
Катаклизм
Трагичный пейзаж на просторе понуром:
скелеты без пуль и бесплодье дерев,
погибший олень с провалившейся шкурой,
у мёртвых, живущих наличие плев,
ленивые пчёлы, худые ручьишки
и лысые пастбища, рост сорняка,
на живности линька, какие-то шишки,
кроты всё изъели тут наверняка,
и вся земляника в размер помидоров,
нечастая зелень давнишних лугов,
фурункулы сотен и куч мухоморов,
беззубые волки, а скот – без рогов,
все черви засохли, воды не познавши,
и стали гвоздями, винтами в земле;
бессчётье голодных, гниющих и павших,
стволы в вытекающей, пенной смоле,
паучьи развесы трофеев и тюля,
кровавые капли средь игл травы,
пуховые клочья на ветках июля,
и кто-то гнездится в костях головы,
отпавшие клювы пернатых солистов,
как семя подсолнуха средь тополей,
и силищей веет какой-то нечистой,
отсутствие смысла и родов, дождей,
в болотах густеет вонючая тина…
Предвестия мора. Бичующий рок.
Но всё же среди преужасной картины,
средь мусорных дюн колосится цветок…
Городская рыба
По жёлтой чешуе сырой, огромной рыбы
шагаю в темноте и чищу, будто нож,
её шершавость, тон и спину, что как глыба.
Не ведал я вовек таких златых порош!
Вот так за ней плыву средь водорослей, веток,
темнеющей воды и ярких светлячков,
подростков и мальков, и норок, слизней, клеток
и старых черепах, песка, камней, рачков.
Куда она несёт? Нырнёт в какую бездну?
В какую сеть иль пасть внезапно угодит?
Кого проглотит вмиг коварно или честно?
Иль кто в неё гарпун прицельно так вонзит?
Ну а пока везёт, стремит, кружит, петляет.
Секунду не стоит, ни дня не замерла.
Живёт она в миру, изрядно вдохновляет,
печалит, веселит и учит, злит меня.
И как бы трудно с ней порою не бывало,
я видел жизнь, края, порой и небеса…
Так жаль, что никогда она не позволяла
узреть, хоть на один момент, её глаза…
Однажды от волны иль резких поворотов,
иль от усталости, дремоты, забытья
я кану резко вниз, вдруг вспомню свои роды,
она же поплывёт по рекам бытия…
Лолита
Ах, как притягательна фея, милашка,
чей шёлковый, кроткий и ласковый вид
чаруют меня, моих бабочек, пташек!
Но тем волшебством всё никак я не сыт.
Румянится взглядам, касаниям, шуткам.
Собой представляет изящный узор!
Растущая лакомо-юная грудка
к себе привлекает на сласть и позор.
И манит так ниточно, флёрно, чудесно
невинностью, лёгкостью и чистотой,
что так золоты, но при том легковесны.
Ах, девочка с ясно-живой красотой!
Нетронута прежде никем и немного.
Хочу её к страсти начать приучать
и быть ей учителем, другом и Богом
и первым, кто снимет святую печать.
И слог небывалый в строке пробуждает,
усладу внося, как доливка в мой ром,
из крови кровищу творит, возбуждая,
мешая её и с заботой, добром…
Ах, как же мой сок и мечты беспокоит!
Вперёд не пускает лишь страх несвобод.
Собою сейчас её не удостою.
Надеюсь, что встречу её через год…
Постовой
Жара утомляет солдата тут, в Конго,
что сонно мечтает с утра на посту
о мокрой пи*дёнке фигурной девчонки,
о пиве и танцах, аж невмоготу.
Терпение тает. Но служба есть служба.
Раздумья о сценах вечерней гульбы,
где будут звенеть чаевые и кружки
весёлой и пьяной, солдатской толпы.
Всё это позднее. Сейчас же – мученье.
Клубок недовольства фитильно искрит.
Глазам ничего не даёт отвлеченья.
И без отлученья от места стоит.
