Алёшка Емельянов
505
Рождение
В преддверьи таинства рожденья,
я знаю, трудно так дышать.
Как после ночи пробужденье
приходит, вдохами пыша.
Как между штор парчи и фетра,
плывётся и?з дому долой
к рассвету, оставляя недра,
омывшись тёплою водой.
И изо тьмы выходишь в космос,
где птичьих песен голоса,
лучи так радуются росам,
и в ветре вьются волоса.
А за стена?ми кони скачут,
цветы, печали, низ и высь…
Эй, отворяй, крича и плача,
ворота розовые в жизнь!
На свет выныривай, порхая,
одевшись в жилы и года,
вдыхая вновь и выдыхая,
твори везде жизнь, и всегда!
Предложение
Пурпурные юные щёки
так ярко цветут на лице,
как спело-малиновым соком,
увидев подарок в ларце,
сияющий так драгоценно
средь бархатных стенок его.
А волос коричнево-пенный
клубился кудряво, легко.
Согласия ждущий в уюте
он, трепетной дрожи руки,
и ждущий прекрасной минуты,
листает секунды-листки.
Он тихий, такой одинокий,
сулящий единство собой,
даримый, дарящий, стобокий,
и нежно гранёный резьбой.
В лучах он играется света,
сиянья добавив к теплу.
И он в ожиданьи ответа
вмиг замер в любовном пылу…
Зверь
Призывный рык издав слышнее,
раздев всю пасть до белизны
клыков, и шерсть подняв пышнее,
я рву тела, дух, что грязны.
Сминая шкуры, жилы, кости,
лес санитарю от врагов,
срезая их устами злости
от лап до рёбер, глаз, рогов.
Могилю тут же их нападки
и противленье, дикий рёв.
И их уже дыханья гладки,
как шеи колотых коров.
Трава слюны напьётся, крови,
как битвой я напился всласть.
Ах, как бы мне от смены новой
однажды в зубы не попасть!?
Казахстан
В степи и серости, удушьи
травою вялой, пылью дней
глаголит поле от засушья.
Беда всё суше и длинней.
Тут сохнут стебли одичало,
и зверь умолк у борозды
ручья былого. Остры жала
кустов. Песок поел следы.
Пруды окопами все стали.
Оскрипли голос, дверь, окно.
Ветра бельё в узлы связали,
степи разгладив полотно.
Среди камней самумы сеют
песчинки в поры на поля.
Среди бездождья, суховея
кротом беременна земля.
И лишь она одна рожает,
но всё слепых, да и немых.
Светило живь всю выжигает,
творя из нас одних, седых.
Изрублен лес лучами солнца.
И колос тянет ввысь ковыль.
Иными "адом" всё зовётся,
а нами – "раем, где лишь пыль".
Пастух
Терпя пастуший долг, потуги,
палящий жар из синевы,
водой омытую округу,
примерил я судьбу вдовы:
лишился дела и молочья,
с кнутом в мазутовой руке.
А пуха смазанные клочья
плывут торосами в реке.
Следы кровавые печатью
легли, теряясь, от меня.
Клыки капелию за гатью
залили кровью святость дня.
Цветы ещё аллее стали,
а я бедней на пять голов,
что блея, даже воя, звали
спасти от голода волков.
В сырой траве звонче?е звуки.
Но слуха глушь липка, темна.
Запомню их с виной и мукой
живые сердцу имена.
Самопожертвование
Ища огонь, отринув воду;
даря подмогу всем хромым;
шагая мимо леса, брода;
и вторя то, что я любим;
о травах, облаке заботясь
и обо всех, чей скуден ум;
с врагами и богами ссорясь,
не набирая войск и сумм;
даря, дарясь и торжествуя
уменьем дать и не просить;
и пред глухими повествуя
о всём уменьи слушать, жить;
за вдов помеченных печалью
прося, трудясь, и их храня;
и не тавру?я злой печатью
рабов; царящих не браня;
вещая словом среди суши
и кучи, где червя?т ужи;
и выступая за вседушье,
я сам остался без души.
Авианалёт
Меж оспин луж огни проказы,
дымятся струпья всех руин,
капель напалма, душат газы,
но битый город ещё жив.
И живы в норах змеи, мыши,
и люди, что равны им всем.
А смерть глядит в просветы крыши,
как раньше Бог на свой Эдем.
Окно роняет вновь осколки.
Водой плюёт из рваных труб
горящий дом, съедая полки,
траву? волос, кусок из губ,
из губ умерших, звавших Бога.
