Алёшка Емельянов
Полина
Паскудная весна
Ненастное время. Сырые платформы.
И сальные волосы, перхотный зуд.
Толпа на каком-то паскудном откорме,
что вылижут даже всю гарь из посуд.
Парившие грёзы упали, осели,
ко дну опускаясь песочным дождём,
болотистым илом обжили все мели
и начали гнить, заражать водоём.
В грудях оседает табак и обиды,
и камни печалей из крох и песков.
Набухшие печени биты, пропиты.
Стучащие боли у левых сосков.
Дурной карнавал макияжей и масок.
Лишь формы семей, образованных лиц.
На тумбочках мази, флакончики смазок
с работы всё ждут одиноких девиц.
Мужские смиренья тестикулы мучат.
Бессчастия гробят умы и судьбу.
Застои сгущаются в злобную кручу.
Любовные соки сольются в трубу.
Душевные евнухи ходят в притоны,
молчат там иль блеют, иль что-то кричат.
Там алчные дырки и кожи, ладони
чуть радуют семя, но дух не леча.
Вокруг кабаре, бл*довство, лицедейство,
дурьё, имитация страстных цехов.
От этого лживого, гнусного действа
лишь сон, воздержанье логичней всего!
Воронеж-1 – Павелецкий
Промаслены шпалы, травинки и щебень.
Змеится весь поезд, познав этот курс.
В душе разгораются крепкие щепы.
Как райский удав, к своей Еве несусь.
Чешуйки вагонов блестят, колосятся,
покинув все норы вокзальных оков.
Навстречу мне ветры продолжат бросаться,
пока буду мчаться туда, где любовь.
Далёкая ночь впереди ожидает.
К такому готов и тогда, и теперь.
Дома, полустанки, поля провожают.
Бог спицами рельс вяжет путность к тебе.
Татьяне Ромашкиной
Недождавшаяся
– Ну здра-а-авствуй… Тебя не ждала из похода.
Понятий, прощения вовсе не жду.
Письма, похоронки не знала два года.
А я молодая, в соку и в цвету.
Война же замужества все расторгает
и в ад открывает свои ворота.
Злой страх одиночества женщин пугает,
к тому же, по жизни я – голь, сирота.
Я думала, что ты давненько покойник.
Исторгла я много молитвенных слёз.
Сердечко согрела о старого воина,
пока ты в окопах под пулями мёрз…
Не ведала я про бои и плененья,
про жар, лазарет, про контузию, глаз…
Прошу за измену свою извиненья!
Но жизнь не случайно раскинула нас…
Семейная я в поредевшем селеньи.
Под взорами-судьями вянет вся кровь.
Молилась иконам на голых коленях.
Но с горем исчезла к тебе вся любовь.
Простишь, не простишь… Ты иной, я иная.
Я стыть не хотела. Ждать не было сил.
Июнь сорок пятого… Год уж жена я!
К тому же я – мать, у которой есть сын…
Сами себе архитекторы и строители
Повсюду творятся кустарные счастья
руками лентяев, растяп, неумех.
От тех самоучек лишь брак и ненастья,
вверху будет низ, а внизу будет верх.
Убытки и горе от сказов бездумцев,
от дела халтурщиков и недотёп.
Вокруг лишь советы по виду конструкций,
по сути строений – подсказки и трёп.
Дома, гаражи тут ведутся по схемам,
а личный и общий Эдем – наугад.
Всё строится глупо, чрез боль и измены,
и с руганью, с помощью рода и чад.
Тут всё самопально, с местами кривыми,
с изъянами, крахом, порой есть и швы…
А всё потому, что живём тут впервые,
без явных инструкций по сборке любви…
Деревенщина
Картузный блин прижал кудряшки,
примял чуть русые вихры.
И под фуфайкой скрой тельняшки
закрыл нагрудные махры.
И под кирзой портянки с дыркой.
Бреду меж клёнов, хат, полей.
Чуть пахнет кремовой натиркой
и приближением дождей.
Шагаю в горку под уклоном
в объёме новеньких штанов,
дышу свежайшим самогоном
из-под волны густых усов.
В просторный вечер смачно харкнул
стручками горьких, взрослых губ.
Промеж зубов дымя сигаркой,
бреду на танцы в сельский клуб…
Блуждающий костёр
В пылающих помыслах ум обитает,
огнимою силой вращая угли.
Но ветры всё гасят, зло, сыро встречая,
и я остаюсь средь знакомой золы…
Вокруг только бури, метели и шквалы,
что лишь отторгают ударом цепей.
Нет мятного бриза, что веет так вяло,
что тихо, влюблённо допустит к себе.