Над потом, усталостью кружатся мухи.
Он грёзами пьяно налит и влеком.
От голода ноют все жилки и брюхо.
Спасенье заката ещё далеко.
Съедают рутина и сил утерянье.
Погоны пусты и безоблачна высь.
Томится от скуки, безделья сознанье.
Вдали колыханье какое-то, бриз…
Он бдит от врагов и повстанцев границу,
взирая на стены, конструктор мостов,
и ждёт караульную смену, как птицу!
Вдруг пуля летит из засады кустов…
Ноф-носик
Всем-всем насыщена, щедра, миролюбива,
и пахнет, будто мёд и ясеновский луг,
синь-сероокая и так светлоречива!
Над нею нет царей, нет равных, нет и слуг.
Она легка, почти святейший ангел,
и притягательна, как маковый магнит.
И чуть видны веснушек крап и мшанка.
Порою кажется то Вестой, то Лилит!
И с ней дано ваять, идеей распускаться,
и верить, что не зря рожденьем снизошёл,
и хочется собой, природой любоваться
и знать, что на Земле всё будет хорошо!
И нрав её живой, рассказчивый, теплейший.
Сюжет объятия на терпкий акт похож.
И не испортит миг желанный тот, милейший -
её прохладный нос у шеи, будто нож.
Просвириной Маше
Черепки – 21
Как ёж, колючий огурец.
Забыл про краски, гладкость.
Расцвёл – то знать, тоске конец,
что рад и счастлив кактус.
***
Плелась по пути, материлась,
устало, зло, часто дыша,
к весёлой душе притащилась
побитая прошлым душа.
***
Кому мал букет или проба металла,
кого-то не радует найденный клад,
а кто-то цветочку, конфете, сандалиям,
а кто-то неполной чекушке так рад…
***
Ах, капля воды посредине пустыни
упала на губы, минув все лучи!
Но чувствую это не дар от святыни,
а из самолёта росинка мочи.
***
Устал от наседок и кур перемятых,
уже истрепались вагины и пух.
Хочу молодых и цветастых, приятных.
Теперь привередливый альфа-петух.
***
Ребёнка пугают гниющие груши,
война, одиночество, выросты цен…
Но больше всего огорчает и рушит
в дому угасанье – родительский тлен.
***
Тюрьма головы костенеет с годами.
Смиренье с рождённым внутри существом:
безродною псиной, змеёю, кротами,
чей срок заключенья закончится сном.
***
В прощелине двух половинок,
кто в волосе, близь иль в дыре,
меж высохших, цепких крупинок
живут люди в этой стране.
***
Ты спящую красотку не целуй,
хоть по ночам терзают сны, поллюции.
Ведь это Ленин – злой антибуржуй.
А то очнётся – будет революция.
***
Народ – это глина в творящих руках
(семьи, дворянина, царя или Бога).
Важней акт ваянья во днях и в веках,
чем жизнь и бесформие общего, крохи.
***
Везде инвалидные души
скрипят и хрустят, и кричат,
смиренные, буйные туши
известно, извечно болят.
***
Стих огорожен границей листа,
облагорожен пером и чернилом.
Дум безграничность сложна и проста.
Сущность поэзии – мира мерило.
***
Ссоры и войны, насилия, вирус,
царь наш волшебней заморских вождей,
"звёзды", магнаты, что бесятся с жиру -
сводка вечерних ТВ-новостей.
Fish
Я – рыба, что любит спокойность,
что чтит одиночек и ночь,
срединность, семейную стойкость,
недвижность течений и почв.
Я – рыба, что скромная очень,
боится свиданий и бурь,
богатая мыслями сочно,
отринув соседнюю дурь.
Я – рыба, что любит касанья,
то хищниц, то раненых жертв,
то особей взрослых в мерцаньи,
и чувствовать каждый свой нерв.
Я – рыба, что любит пещерность,
где сумрак и ленности рай;
хранящая память и верность,
и ждущая бабочек, май.