На звук молитв летел снаряд.
Горела жизнь и бант, дорога
и чей-то свадебный наряд.
Тревога била… запоздало,
и ног бегущих бег хрустел,
война шумела, злом хлестала,
но город жив, не опустел!
Ссылка
Безводье под мостами,
и солнца будто нет.
Стихи твои листаю.
Теперь они – мой свет.
И в памяти бриз веет
твоих кудрявых косм.
Тоска же слёзы сеет
осколочками рос.
Сырая пустошь. Осень.
Завесил высь туман.
И месяцев уж восемь
я твой не видел стан.
И тут я в наказанье.
Мне небо застит дым.
Разлука – истязанье
любовным, молодым.
И тут я, будто в кельи,
с одним окошком в мир.
В блокнотах бель и мели,
а где-то явно пир.
Лишь ночь и захолустье.
Колодцы, сны сухи.
Я о тебе, искусстве
не помню ни строки.
Да как всё это помнить,
когда вокруг ветра
повыдули наёмно
весь цвет из янтаря?
Но кончится всё это.
Не вечен ссылок срок.
И с крошкой искр летом
вернусь на твой порог,
напьюсь любви и мёда,
чернилами нальюсь!
Дыша родной погодой,
я снова в жизнь влюблюсь!
Татьяне Ромашкиной
Ностальгия
Бессонница ведьмует.
И нет, увы, вакцин
от памяти, что будет
терзать среди руин.
И тени беспокойно
лежат на ткани льна.
И ночь густа, застойна.
Копилка дум полна.
Все вещи одиноки,
отдельны и грубы.
Луна так однооко
глядит из-за трубы.
И тьмы крепка плотина,
и дум горче?е сок.
Спасение от сплина -
петля, стрельба в висок.
И дым кислей, сине?е
средь очереди дней.
Чем боль в груди сильнее,
то тем она родней.
И память тем грузнее,
ведёт главу ко дну.
Тоска всё зеленее,
и клонит взор ко сну.
Отдельность
Тут каждый отдельный до горя.
Лишь тени, касаясь теней,
сливаются в тёмное море
повыросших в камни детей.
Шагают, молчат, как записки,
когда все их кожны тела
иль мраморны их обелиски,
где нету уж больше тепла.
Пустынным кустом или лесом
ветвятся, чуть трогая ветвь
соседнего древа. Но весом
не чуют взаимный ответ.
Иных сторонятся от страха
заразных паршою, сухих.
Лишь после пожжения, краха
они докоснутся других,
впитаются в корни и стволья,
и ветви, листву и плоды,
лишив одиноческой боли,
заселят совместьем сады.
Лесной домик
Вдали от великих высоток
мой домик, как келья, стоит.
Ручей дум меж норок и сопок
путь торит, не точит гранит.
Так тихо. И крыша с навесом
бревенчатый запах хранит.
И шторятся окна завесой.
И чайная кружка дымит.
И яблоки спеют так пряно.
И луч по груди бороздит.
То жёлто, то бело, румяно
в глаза мои солнце глядит.
А ночью вдвоём со свечою
мы слушаем шорохи трав,
гадаем по шелесту, вою
деревья и зверя, и явь.
Жилище без троп и тропинок,
эдемов желанный шалаш,
гнездо из родимых пушинок.
И я его вверенный страж.
Назначен сюда за скитанья
гонявшей до пота судьбой.
Наградой за боли, исканья
мне стал этот дом и покой…
Смоленское море
В тумане чёрного дымле?нья
тела, как волны, в пене гильз.
И жемчуг глаз глядит в томленьи
на чаек, что стремятся вниз.
И ветер тину влас колышет,
зубов младые семена,
и щепки рук, и пики в жиже.
Не видно в море этом дна.
Великий штиль. И свет не ярок.
Гребёт лишь кто-то в никуда,
чей лоб кровав и юн, и жарок,
по красной глади уходя.
Травы и танков, мачт обломки,
огонь в домах сторожевых
в одном пейзаже для потомков
застыли в память, для живых.
Маяк столиц лучится красно,
как красноокий чёрт глядит
на это действо любострастно,
и в тучах флагами кровит.
Финляндия, 1940 г.
Под тальком снега ноют раны
разбито-согнутой земли.
И солнце выглянуло рано,
нырнув из белой той мели.
Бока сугробам согревая,
им спины гладя или грудь,
искало что-то, обливая
лучами гладь, и торя путь.
Молчало всё, и даже ветви.