Вот снова укрывшись за новою стенкой,
смотря по низам, по верхам диких гор,
беру передышку, pit stop, переменку
в желании пепел иссыпать из пор.
Избавившись, топливо вновь набираю,
дровишки и ветки, поленья рубя
в надежде, что в новом пути повидаю
достойницу, что уже примет любя…
Скромник
Мне хватит гуаши на сотни картин,
грузил, поплавков и верёвок для сети,
снарядов и ядер для битв и мортир,
и нервов на самых отвратных соседей.
Мне будет довольно избы и лугов,
и божьих законов, души нетопимой,
ручьёв и животных, плодов и лесов,
и женщины любящей, самой любимой.
Мне хватит на строки лазурных чернил,
вина и батона для сытой отваги.
Всем хватит земель для житья и могил,
деревьев – на много гробов и бумаги.
Я сыт буду счастьем и малым куском -
привык обходиться обычным и малым.
Мне будет достаточно пули в висок
и хватит любви, чтоб начать всё сначала…
Татьяне Ромашкиной
Обломовский быт
Оброс я кофейною глиной внутри,
снаружи – щетиной и рваным халатом.
Легонько усыпали рожу угри.
Живу я в каморке под ленью, разладом.
Зачах на столе плесневелый пирог.
Чернила усохли до норм пластилина,
к какому пристыло индиго-перо,
какое когда-то любовь подарила.
Колючею кляксою тряпка лежит.
Засалена пыльно-постельная куча.
Воняет ведро, что помои хранит.
Я – липкий бездельник и лежень, и туча.
Упавшие крохи, как капельки слёз.
Разливы от чая влипают в подошвы.
За окнами много движений и поз.
От личного вида воистину тошно.
Худею, тончает и кактус в тиши.
Печати от кружки на тумбах, клеёнке.
И только лишь Бог убеждает: "Дыши!"
В пыли все блокноты, ковры и иконки.
За шторой коричневой, в серых листках,
за коей лучи так осенне играют,
сижу на кроватных, измятых мостках,
гнию, будто пень, без тебя увядаю…
Просвириной Маше
Пополнившие ряды святых
Сегодня свалка туш, раскрошенных сраженьем,
помятых касок, спин в недышащем строю…
Настигли нас вчера кровавым униженьем
погибель, жар и страх в участливом бою.
Сплетенья грязных тел и разных камуфляжей,
ужасный перемес, безжизненность в юнцах.
И вороны клюют, кружатся с жаждой кражи.
И по стволы штыки в израненных бойцах.
Затихли стрельбы, гром, кричащие солдаты,
осела копоть шин, сапог, ремней, ветвей,
застыли все глаза в одной единой дате,
со сценами гранат, ударов, пуль, смертей…
Случился полный крах, ведь пали все герои.
Никто не сдал и пядь, входя в число святых!
Закончен был наш полк средь мух, большого роя,
как был дострелян я, последний из живых…
Чужой весне
Вокруг апрель, но снег в аллее.
Старухи в выцветших пальто.
Подошвы новых бот белеют.
Сижу в прострации пустой.
Болею грустью без предлога,
растерян меж событий, толп.
Карниз нагнулся над порогом.
И как раскрытый циркуль, столб.
Ручьи же торят путь до ямки,
чтоб лужей, малой речкой стать.
Земля, как глина, стала мягкой.
В окно, меж рам взирает мать.
Светлеют акты всей природы,
цветнеют формы лиц, одежд.
Дружнее стала жизнь народов.
И воздух чистый очень свеж.
В глаза настырно лезет лучик.
В букашек вылезших плюю.
Плоды под солнцем спеют лучше,
что разродятся к сентябрю.
Подъезд, как склеп и грот холодный,
как древний замок, конура,
в котором быт сырой, уродный
от ночи к ночи, и с утра.
Округа всё ж добрей, теплее!
Идут навстречу друг и друг.
Влюблённых пары всё теснее.
Лишь я один, как старый жук…
Грузиночка
Ты вся грациозна, как чёрная кобра!
Спустилась с предгорий, уклонов иль гор
в надеждах гнезда и охоты иль корма,
сплетенья с самцом откровеньями пор.
Мой кроличий дух всё лихое событье
заметил внезапно и вовремя, вдруг,
но не убежал с испугавшейся прытью,
а даже расслабил чуть вздыбленный пух.
Ты движешься медленно, гибко и стройно,
крадясь и пытаясь обвить, соблазнить,
и вводишь меня в забытьё и спокойность,
что если укусишь, придётся простить!