Я – рыба, что смотрит сквозь линзу
на синь и движения птах,
чешуйки от ветра, бриза,
снежок на далёких горах.
Я – рыба, что ищет век самку,
с совместным желаньем мальков,
в природой подаренной рамке,
гоняя надеждами кровь.
Я – рыба, что озеро любит,
в округе луга и село.
Я в костно-стекольчатой шубе.
Я – рыба, что любит тепло!
Urban life
Всюду виднеются стайки девиц,
шубки, колготки, дымки проституток,
слышится музыка барных певиц.
Стены рекламы и фары попуток.
Кислый неон и столбы, и луна
мутных героев слегка освещают.
Лужица нежного очень вина
душу уставшую чуть ободряет.
Темь населяют проходы бродяг,
игрища, крики глумных малолеток,
сжатья кастетов, шалеющий страх,
разные виды греха и старлеток.
Ночь, как широкий, глубокий овраг,
где копошатся червивые люди.
Каждый друг другу – услада и враг.
Пир развлечений иль шабаша чудо.
Мрак застелил и опутал собой.
Мухи попали в паучьи капканы.
Шум, гоготанья, плевки вперебой.
Лак от полов отбивают канканы.
Всё это дно иль пещерную ямь
зря населяют беспечные твари,
что вытворяют то драки, то срам,
выдохи спирта, блевоты и гари.
Видя всё это под тьмой, мишурой,
где несчастливые лазят и пышут,
понял, что в сумраке этом большом
светлые чувства и радость не ищут.
Пахарь
Пахарь, роняющий соль своих слёз,
вновь не отдавшись ни лени, ни снам,
в круге садов и травинок, и роз
дарит предвлагу, подстил семенам.
Плачет от боли, страданий и дел,
и от усилья средь цепи всех дней
над высотою бугров и гвоздей,
россыпью щебня и прииском камней.
Капельки сохнут, вбирая поток,
меж углублений и ровни, бугров.
Этой распашке грозит ли злой рок,
или всё выдумка древних умов?
Белый хрусталь, говорят, не к добру,
почве дарует бесплодье, бесцвет.
Солнце сияет, дрожит на ветру.
Иней на рыхлинах, мела ли след?
Горный холоп расчищает покос,
в твердь загоняя металловый кол.
Раньше росли тут картофель, овёс.
Новый трудяга на землю пришёл…
Он не взирает на башни хором,
барскую упряжь, усадьбу, сарай,
капли роняет, храня ливень, гром…
Будет ли рост, к сентябрю урожай?!
Арену Ананяну
Закат на побережье
Отблеск красивый, имеющий вес,
пыльно-малиновый диск полотнища
под навесною картиной небес
ясно томится кривым золотищем.
Алый фонарь весь покрыт пеленой,
пудрою розово-сизого талька
под покрывалом, за тусклой стеной.
Влага ласкает край коврика гальки.
Гущь облаков, как на стёклах мороз.
Шорох и плески живого прибоя.
Запахи волн просолившихся, роз
средь миротворного дива, постоя.
Пахнет черешней, дымками, вином,
брызгами кем-то открытых шампанских,
южным, тихонько крадущимся сном,
струнами, музыкой, блюдом гурманским.
Чудный пейзажик, как райский сюжет!
Высью морскою чаруются пары.
Дети рисуют семейный портрет,
строят ли замки, блистая загаром.
Славной природы блаженная ширь,
лень проникает в гуляющих, тихих.
Жить продолжает прибрежный весь мир,
вновь зажигает фонарики мигом.
Берег красуется, как фейерверк.
Ход приходящих ушедших сменяет.
Мне лишь грустится в весёлый четверг,
ведь без тебя я закатность встречаю…
Любимушка
Внутри носимая сначала и поныне,
чей волос так кудряв, чьи карие глаза
стоят передо мной иконою, картиной,
как пред молящимся святые образа.
Внутри хранимая, как клад или секреты,
чей вкус протёк к душе, достиг ума, глубин,
чьё золото втекло, взошло чрез эполеты,
чрез нимб, какой тоской и злом неистребим.