И ветер пух не ворошил
в оврагах. Ожидая летних
дождей с согревшихся вершин.
И лишь ладони елей хмурых
сметали щёткою те лбы
уснувших, каменных и юных,
кого сковали смирно льды.
Кто приютился под мехами
с зимы до тающей весны
убито, сонно ль затухая,
придя от Волги иль Десны.
Тех, что приня?ли жар чужбины,
глотая камни мёртвым ртом,
иль оседлавши воздух мины,
летели в небо, павши льдом.
Тёмный лес
В сыром просторе гущи,
что смоли злой черней
и тучи грязной пуще,
бреду в ночи ничьей.
Рыча и злом пылая,
и дум струня тесьму,
боль выкричать желаю
в просторие и тьму.
Темь угольна от криков,
плевков из душ и ртов.
И нет просвета, блика
средь смуглых холодов.
И щётки трав мозолят.
А сети веток ждут,
и странников неволят,
на части мелко рвут.
Стволы – колонны с пухом,
что примут и мой крик, -
лишённы дум и слуха.
От ягод лес отвык.
И всё вокруг смиренно,
и птиц оглохших нет.
Всё вымещу рефренно,
и снова будет свет!
Обнятый
Обнята ладонью ладонь
в присутствии кофе и мяты.
И сумрак светлее на тон,
когда ты, январская, рядом,
смолкает мой изверг цепной,
и ширит улыбка просторы.
Мне легче быть с этой страной,
и гибнут все войны и споры,
когда ты тихонько со мной;
крылатей спине, моим стро?кам,
светлее и в роще смурно?й,
вне грусти я, злобы, порока.
Твой волос касается плеч
и щёк моих так интересно,
как райские травы. А речь
колышется снежною песней.
Присутствуй и веруй в меня,
счищая всю сажу и тучи,
остылость на радость меняй, -
мир нового Бога получит.
Панковой Катюше
Отец
Уж чистый стол, по рангу вещи,
ни стука двери иль шагов,
вода напрасная не хлещет,
и нет в углах чужих богов.
Желанный мир, покой и диво:
на скатерть крохи не кладут,
лежат все линии не криво,
на месте каждый атрибут.
Никто не спорит, зря не ходит,
впуская в хату мошкару;
и не сбегает от работы,
что всех важней была в миру.
Глянь, не мешает шагу мусор,
и не прилипла к плитам гарь.
Но замок пуст, и нет обузы.
И ты над этим ныне царь!
Шаманка
Наряды радужнее радуг.
Ты, будто тождество небес
в живом играющем обряде,
каким костёр дивится, лес.
Витою лентою танцуешь,
и птичьим хором и травой
ты правишь, бурею ли дуешь,
творя добро и зло собой.
Вершишь и правдою, и лихом
дела и таинства, дрожа.
Меняешь песни, маски лика,
молясь за свет и урожай.
Кидаешь в небо искры, вспышки,
что плавят ночью облака.
Боятся боги. Племя дышит
над зельем с трав и молока.
И даже мир, любую душу
готова в жертву ты отдать,
чтоб дождь упал на эту сушу;
чтоб в нас царила благодать.
Углями чертишь знаки, мелом,
зовя все силища к себе…
И равен Бог златой, умелый
по силе, святости тебе!
Детки
По ста рецептам и лекалам
варили зелье в чашах рук,
чертей улыбкой развлекали,
перебирая чётки мук.
Вдыхая сеть дымов, дурманов,
играли дети с тишиной,
букетом трав, змеёй, туманом,
и нарекая всех виной:
богов, дома и век горелый,
что эти трубки подожгли.
Мечты на кончике их тлели,
и превращали ум в угли.
С дымами ввысь они летели,
цепляясь в ветви рук и ног,
минуя радуги, метели,
ладони, складки шерсти, тог.
Их Бог, иные ли встречали,
что вмиг оставили в глазах
печатью чудо, боль, печали,
на их смотрящих образа?х.
Семиминутные влюблённости
К тебе б пришиться до седин,
забыть пронзающие будни,
и холода осенних льдин,
и день нерадостный и трудный.
Ах, затереть б печатью дней,
следами страстных поцелуев
все раны хочется так мне!
Я лишь тобою существуем.
К тебе, к тебе, к тебе, к тебе
всей полнотой, остатком силы
лететь, ползти б… Душе-рабе
даруй тепло в любовном стиле.
Пером, заплаткой, ветерком
к твоим нарядам бы прижиться,
иль в волоса? войти цветком,
с тобой судьбой одной вершиться.