Пьянишь ты гранитным, пылающим взглядом,
что так проникающ и очень глубок!
Забыл свою стаю пред лаской иль ядом…
И как же тебя повстречать я тут мог?
Зачем ты явилась в края земледельцев?
Чтоб я мог тебя осмотреть, полюбить,
иль чтобы моё полусладкое сердце
смогла ты коварно, в броске прокусить?!
Зелёное колдовство
Что всё это значит средь пара?
Проделки колдуний и шельм
иль действо шаманских отваров,
проклятье неведомых ведьм?
Наверное, вывод пристрастий,
финал нескончаемых бед
иль новая веха несчастий,
итог обездомленных лет?
Быть может, как акт наказанья
за боли семье иль врагу?
Ведь холодно плоти, сознанью,
в дурмане и встать не могу.
Ах, что же со мною, беднягой?
Вокруг меня снежность путей,
бутылочка, крыша, коряга,
киоски и тройка людей…
Да как же я тут оказался
в бесчувствии заспанных поз?!
… Эх, просто от пьянки уссался,
и ночью к скамейке примёрз…
Целлофан
Твои объятия – не свитер и не мех.
Ты – форма пластика и латекса, и ваты.
В твои объятия, как голому на снег,
за кои должен я поклон и плату.
Твои слова, как сок от всех плодов.
Но к тем историям я вовсе не причастен.
Тебя обнять – обнять средь холодов
высокий столб на масленичный праздник.
Твои ладони две, как пресный целлофан,
что равнодушен так и стоек к истиранью.
И чтоб любить тебя среди посёлков, стран,
мне будет надо приложить старанья…
Елене Л.
Ангелоподобная
Ты снова затейница, ласковый ангел,
какой услаждает все органы чувств,
с ещё молодой, но уж гордой осанкой,
с умелостью пальцев и спелостью уст.
Пьяна, как жена в первобрачной постели.
Ты вмиг изгоняешь сгущенья кручин.
Вишнёвые дольки в нектаре коктейльном
воркуют в кумаре развратной ночи.
Свежа и тепла бесподобная юность!
Вольна, ароматна, как южный цветник.
Отринув приличия, скромность и скупость,
я к лакомым прелестям жарко приник.
Нарядна в кусочках, тряпицах и стразах.
Легко управляешься с жадной гурьбой.
В тебе соблазнительна чёрным алмазом
горошинка-мушка над верхней губой…
Татьяне Дерусовой
Хомяк и орлица
Средь шёпота, кружева дымок,
вальяжных, танцующих чуд
и стаек малюсеньких рыбок,
что в водах стеклянных живут,
средь столиков, лож, декораций
и частой шампанской стрельбы,
объятий и шарма, и граций,
беседной, хмельной кутерьмы,
средь платьев, чулок, донжуанов,
влечений и фруктов, и вин,
и вмятин английских диванов,
интриг, ароматов, картин,
средь явных самцов и умельцев,
и дерзких, и знатных начал
рыхлеющим, пухленьким тельцем
я разным сюжетам внимал…
Средь жгучих и алчных словечек
и зала, где страсти метель,
охотницей был я замечен,
орлино наметившей цель…
И вот уж крылато стремится,
шелками смахнув мою грусть.
От дивы мне не заслониться,
и власти её отдаюсь…
Яне Чобу
Неудачность. Необретённость
Весь люд в половинку воистину верит,
что быть поумней, покрасивей должна;
лекалами, нормами лучшими мерит.
И в выборе этом взаимность нужна!
Мудрейшие выше, мечтательней целят,
иные хотят, чтоб была лишь нежна,
вторым же важнее домишко и дети,
другим – чтоб имелась большая мошна.
А мне только грёзы об истине светят.
Мечта о царице во мне так пышна!
Душа-великанша меня не заметит,
а ниже меня – самому не нужна!
От этого я одинокого цвета.
С рожденья со мной неудача дружна.
Надеюсь, навстречу обоз счастья едет!
Ах, сколько ещё безуспешно блуждать?!
Коробка с (не)дураками
Полно разношёрстного сброда
под пушками камер и глаз,
в любую секунду, погоду,
в любом исполненьи для вас.