Внутри родимая, как кровь и дарованье.
Ты – тайна моего сердечного ларца!
И память о тебе – жаленье, любованье,
как витаминный впрыск и веление Творца!
Внутри ценимая, как в корке сердцевина,
необходима так, как факел, амулет;
неизгонима ввек! О, жизни героиня!
Любимушка! Любовь! Любимочка! Мой свет!
Татьяне Ромашкиной
Симптомы беса
Симптомы беса в голове:
лихой настрой и безразличье,
послушность, буйство на волне,
то угасанье, то величье,
то беспокойство, дрёма, тишь,
то тяга в люд, то в безнародность,
то пробуждается малыш,
то зверь, то бабья подколодность,
то вмиг вселяется злой дед,
то кур, коров имею в щели,
то сам себя лишаю дел,
любого чувства, пищи, цели,
то таю, вяну, рвусь, горю,
то бью, то блею, то скромнею,
то всех зову, то прочь гоню,
то вдруг добрею, то лютею,
то света жду, то бью фонарь,
кишу червём, змеёй, заразой,
то окунаюсь в грех и хмарь,
то пью спирты, пускаю газы,
лечу то в пляс, то в трусость, бой,
то хвост кручу свинье, телёнку,
то матерю святых, прибой,
то умиляюсь над ребёнком,
то вновь улыбчив, то криклив,
дарую боль, то разрешенья…
Но это значит, что я жив!
Вновь осень правит настроеньем.
Нестыковка
Ты с сердцем куклы Барби,
красивостью всех дев,
воинственностью армий
и вонью старых плев,
с распутством проституток
и с силой бычьих туш,
с отвратностью рассудка,
с морозом чёрных стуж,
с похабностью торговки
и с резким языком,
с душой лисы, воровки,
с тяжёлым кулаком,
с обидчивостью кошки
и ненасытьем ям,
с назойливостью мошки,
с коварностью жулья,
с предательством Далилы,
хитрейством сатаны,
прожорливостью сильной…
Увы, не пара мы!
Предгрозье
На небе сатиновом буквы, зигзаги
кружащихся, явно встревоженных птиц,
что пишут собой о грядущем со страхом.
Беду знаменуют предчувствия жриц.
Ветрище песчинки кружит и метелит.
Закрыли свои города муравьи.
И их Вавилоны стоят вдруг без дела.
И в этом смиреньи мудры и правы.
И прячутся в норы бесправные звери,
что детски шалили в лесах, на лугах.
Высоты рокочут без такта и меры.
Пруды в предударных, идущих кругах.
Попрятались жители в хаты, подвалы,
считая, что все виноваты в «войне».
Все замерли в стойлах, на куриих нарах,
и банки трясутся в домах, в глубине.
Репьёв бубенцы так беззвучно тревожны.
Летят волоски от стерни и стогов.
С природою Бог поступает безбожно,
иль мстит непослушности строгих отцов,
срывает листву, будто треплет за косы,
и громом ругает, крича и искрясь,
лишая дочь Флору покоя, причёса,
аж молнии брызжут из адовых глаз.
Готовятся древы и крыши ко шквалу,
под плетью небесной деревня тужит,
и липнут на окна слезинки помалу…
Грядёт лихочасье средь сельской глуши…
Молчатели
Буквы, что не были сказаны, душат,
грозно костями у горла стоят.
Не продохнуть. И не будешь ты слушать.
Год расставанья, где оба молчат…
Так поперхнуться и сдохнуть не поздно.
Надо их выкашлять или сглотить.
Я предложеньями, точечной гроздью,
ветками, скобками, знаками сыт.
Страх и разлука, и боль не проходят.
Пухнет в терпеньях язык и кадык.
Ком до удушья и кашля доводит.
Каждая косточка колет, как штык.
Литеры мучат и шею пронзают.
Речи торчат, как лучи, фитили;
битыми стёклами, стружкой кусают.