Свиваться, впаиваясь в жизнь,
и обретать цвета, значенье.
Огню поддаться б среди тризн,
забыв безветренное тленье.
К тебе б пришиться и любить,
дополнив пир собою-брошкой.
И обо всём забыть, забыть!
…Мечтаю я, глядя? в окошко…
Забвение
На полке умер я,
стихов живое племя
в ночи, начале дня.
Не место им, не время.
И рифм увядший лес
осыпан пылью злобы,
бит шпагой критикесс
в отсутствии той пробы
на всех листах, коре
имён и герба ткани.
Не к той они поре,
в оправе не той гранью.
Но жар-перо всегда
так метко выжигало.
Засыпали снега
узоры строф. Так ало
краснел закат углём
над книгою и прахом.
Но сдуется крылом
окна, широким взмахом.
Завьюжит вязь времён,
откинув пепла ношу,
откроет белый лён
страниц, обложки кожу.
И порохом снежа?сь,
однажды снова ляжет.
И оживёт, кружась,
как ветер вновь запляшет.
Снежная буря
Всё треплются метелью
клубы пуховых куч.
В комы смотались тени
под на?весями туч.
Подушек горы, горки
за гладями полей.
Позёмка вьёт по корке
всё со?рней и сильней.
И солнце еле смотрит
в те на?ста зеркала.
С покоем буря спорит.
Вдали свистит скала
расщелинами, воет.
Стучатся облака,
собравшись белым роем,
в небесно дно, бока.
И холод кости ломит
заборного хребта.
Ненастье буреломит.
Беда на все сорта.
Когда ж она напьётся
из взрыхленных прудов
и туч, и разобьётся,
упав в пылу трудов?!
Так брызги разольются,
оставив лишь узор
на окнах, где зажгутся
лучи горячих зорь.
Чеченский туман
По плечи камни, лужи.
Иль мы уже без ног?
Туман спасает души
надёжнее, чем Бог.
Окоп, как след от смерти.
И дли?нен их метраж.
Ныряет гриф усердно
в кровавый камуфляж.
И мёртвых глади, ворох.
Тут будто пир вершим.
И будто бы сам Молох
на троне тех вершин,
вершин чужбин далёких,
чьи сму?тны суть и дар.
И выдохами лёгких
мы греем тут январь,
и кашей тел питаем
земли, каменьев голь.
То ангел наш витает,
иль это просто моль?
И где покой, спасенье:
в бою, во сне слепом,
в среде иль воскресеньи,
глотке ли пули лбом?
Иисус молчал и взгорья,
и таял щит-туман,
пока Аллах путь торил…
Храни, мой талисман!
Корабельная
Люби?м под сотней листьев,
под горстью фонарей.
Корабль сердца, жизни
всех крепче якорей
её объятья держат,
не гонят в новый рейс.
Пусть буду я отвержен
хоть тысячью семейств,
лишь с нею б быть навечно,
в её впадая дно,
и жить улыбкой встречной
и ласкою цветной.
Её хочу и только!
Идти с мечом, крестом
готов, хоть по осколкам
за следом и перстом;
и ею быть любимым
под гроздью фонарей,
и ею век держи?мым
сильней всех якорей.
Ночные окна
Ах, поймано окно
кирпичной сетью стен,
во тьме ещё одно
среди погодных смен!
Как жемчуг и алмаз,
они, как россыпь бус,
сиянье ярких страз
меж звёзд-сестёр и уз.
В трясине мотыльки,
как в паутине зла,
живые огоньки
мерцающие зря.
Но чёрная весна-
паук их усыпит,
даруя им дар сна,
покой им посулит.
Сомнутся очи их,
и вспышки, и лучи.
Цвета угаснут вмиг
в смолящейся ночи.
И утром разведут
из искр вновь огни,
которые войдут
узорным светом в дни.
Мартовский мотив
Ширь неба – даль в годах,
и дом для солнца, лун.
А голубь в проводах,
как медиатор струн.
И песню ветер вьёт,
нитя?ми в такт дрожа,
природу в хор зовёт,
снежинками кружа.
Мил мартовский мотив,
где камень, где листок,
капель, ручей меж ив
сложили общность строк.
И каждый ноту внёс
в оркестр новых дней.
И даже старый пёс
подвыл, пугнув людей.
И так звучат вокруг
мелодий миг и час.
И мой пустой каблук
свистит уже подчас.
Так будет ритм звучать,
меняясь в май, июнь.