Дерутся иль плачут, иль воют,
поют, распыляют свой бред,
чем время, сознания доят,
сводя наши жизни на нет:
хулители норм Ватикана,
владыки законов, казны,
хозяева газовых кранов,
церковники и колдуны,
целители гнусного свойства,
скопленья актрисок, шутов,
создатели форм беспокойства,
разносчики страхов, шумов,
создатели шоу из горя,
указчики ценностей, цен,
хвалители власти, соборов,
искатели войн и измен,
факиры, что плебс развлекают,
рассказчики сказок про мир,
от бунта и дел отвлекают,
к умам пришивая свой жир,
сводя интерес до коробки,
от коей не надо трезветь,
где ролики, вести как стопки…
Цветастый гипноз по ТВ…
Мебельный рынок 21 века
Тут мебель из кала и палок,
валежника, листьев, воды
и перьев замученных галок
из леса китайской орды.
С добавкой коровьих лепёшек,
с плевками раскосых дельцов
и с клеем из тины и мошек,
и с матом больных молодцов,
под тонкою тканью из трещин,
под лаком собачьей мочи.
Для тяжести, ровности вещи
на дне, по бокам кирпичи.
Местами пустоты, резина.
Покрашена жижей трясин.
Стоит на блестящей витрине
с наценкой, эмблемой Руси…
Арену Ананяну
Полёгшие
Великое рубище стихло,
а пламя разгладило ширь,
дыханья, хрипения сникли
и выгорел строимый мир.
Заранее вспаханы земли.
Аллеи щербаты, черны.
Тут каждый – упавшее семя.
Отчизне и в смерти верны!
Упали стада все и семьи,
что знали так много добра.
Остывшие печки и сени
средь злата, богатств сентября.
Коровы с телятами в пузах,
коровы с телками сплелись,
и замерли вженские грузы
и те, что уже родились.
Искринки потухли с игрою,
дотлели поля и сучки,
а рядом с текущей рекою
кровинки пробили ручьи.
Я рядом с убитым развалом,
наземной волной немогил.
В предшкольном, кудрявом начале
я голову в грязь уложил.
С ужасной и алчущей злостью
разломлена каждая кость,
что можно привзять меня горстью.
Ах, где же господняя горсть?
Самовнушения
"Отнимись у людей! Изымись из толпы!
Избегай ход таранов дурных, что в бою,
имеющих наглость и смелость долбить
два уха и лоб, и грудную броню!
Отрекись от скоплений, сплетений глумных,
посмей возыметь свой правдивейший путь!
Беги от предателей, шлюх и чумных,
что в ум добавляют пороки и муть!
Несись от больных и печальных, воров,
заразных и жутких, и липких до язв;
от горе-семьи и нарядных оков,
что гнут и калечат под маскою ласк!
Откажи всем вопросам, приказам, судьбе!
Плыви, хоть порой одноруко гребя!"
– Шепчу и кричу от рожденья себе,
чтоб дух сохранить для родного себя…
Амазонка
Ты так непохожа на дам и девиц.
Опять покоряешь поэта, о, муза!
Тебе не страшны нападения львиц,
враги и друзья, их слова и союзы.
Под силу любые сражения, груз,
удары от левых, центральных и правых.
Во мне будоражишь оттенки всех чувств,
какие сливаются в море и лаву.
И я салютую при виде твоём.
Вулканы и гейзеры рушат все скрепы.
И всё пробуждённое ярко поёт,
стихи разрывают подкожные цепи.
Ты можешь медведя умело раздеть
и сбить кирпичом лебединую стаю…
От этой тебя не могу я не млеть!
От сил и умений, и смелостей таю.
В тебе наблюдаю энергию Ра
и чую всю мощь, естество очень зорко!
Высокая, властная, будто гора.
Возьми же меня, о, моя амазонка!!
Актриса обнажённого театра
Ванильный амбре и распущенный волос,
малиновый шёпот, кулон на цепях,
невинные, добрые глазки, как лотос,
меня приютили тут, возле себя.
Прильнув теплотой миротворно и тихо,
во мне угасила тревоги и грусть.
Беспечно отдался под юное иго,
под мягкость объятий, истории уст.
Я сбросил броню у диванов роскошных,
совсем распахнулся душой крепостной.
Из радостей мира, какие возможны,
в дыму вдохновляюсь милашкой ночной.
Я пьян и блаженен под алым навесом.
К ней искренней плотью и взором тянусь.
И с этой, давно уж знакомой, принцессой
развратно и чувственно жизнью горжусь!
Быть может, притворщица, гейша, актёрша,
но всё ж не могу заподозрить во зле!
Пусть общая муза! Пускай стриптизёрша!
Но честная в лёгком своём ремесле!
Татьяне Дерусовой
Инкуб
Горошины глаз – огонёчки суккубов,
что страстным салютом повсюду кружат.
Я в роли голодного зверя-инкуба
ищу бессловесных и пылких услад.
Я, будто садовник, гляжу на деревья,
где яблоки, груши, изюмки грудей.