Недалеко до безумья, петли…
В общем, зудит зоб, молчание длится.
Камень костистый срыгну иль вкушу.
Коли умру, приходи же проститься,
и говори… Я ж уже не скажу…
Bonduelle
Лаз намазав узенький,
с маслицем вошёл,
семя кукурузинки
пальцем вдруг нашёл…
Я проник с пикантностью
в ждущий выход-вход,
с ласковой приватностью
ночью, в Новый год…
После член ввёл целый я,
бил, как кием в шар,
и излился белью я
в женский будуар…
Л.Е.
Стихо-сны
Я выношу стихи из снов,
как из пожарища младенца,
цветок иль бабочку с лугов,
сухую ветку, плод из леса,
щенка, залезшего в бардак,
вещицу прям из гнильной кучи,
звезду, упавшую во мрак,
росток, птенца из гадкой кручи;
из веток сока нацедив,
графин, стакан на скатерть ставлю;
как рыбку в водах подцепив,
святой улов я рифмой славлю.
Достав из чёрнищи зверька,
малька, забредшего в болотце,
не знаю я наверняка,
что среди Вас он приживётся.
Иначе б с утренним лучом
(что опустился б, как секира,
став сновиденью палачом)
им смерть внезапная грозила!
Я выношу стихи из снов,
из бессознательной мороки,
освободив из тьмы, оков,
дарую Вам себя и строки.
Эра водолея
Хочется жить в доброте и покое,
где-то в избушке, в гористой глуши,
и, обернувшись до рёбер в алоэ,
ждать излеченья нарывов души!
Хочется с веком быть цельным и ценным,
литься строками, стоять под дождём,
быть откровенным, живым, не бездельным,
и наслаждаться собой и житьём!
Хочется истинно быть между истин,
лжи не творить, ей вовек не служить,
и бытовать созерцателем, чистым,
из родников, губ любимейших пить!
Хочется ровно дышать и свободно,
для обновленья – приёмным, сквозным,
нужным быть миру и чем-то пригодным,
мудрым и чувственным, и не больным!
Хочется здравствовать, нюхать и слушать,
видеть животных, цветы и листву,
но их не трогать, чтоб вдруг не нарушить
их чистоту, шерстяную волну!
Хочется петь, разузнать о вселенной,
о построении жизненных цен,
быть постоянным, пустым, переменным,
странником, гостем, хозяином – всем!
Хочется счастья, слиянья с природой,
с ветром и речкой попутными плыть,
и продолжать с обретённою род свой,
главное – нужным, любимым век быть!
Настоящий
Хлопает, чавкает грязь под идущим.
В сумерках луж невысокий прибой.
Я настроением малоимущий,
топаю медленно в тёмность, домой.
Спицы столбов из огней сеть сплетают.
Ноги, подошвы подобны граблям.
Только к «Ромашке» любовь согревает.
Вечер, предночье, тоска ноября.
Жжёт на ладони чужое пожатье,
что обмануло полсуток назад.
Это коробит моё восприятье.
Злоба надумала вновь подползать.
Это не важно по меркам вселенной.
Брызги легко заселяют пальто.
Мир я считаю по-прежнему бренным.
Не убеждает в обратном ничто.
Я никому не дарую прощенья.
Грех расширяет лихой ареал.
Гадки народы, авто, помещенья.
Город листаю, как ветхий журнал.
Внутренне бит, исцарапан, изранен,
хоть я и не был в походах, боях.
Явно всегранный, и всё же без граней.
Правая вера лишь только моя!
Путь без улыбки притворной, надетой
в этой поганости каменных дней,
без мастурбации духа – для цвета.
Я настоящий. И это главней!
Черепки – 22
Для песен, примера свободы есть птицы.
Животных разводят народы к еде.
Зачем же плодятся те "светские львицы"?
Совсем непонятно в живой череде.
***
Рутина и нервность, дожди, рукоблудье,
тоска по ушедшим бабёнкам, ханжи,
бессчастье и несправедливость, беспутье…
Поэту вот так опостылело жить.