А небо вновь молчать,
смотря очами лун…
Ветреность
И в ветре нет покоя
огню, тиши, воде.
Он кружит листья роем,
слепя взор слепоте.
И нет покоя миру,
тряпицам, косам, льну.
Он множит в кронах дыры,
грозит он бурей дну.
Его смиряют ночи
и солнца яркий лик,
лишая буйства, мощи,
сглуша?я зверий рык.
Они его покоят
улыбкой тихих лиц,
меняя дикость воя
на лёгкий, талый бриз.
Вечер
В копилку поля солнце пало,
в бутыль вулкана прям на дно,
и темь закатная настала,
объяла мир давно родной.
И всё притихло, и замкнулись
ворота, окна, ширь очей;
грудей корсеты распахнулись
при завороте всех ключей.
Моторы смолкли, телетрубки,
и рупор ртов, и шум колёс.
И заискрилось сердце грубки.
Хозяйку встретил только пёс.
И печь зардела со свечою
в великий такт огня, дрожа.
И пылью старою мучною
заполнен угол. Худь ковша.
И лес вдали и травы мокнут,
дождя встречая тихий плач.
И старый голос девы молкнет.
И на стене дырявый плащ.
Наутро тени разбегутся
по лужам, к делу поспешив.
Монета вынырнет. И блюдце
молочный сок наполнит вширь.
И снова жизнь пойдёт привычно:
от дома к лугу, с луга в дом.
Тоска лишь эхом бьётся зычно,
и в горле всё тяжёлей ком.
Преодоление
По гати топчем путь,
и след ведём вперёд,
познать чтоб мира суть,
продлить познанье, род;
чтоб выйти из болот,
и моря бриз вдохнуть,
икрой насытить рот,
на выси гор взглянуть.
Мы торим тропы вдаль,
минуя топь и штиль,
рогоз, осоки сталь,
густой трясины гниль.
Вперёд бредём к лучам
из этих затхлых мест,
где птицы не звучат,
где селится лишь бес.
Вперёд! И пусть сапог
останется в грязи,
обоз, обломки ног
в раскате злой грозы.
Мы верим, что вдали
цветов, дел ассорти.
И оттого в мели
отрадней нам идти.
Обновление
Роняя в снег чёрные вены,
стволы, да и кроны молчат.
Несёт с собой март перемены
и перья хрипого грача.
Растит и живых, и умелых,
всех чалых морозом рубя,
их топит в проталинных мелях,
о власти пришедшей трубя.
И снова дома станут не?жны,
умыты дождём, ветерком.
И лужа утопит ком снежный
в себе, в междучасьи тайком.
Всё крошится, капает, тонет.
Всё лишнее сбросит весна,
и новые струны затронет,
весь сор хороня у креста.
Капель утоляет всем жажду.
Всё падает так роково?…
Что падает на земь однажды,
то было давно уж мёртво.
Висельник
Струна петли звучит уныло,
дрожа прыжками тетивы.
И рот немой поёт остыло,
кивая клавишам листвы.
И скрип коры, и взмахи крыльев,
как серый ангел меж ветвей,
что поднимают собой пыльный
туман среди пустых аллей.
Сухой мотив мелодьей сушит.
Жаль, не опустит руку сук,
чьи жилы каменны, натужны.
И оттого всё дольше звук.
Красивый вечер для веселья
и песен, что любовь поют.
Иное соло нынче в деле,
какое гасит жёсткий жгут.
И немь звучит так упоённо,
хоть стихла музыка и хрип…
Застыл в поклоне утомлённо
вихор певца, приняв изгиб.
Стоит, как памятники, ровно,
без постамента и оград,
спустивши очи так виновно,
не ожидая слов, наград.
И листьев шум – аплодисменты,
какие кто-то из окна
за чудо примет, комплименты,
на звёзды глядя, как со дна.
Себастиан и Марла
Сожжём гремучий мир
давай, распалим жар?
Юродивы все мы.
Из сот гнилых нектар -
твой дар, бездарность жить.
Вокруг пусто?ты, мрак.
И их ли нам хранить?
Бездумье, ложь и рак.
Не воин, не факир, -
тем с ними я в ряду
с кого срезают жир,
и учат вновь труду.
В нас общая вина
и бесполезье в дне.
Они и ты, и я
должны стоять в огне.
Дрейф
Упал? Лежишь, и чуть мерцаешь,
дела оставив на потом;
и плоскость мира созерцаешь,
пиная камни драным лбом.
В цветных глазах сереют краски,
и младость духа уж стара.