Тут рай ограничен калиткою-дверью.
За нею печали и дряблость людей.
А здесь мифология, праздник иллюзий,
табак и абсент, обнажённый раскрас.
За всем наблюдает невидимый Люций,
который внутри и снаружи всех нас.
Любовный осколок
Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,
дробинкой, картечью, осколком, свинцом
ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль
и вниз приспустила улыбку, лицо.
От пули засевшей зудит всё и ноет
в так быстро стареющей, битой груди.
Коль вьюга, дожди, непременно до воя
встревоженный орган болит посреди.
Ранением этим мне кровь окисляешь.
Ты – знак ветерана, что чувством пылал.
Ты актом разлуки мне ум отравляешь,
но радуешь тем, что когда-то была…
Гребёнкиной Наталье
Ненужная стойкость
Любимая женщина сердце таранит,
корчует клещами мою доброту,
колючими, грозными ссорами ранит
и пилит основу и ветки в поту,
срывает покровы, как жуткая буря,
бросает вещицы, как злой великан,
стреляет речами, как ядрами, пулей,
меня изгоняет, как ведьма, шаман,
лавиною, селью внезапно так сходит,
шакалит над телом, что мирно иль спит,
и с рельс настроения, творчества сводит
и гробит укором-лопатою быт,
крушит все постройки, мосты и мечтанья,
не просит прощений, бушует, язвит,
воюет отчаянно, с ярым желаньем,
ударом, бессловным уходом грозит…
Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,
но выиграть хочу, потому и терплю!
Да, мне бы ответить войной или сдаться.
Но верный присяге её долюблю!
Татьяне Ромашкиной
Оранжевый глаз
Оранжевый глаз из-под сизого века
над сотней железных ресничек-антенн.
Закат так похож на обзор человека,
который блуждает меж тряпок и стен.
Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,
на фары, дороги, мосты, катера,
на люд, что разбросан, как мелкие угли,
какие слегка оживляют ветра.
Дивится природе, старинным аллеям,
как кто-то в кого-то любовно проник,
как кто-то в постели угрюмо болеет,
как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.
Чуть алое солнце взирает на вечер,
на чьи-то объятья у окон без штор,
балконный бардак, где коробки и вещи,
на чей-то неслышимый им разговор.
Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,
внимая картинкам сего городка.
Везде замечая добро и раздоры,
как рвётся собака из рук, с поводка.
Знакомится с новым и старое помнит.
Не может помочь, хоть страдает народ.
Шпионит за судьбами, тюлями комнат,
за кровлями, створами рам и ворот.
Но взор апельсиновый чуть багровеет,
уже остывает зрачок и кайма.
Пришествием ночи и сумрака веет,
явлением серо-большого бельма…
Непостоянная
Малиновый флёр, что уютно прижался,
соседно, участливо веет во тьме.
И я уже досыта им надышался.
Достаточно много его в глубине.
Он щедро заполнил все лёгкие поры,
насытил изысканно, всё пропитал,
как дождь обливает высокие горы.
И я ему жадно, с излишками внял.
Попался я в русые сети и нитки,
блаженно вдыхая святой аромат,
что так обласкал подгрудинные плитки.
Как юный ковчег отыскал Арарат!
Дурманящий запах вживился умело,
пробравшись теплом между крови и жил
волшебно, корыстно, игриво и спело.
И я его принял, с собой породнил.
И выпустить разом, однажды на волю
так сложно, как будто лишиться нутра!
Но всё же предчую подобную долю
вот-вот накануне рассвета, утра…
Татьяне Дерусовой
Приход городской весны
Бетонные пальмы горят над дорогой,
питаясь лианами ста проводов.
Потомки приматов, что ныне двуноги,
придумали белого Бога меж снов.
Шагают по чистым, метёным тропинкам
в пещеры, пещерки и норы свои.
Цепляют поветрия их волосинки.
Чирикают где-то в кустах воробьи.
Пластины травы приживаются к почве.
В насевших пылинках любое стекло.
Набухли водою все ветки и почки,
и души людские, что рыщут тепло.
Снег канул в ливнёвки и в стоки, и в Лету.
На окнах растаяли льдины, мороз,
подохнув на рамах-крестах без ответа,
как выдохнул ранее битый Христос.
Цветочные луковки, бледные лица
тут тянутся к солнцу, чистотам небес.
Ожили поэты, художники, чтицы,
очнулся и Эрот – воинственный бес.
Во многих безумие вдруг колобродит,
выводит наружу крик, слёзы и стон.
Сюда лишь Господь никогда не приходит!
Наверное, правда, что выдуман он!