***
Соси, о, рыбка, червяка!
Смотри, как он гарцует!
Приятно! Знай наверняка!
В груди перо танцует.
***
Люди грешат так проклято.
Где же возмездье вине?!
Если я стою расплаты,
то пусть приходит и мне.
***
Офис белёсый и равный -
рой однотипных идей,
в общей системе бесправья.
Скоп рафинадных людей.
***
Поспорили ангел и чёрт долгожданно.
Чёрт Богом клянётся, ссылаясь на крест!
Кивает и верит арбитр. Ах, странно!
Быть может, судья – под накидкою бес?
***
Пот и сосания, вязкая сперма,
стоны и жижка меж губок манды,
смазки и позы от чувств и по схемам…
Ах, сексуальные тренья, труды!
***
Грехи заразны, как чума.
Творят ху*ню любого цвета!
Людишки, полные дерьма,
вновь отвращают взор поэта.
***
Пашня, как творог и порох.
Жижа малиновых луж,
мякоть, кусочковый шорох.
Битва минула средь стуж…
***
Судьба молодится, как бабка в кроссовках,
что чешет по листьям и грязи двора.
Но как бы она не рядилась в обновки,
она, как и прежде, больна и стара.
***
Тут рай, что смиряет с божественной волей;
нет искры, движения, мыслей у групп.
Ах, дикой провинции жалкая доля,
в какой человек так безволен и глуп!
***
Листья – большой кукурузный понос,
с липкою грязью, водой вперемешку.
Я затыкаю чувствительный нос,
прочь ухожу с омерзением, в спешке.
***
С высот ума и этажей,
кофейной сладостью питаясь,
смотрю на сырость, сор, пажей,
теплом, величьем наслаждаюсь.
Внезапная, озарившая
Вокруг разброд и серости,
беспутцев толчея…
Но вдруг среди бесценности
увиделась она!
Вдруг голос переливчатый,
журчащий ручейком.
Как откровеньем сбивчивым,
явилась мне тайком.
В наряде, с дивной аурой
и с ровностью волос,
и с запахом какаовым,
что ветерок понёс.
Как песня, птаха, бабочка,
как самый пряный мёд!
Такая мила, лапочка!
Загар чей – лёгкий йод!
Она такая милая,
и видно, что ничья!
По нраву и по силам мне.
И к ней шагаю я…
Перекладка ноши
Трудна так опека над разной планетой,
и весят огромно ад, рай, небосвод,
без сводки давно грех-наказные сметы.
И выход нашёл хитроумный Господь -
на живность, людей возложил свою ношу,
ведь тяжко нести груз на старом себе.
И вот уже лямки въедаются в кожу,
а в мышцы колечки и кольца цепей.
И вот уже кто-то таскает котомку
иль катит тележку с собой, пред собой,
волочит мешок, каменюгу, коробку,
кто – воз на телеге, карету, седло.
От этого Богу полегче, наверно.
Свободу потратит, чтоб счастьем воздать.
Но копятся беды, веса планомерно,
и люди несут, продолжая страдать.
И пашет народ и живёт ожиданьем,
что после труда он на пир позовёт.
Но будто исчез он иль занят скитаньем,
иль спит, или умер, иль пьёт и поёт…
И дальше живущие возят, таскают
годами мозолясь, то воя, как волк.
Натёртые души кричат, а то лают;
кто ж с окон бросается, скинувши долг.
Увы, эта помощь ему неоплатна.
В ком грыжа, инфаркт, переломы и тромб.
Подмога малейшим наградам не кратна.
Сгибаются спины и падают в гроб.
Зимовщик
Ветра выдувают тепло из избушки,
а вьюжные свисты тревожат покой.
В кровати в ватине, ушанке, теплушке
я слушаю холод, природный разбой.
Промёрзшая кружка пристыла к клеёнке.
Всё бьют непогоды в квадрат и крушат,