И будней снятая, лет маска
лежит у лужи, как гора.
И всё плывёт уныло, топко,
лишь ты дрейфуешь на мели.
А верхом налитые стопки
тебя на рифы завели.
Одежды парус мокро реет.
Согнулась мачта, вся в клоках.
Пойти на дно не даст, согреет
старухи божия рука.
Пляж
Накатит пусть волна
и смоет с нас одежды.
Ты будешь мной полна,
а я тобой, надеждой.
Пусть камни тут скрипят,
песок с водой их гладят,
касаясь наших пят,
с ракушкой тихо ладя.
И солнце пусть глядит
на пляжный танец этот
и зонт, что смело вбит
и красящий нам лето.
И море пусть молчит,
в наш шёпот не встревая;
и пусть вино горчит,
внося интригу в рае.
Какой прекрасный рай!
Горою высься мило.
Звездой лежу, – играй,
закрыв собой светило.
И пусть лучи волос
взамен ему сияют,
и прыгают меж поз,
минуты так сменяя!
Свет
Пылают жаром тела печи,
рисунки дарит честный взор,
и льётся музыка из речи
и чистый свет из ясных пор.
Улыбка каждый лик приветит -
то враг ли это или друг.
И мёд сочит и ярко светит
в выси? блестящий неба круг.
И ширь отрадна, даль красива.
Все звуки радуют мой слух.
И рифмы пляшут все курсивом.
Влюблён я в каждого вокруг!
Вдыхаю чаще воздух мира.
Танцует шаг на сцене луж.
Гляжу на солнце – шарик сыра;
как на цариц, беззубых клуш.
Весенний день меня забавит
среди дымов и ярких стен.
И новый вдох чудес прибавит,
дурманя счастьем норы вен.
Дома, цветы и люди-блики.
Нет нынче грусти, боли, лжи!
Я – человек без маски, "ника".
Я рад, я радуюсь, что жив!
Рыбак
В тиши умело смастерил
крючок, удило, леску,
закинул метко меж перил
до вод и света всплеска.
Блесна вещала про улов,
и рыбы ей внимали
без веры, верности и слов,
прося, чтоб вынимали.
Они спасались, я ловил.
Завистники вновь ждали.
Хотел спасителем прослыть,
но удочку сломали…
Наживку сняли прямо в дождь,
укрыв от взора тряпкой,
её чтоб больше не нашёл.
И стало мне так зябко.
Лишился промысла и вод.
В садке моём лишь сотня.
Идёт за годом новый год,
лишь шире преисподня.
Забросил напрочь хобби лет,
теперь в покое, страсти
спасаю ангелов от бед
сачками – новой снастью.
Остановка "ЮВЖД"
Разъедемся пьяными в меру,
счастливыми чуть от вина,
последовав чести, примеру
по норам, где скука одна;
где стены, холодные кружки
и коврик свернулся от дыр;
где в спешке надкусаны сушки,
в кастрюле отплюнутый жир;
где нету веселья, лишь тени
молчат на полста языках,
шум пьяных наречий так ленно
опять созерцают впотьмах;
где клонятся плечи к подушкам;
где снова укорно стыдят,
и выхлопы горла, как пушка,
таранят пушинки, смердя.
Разъедемся. Взмахи ладонью,
как будто прощаясь навек
друг с другом, тоскою и болью,
ах, лётной души человек!
Андрею Юхновцу
Бархатная
Такая тёплая, что льду уютно даже,
хрусталятся снежинки, не ложась.
Ты – бриллиант среди песка и сажи,
туманами что вьются, не кружась.
Нескромная, и бархатна до неги,
кладёшься лакомо и к шее, и груди.
Пусть вовсе ты и не невинней снега,
но келья – ты средь яркой суеты.
По выемке спины ладонями и взором
плыву, по руслу, килем штиль пашу.
Со сладостью, поэзией, позором
тебя в себе причудливо ношу.
Тобою ласковой изнежен и истерзан
в потоках слов, надежды и вина.
И вкусы все, вкушённые из пе?рсей,
желанно так впиталися в меня.
И страсти льются ласковые ниже,
как водопады, и обратно ввысь.
Будь кружевней всех девушек Парижа,
ныряя в волны маковых кулис!
Татьяне Дерусовой
Влюблённый
В толпе обжитой дураками
и сотней жалоб меж причин,
бездумной речью, стариками,
и остью жал из всех личин,
среди и стройных, и холёных,
пошитых формами лекал;
среди бесчувственно-калёных
средь вееров и опахал
он скромной точкою в потоке
цветёт и в соре, и во тьме,
плевки минуя и мороку,
живёт в мечтающемся сне.