Огромные рощи с людьми и домами.
Тут каждая рожа добра, влюблена.
Сверкают ручьи, что налиты дождями.
Причалила к городу чудо-весна!
Таинственная смоль
Пикантная стройница в чёрном убранстве,
с колечком в смолистых, густых волосах,
смирённых так туго в простом постоянстве,
чьи длинные лески хранят чудеса.
Восточные формы, что взору подвластны,
загадочным таинством щедро полны.
Они рождены с украинским участьем?
Омыты турецким приливом волны?
Гляжу и гадаю об их появленьи.
Наверно, явил её греческий род.
Быть может, они из армянских селений,
иль родом из диких кавказских высот.
Подобна орлице. Изящная в торсе.
А взор? Вороной! И я им обожжён!
Не важно, откуда и кто она вовсе,
ведь я всё равно безотчётно влюблён!
Советы завсегдатая притонов
Не будь портовой девкой, девушка, не будь,
и не канючь монет и выпивки, сигарки,
и не тащи вдогон сапог и платья пуд,
и не держи манер хабалки и цыганки!
Не надо мата, слёз, истерик или сцен,
историй про семью и жизненную кару!
Не прячь тату, синяк и в иглах нити вен,
и не дыши мне в нос горячим перегаром!
Не принижай труды сниженьем цен услуг,
и не хвались собой любому проходимцу,
не ржаньем, а игрой ты радуй взор и слух,
без алчности смотри в мелькающие лица!
Не требуй ласк и такт, и щедрости поверх!
Ты ремесло своё, не слушая, погубишь!
Вся улица сия – грехов и счастий цех.
Я дам всё сам тебе, коль ты на час полюбишь!
Булимия
В собачьем оскале и то больше счастья,
чем радости в сжатой улыбке твоей.
Ты снова полна недовольства, ненастья,
тебя раздражают поступки детей.
Совсем безразличны события, страны,
любовь и забота, уменья, труды
и щедрость, какая доступна карманам.
Обида со злобой клокочут в груди.
То пышешь пожаром, то холодом веешь,
то сухо взираешь и слушаешь речь,
сомнения в чувствах и мужестве сеешь.
Язык, будто в ножнах окровленных, меч.
И ты укоряешь в ничтожности платы,
в охотничьих навыках, глядя в лицо.
А всё потому, что лишь в пару каратов
тебе подарил золотое кольцо…
Нестыковки
Грех первородный – калечащий бред,
зиждимый на всепотомственном рабстве.
Ева с Адамом же дали ответ!!
Чем же мы все заслужили мытарства?
Странные книги! Страшилки Иуд.
Сказы про кару, чудесные вина,
про обречённость на бедность и суд,
хвори и поиск своих половинок.
Но почему средь веков и плетей
мучимый люд продолжает мученья,
в хаос бросает родимых детей,
в шарик-тюрьму для боёв, заточенья?
Может, живя под небесной дугой,
зная про голод, несчастья, налоги,
люди рожают людей для того,
чтобы возвысить их разум до Бога…
Манага
Скруглённый в две сферы заметных узоров,
под белым иль синим, цветным потолком,
с игривой дерзинкой, без грусти и сора
мельчайший гашиш со святым молоком,
и пару опушек, что в розовой пыли,
предивный овал, что гончарно отлит,
изящные линии женственной были,
двоякую сущность от Евы, Лилит,
улыбку в молчании, речи, изгибе,
и миленький мыс вдоль перчинок зениц,
уста, как филе императорской рыбы,
в тончайшем нектаре щетинки ресниц,
и в угольной мази красивые брови,
черты в полураме, в причёске-копне
вбираю всежильно, всекостно, всекровно,
когда ты лицо обращаешь ко мне…
Елене Тукаловой
Назревающий конфликт
Грядёт что-то бойкое, странное, злое,
ненужное в нашем хорошем раю…
Зачин для метели, грозы или зноя,
иль хмурое бедствие в этом краю,
преддверие бури, семейного взрыва,
начало накала стального столбца,
угроза канатного треска, разрыва,
предвкусие буйства от жеста, словца,
предвестие мути, раздора и стычки,
и срыва моральных, тактичных оков,
пыланья костра от единственной спички,
войны, недержания дури и слов,
завязка сюжета трагедии страстной,
зачаток, зародыш для войн или битв,
порожек к беде, катастрофе ужасной,
червяк, что во фрукте тропу углубит,
шатание нервов, предчувствие ссоры,
слова как довесок к секире стальной…
Но вмиг ты находишь решение спора,
вдруг пояс халата раскрыв предо мной…
Изюминки малой груди
Изюминки малой груди,
несущие мягкость и ласку,
ко мне навострили пути.
Я млею по-детски, без маски.
Лик розовой краской залит
от вида их форм, колыханий.
Вином бархатистым я сыт
в потоке живых ожиданий.
И вот она метко идёт
к моей, чуть скучающей ложе.
Приветствует алчущий рот,
а кожа касается кожи.
Садится птенцом над плечом,
о чём-то ненужно воркует,
то светит окурком-свечой,
минуты из жизни ворует.
Услужлива, в меру скромна,
то царски вольна и надменна,
то дика, глупа и срамна,
бессмысленна или бесценна…
Различна на стать и манер
нагая, в одеждах из цвета…
Но всё ж ей купюрный размер
важнее душонки поэта…
Татьяне Дерусовой
Встречные ветры
Встречные ветры. Пощёчины листьев.
И сквозняки лезут саблями в грудь.
Зубы прохожих – кусочки ирисок.
Рты выдыхают табачную муть.
Пыльные драпы и в капельках туфли.
С бирками псы, что тоскливы с весны.
С тонких сигар отщепляются угли.
Шлю*и подмёрзли, но щёки красны.
Вечер унылый, скупой и бездельный.
Гроздья витрин, что в неоне, цвету.
Вонь и галдёж из-за стен богаделен.
Окна кабачные в свете, поту.
Между подошвы и кожицы щёлка.
Мусорный шорох и брызги машин.
Бабки с цветами, капустой в кошёлках.
Дюжины мата, ухмылок, плешин.
Пьяные парочки, тройки, квартеты.
В жиже дождливой аллейные львы.
Сыт кофеином, напитком эстетов.
Стройки-скелеты костлявы, кривы.
Мир окружающий хладен, без лада.
Мне неуютно, темно без тебя.
Верно несу, как богатство, награду,
кладезь ума средь погод сентября…
Просвириной Маше
Вечерняя улочка
Пустынная улочка с плесенью липкой,
с потёртой брусчаткой и пятнами вдоль,
с остывшею мутью, тропинкою зыбкой,
с домами из камня, где блохи и моль.
Кусты и деревья при входе, в начале,
дрова и валежник у врат, где порог.
Бугристая местность и лампочек мало.
Слиянье в одну двух соседних дорог.
Манит середина, и вглубь я шагаю.
Осенняя сырость питает угри.
Платком и перчаткой себе помогаю,
чтоб выдержать запах, который внутри.
Забытая улица. Хижин анклавы.
Во имя трактира сюда я забрёл.
Мой путь, как промежность преклонной шалавы,
в которую голод телесный завёл…
Высотник и равнинница
Спустившись с горы Вавилона к землянкам,
устав от прохлады, аскезы, ветров,
я встретил нежданно простую крестьянку,
и вдруг поселились взаимность, любовь.
Хозяйственный образ без похоти, грима
и чистый, как росы, родник и снега.
Добром приручила и грязь отскоблила,
остригла всю шерсть, отсекла все рога.
И вмиг возлюбил её по-человечьи,
уняв свою дикость, поверив рукам.
Я вспомнил мирское, истоки, предтечи,
с почтеньем отнёсся ко здешним богам.
В ответ и чудесница мне очень рада!
Она, как и я, выжидала сей срок.
Мы стали друг другу четой и наградой.
К имеемой выси ещё стал широк.
Но как же мне быть? Я средь поля, под сводом.
Но вязну, темнею, ленюсь на земле.
Она же не может дышать на высотах.
Удар и дилемма в нелёгкой судьбе…
Просвириной Маше
Farsi G142 gray
Полдюжины капель отбрызнутой спермы,
узоры от пальцев иранца-ткача,
чешуйки отпавшей давно эпидермы,
следы от носков молодого врача
и волосы с мудро-дворянского скальпа,
и крошки от кофе, хлебов и сыров,
и струнка с ореха кокосовой пальмы,
и сальные вмятины стопных жиров,
чужая кудряшка, пылинки из окон,
вкрапления чая, что был чуть разлит,
пушиночки ворса от светлых волокон
на дивном ковре, что средь зала лежит…
Дурные улыбки
Чудачки, дурные в домах сумасшедших,
поднявшись из моря, пучины тоски,
хохочут и лыбятся в думах отцветших,
как будто б им черти щекочут мозги.
Страшны их ехидные, буйные лица.
Лишь искорка смеха толпу заразит.
Порою способны улыбкой залиться
в молитве, у гроба иль траурных плит.
Подобное вижу, с немалыми знаюсь,
порой отвожу от безумия глаз.