Такой живой и одинокий.
И хворь его, как чудо, дар.
Со взором мудро-волооким.
А из груди невидный пар.
Среди красивых, но лишённых
души, бредёт в пустой гурьбе,
он, тот пожизненно влюблённый,
хромы?гой тихою в толпе.
Мечты сбываются
Объяла мир любовь,
и пляшет конь в овсе,
сошла дрянная кровь,
и белка в колесе
обня?ла вдруг орех,
нагнав лихой финал;
и канул ярый грех,
как камешки в канал;
и спит телёнок в сене,
и к ели жмётся ель,
вино бежит по вене,
из русла в норы бель;
мошны богаты, души,
все сыты, щедр Бог,
волна ласкает сушу,
и в бой не рвётся рог;
послушны дети, звери,
богата всем земля,
приветливы все двери,
не ранит рук игла;
и слуг царицы хвалят,
и гвоздь прибит в доске,
все счастие всем дарят…
Лишь я один в тоске.
Заряна
Дари ему крыла? и вечер,
широкий облик юных глаз,
и стан задорный, узкоплечий,
танцует что под этот джаз.
Дарись ему, и он ответит
солидным взмахом и вином,
монетой ласку, шарм отметит,
пока темно за тем окном.
Салютом смейся, лей желанья,
копною белых крон кружи;
цепляя слогом заклинаний,
над ним так сладко ворожи.
И не гонись за новой данью,
ведь душу он тебе отдал,
и, уходя за красны ткани,
к твоим распятьям припадал.
Вручайся вновь. Не скоро утро.
Он вновь опять у ног твоих,
окутан сетью милой пудры,
чулок до чуда колдовских.
И до рассвета пой умело.
Он рядом будет миг и час.
А я пером почти в апреле
навек благословляю Вас!
Заряне Слепокуровой
Имя креста
Среди всего, что станет верой,
трёхглавья ставленных крестов
стоит посланец чуда, меры
надво?е скре?щенных перстов.
Великий жар кровавой маски,
фонарь среди бесправья, тьмы
такой недолгой ясной сказки,
что знали в этой жизни мы.
Потоки слов, безмолвной силы
даруют всем покой вокруг.
Дрожат так трепетно все жилы,
вновь источая вести звук.
И он, уже дождём омытый,
покрытый влагой, как Ахилл,
влюблённым сердцем уязвимый -
одной из сильно-слабых жил,
любя?щей люд. Прощая слабость,
распят, но зорок на посту,
не негодуя, верит в радость
сквозь боли, капли и тоску.
Pops
Ты знаешь сотню песен,
в придачу к ним куплет,
который также лестен.
Я знаю им ответ
одной строкою меткой,
что чары все падут.
И шарм мелодий веткой
сменить могу. Все врут
их ноты, цвет и скорость,
скрывая глупость слов,
неся ущерб и по?рость
основам всех основ:
творя из тигра кошку,
из роз подножный корм;
неся не суть под кожу,
а только яркость форм.
Забудь такие песни!
Розеток ток – на ноль.
Пусты, но так помпезны.
Основа смысла – боль.
Лишь в ней всего потоки,
в одной всего строке.
Вся вечность, моря соки
в одном таком глотке.
Простая
В ней нету дна и нету выси,
и нету плоскости лугов,
и гротов, сытости и жизни,
наклонов, выгибов углов.
Она – прострация, средина,
межа меж небом и землёй.
Она – абстракция, рутина;
не сжата цепью и семьёй.
Она без времени и ранга,
невидный ветер, пыль времён.
Она без бремени и флангов,
без флага, почерка, имён.
Она – весь мир, и шире граней,
при том всегранна, и ничья.
Она – Псалтырь и сборник брани,
исток морей, финал ручья.
Она – никто, ничто и нечто,
что мне видна, и только мне.
Её готов любить я вечно
в ночи, рассвете, утре, дне!
Оружие смерти
Оружье смерти мне готовь,
и я нырну в петли той прорубь,
на дуло я направлю бровь,
иль приговор приносит голубь?
Пусть дикий сок отравой зла
по сети вен, шипя, польётся,
иль пусть амурная стрела
вмиг гарпуном кривым воткнётся!
Иль шин поток меня снесёт,
гуашью скрасив пыль дороги?
Пустыня сок мой иссосёт,
замёрзну ль камнем на пороге?