Бывает, с дичинкой и я улыбаюсь…
Юродивых много на воле, средь нас…
Бонничка
Когда она рядом, я похотью мыслю,
про всё забываю, смягчаю свой тон,
тогда безразличны купюрные числа,
какие кладу в молодую ладонь…
Когда она рядом, её ублажаю,
на танцы, улыбку и формы глядя,
как в пачку балетную стан наряжаю,
под нитку бикини банкноты кладя…
Когда она рядом, сдаюсь её власти,
любуюсь на всю живописность её,
и я становлюсь императором страсти,
забыв про смущенье, плебейство своё…
Когда она рядом, я таю и млею,
вбираю соблазны и образы ню,
всю ночь восторгаюсь, плачу и добрею,
и вновь до утра её пылко люблю…
Татьяне Дерусовой
Антиморалист
Мораль дошла от древних слабаков,
кто плоть и ум удерживал Уставом,
и кто других смирил среди веков,
закабалив природу духа правом.
Себя назначили кто гуру, кто жрецом
среди безграмотных, податливых и ленных.
Клеймя разумных, смелых, беглецов,
годами в стадо собирали пленных.
Внесли устои, в книги слог вписав,
для устрашения придумав божьи очи,
раздали Библию, Коран, иной устав,
за похоть, алчности суды и казнь пророча.
Все, видя акт, единство, в пакт вошли.
Так волки глупые, трусливые иль с болью
к домам, цепям и конурам пришли.
Лишь вожаки, орлы живут на воле…
Арену Ананяну
Полигон бытовых отходов
Огромное смрадище. Ужас лежащий.
Могильник для всех достижений эпох.
Собрание тары пустой и парящей.
От видов таких запинается слог.
Удушливый запах, разящий повсюду,
средь хаоса красок и слизи, вещей.
Отходы от счастий и горестей люда.
Поганейший склад под сияньем лучей.
Разбросы шуршат, и от жара их пучит.
Строительный шлак, кое-где черепа.
Пейзажи из грязи, спрессованной кручи.
Широкая живопись очень ряба.
Высокие горы, раздольные шири -
приюты для крыс и бездомных, и птиц.
Гниющие скопища пластика, жира,
одежды и мебели, кукольных лиц.
Бугры, пирамиды и холмики, кучки
как яма, сарай отработанных нужд.
Тут рыщут еду полулюди и сучки.
И каждый из них мегаполису чужд…
Танюшечка
Твой бархатный вид так приятен, чудесен,
как будто омыт в пресвященной воде,
а губы, мне кажется, знают все песни,
по цвету похожи на цвет каркаде.
Кудрявые локоны так шелковисты,
что кажутся пряжей из божьих клубков.
Твой голос слегка украинский и чистый.
Пьянящ и ритмичен твой ход каблуков.
Телесно манящая с гордою честью,
со щедрой и благостной, верной душой,
с перстами, дающими всем безвозмездно,
с легонькой и редко-святой сединой,
с превкусной улыбкой, какую вкушал я,
с устами, какие я боготворил.
Ты так интересна, как листья журнала.
Я лучше тебя никого не любил!!
Татьяне Ромашкиной
Напарники
Кометы – угли от господней сигары
в витающей дымке и мраке ночном,
а звёздочки – пепел, пылинки нагара
на чёрном ковре, что за лунным окном.
Мне курится вместе с небесным владыкой,
который не спит или в пьяном бреду.
В тиши посыпаю древесные стыки
средь запахов кухни, где чай на меду.
Себя возомнил я орудием Бога,
какой исправляет огрехи Земли
пером и чернильным, разбавленным соком,
количество строк приближая к семи.
Себя ощущаю святым делегатом,
какой обучает наземную рать,
и долг исполняю вассалом, легатом,
в стремлении высшим наместником стать.
Во тьме преисполнен умом и величьем.
Среди обезлюдевших мест я парю.
Приняв полустарые формы, обличья,
я с ним наравне преспокойно творю…
Черноволоска
Спусти же на волю густое теченье
и с дамбы сверши назревающий сброс,
создай водопад волевым распущеньем,
раскутав резинку и сжатье волос!
Пусть сходит он гладко и ровно с вершины
сухою лавиной и лавой весны,
по розовым склонам стекает к низинам
и красит изгибы теплом пелены.
Пусть к тёмным буграм, плодовитым развилкам
спускаются тонкие ниточки влас!
Пусть к длинным полям и сияющим шпилькам
все струнки ручьёв устремляются враз!
Прелестное действо твори всеучастно,
любуясь собой и смотря в зеркала,