Обняв сугроб иль чан с вином,
усну, забыв позыв проснуться?
Войду ли в штиль озёр винтом,
чтоб тайн невидимых коснуться?
Иль дно реки вдохнёт меня,
иль буря шею скрутит рогом?
Надеюсь, вынув из огня,
меня представят перед Богом!
В любую пору, час и год,
минуя жар и холод паник,
любую смерть, любой исход
готов принять усталый странник!
Ромашкины. Гербарий
Халва, запитая вином,
и вкус любовности в борделе,
мечта в потоке временном -
всё это ты, на самом деле.
Тебя адамьи я любил
среди всего и вся в округе.
Себя же адово сгубил,
и ты не стала мне супругой.
А знаешь, ты всегда во мне,
тебя ищу во спинах, ликах!
Ты с божьим духом наравне,
свеча темниц моих великих.
Поток надежд течёт к тебе
дыханьем, рифмою, молчаньем.
И в каждой ты моей мольбе
всё также ярко, неслучайно.
Я буду век внутри носить
желанный образ и печали.
Смогу ль, не знаю я, простить
святых, что нас не повенчали!
Татьяне Ромашкиной
Стрипteeth
Ах, дом горячих тел
и душ забытых дома,
чью похоть я воспел
в потоке света, рома!
Ах, песни спелых губ,
медовый шарм объятий,
мелодьи райских труб, -
всё здесь! Ах, нити платий,
их радужный каскад!
Ах, шёпот – клей разбитым
надеждам, коим рад
давно бывал, налитым!
Ах, алый сад в плодах,
приют рукам поэтным,
с пером что не в ладах,
и что в ладу монетном!
Измерен ритм и шаг,
и сумма каждой встречи,
где нынче каждый – маг
с именьем франков, речи.
Ах, дом и замок тем,
забытых за порогом
(где ртом и сердцем нем),
оставшихся лишь в слоге.
Ах, храм, лека?рный дом!
Перст Бога – их ладони,
что в утре голубом
отринут в полутоне.
Марина-вская впадина
Исчезнуть, жить в безве?стьи,
средь ветра, рек, травы,
как в божьем сне и месте,
без быта, дум в главе.
И плыть бы средь раздолья
полей, зеркал озёр,
смотреться с небо только,
метя из мыслей сор.
С тобой едино б спеться
в избушке между скал,
сюда от мира деться,
найдя свой, что искал.
И в чайном плыть дурмане,
всем клевером дыша,
и сок берёз с поляны
испив из рта ковша.
Играя в снах, рефреном
на нотах всех росы,
хочу жить, а став тленом,
быть частью сей красы.
Аннигиляция
И будут сны вливаться в сны,
я между пёрышком кружиться,
летя в июнь из дней весны,
чтоб в лете пламенно обжиться.
Меняя облик, форму, цвет,
входить в иные измеренья,
я буду, знать всему ответ,
найдя войне дум примиренье.
Втекая в море, пламя, пар,
иной субстанцией предстану.
И льдом меняясь на пожар,
то тьмой, то радугою стану.
Я стану кем хочу, кем ты
прикажешь быть во сне и яви.
Со дна ворвуся я в порты,
и орошу снегами травы.
Из туч я снова превращусь
в стекло и насыпи берлоги.
Во всё влюблённым обращусь,
и никогда в себя, былого.
Psychopathology
Белы дверей халаты,
а койки резвых ждут
и лезущих нахрапом,
зовущих божий суд,
отчаянных и хмурых,
смиренных и в обед,
чей ум подобен турам,
иль сладок, как шербет;
и мам с помятым чревом,
отцов, чей боек нрав;
живущих, будто девы,
кто думает, что граф;
и раненых под Хостом,
и тигров меж свиней;
кто режет кожу с кости;
кто яростней огней;
пророков и шаманов
палаты ждут, киша,
потомков жаб и ханов,
героев мятежа…
Себя обняв до хруста
меж длинных рукавов,
меня встречают грустно,
как ангелы с углов…
Право на вечность
Бунтует огонь исполинный
войной расцарапанных душ,
что требуют явки с повинной
тех, кто их отправил под туш
в далёкие страны командой,
сияя крестом меж парчи,
читая устав, фолианты.
Из света за шторы ночи
ушли мы, в болотные глуби,
где нет и понятия "Бог"…
Ах, в спины шумели нам трубы!
Мы верили в праведный долг!
Сейчас же мы собраны гроздью,
готовы сжигать меха трав,
взрывать и снега своей злостью,
признания требуя прав
уже не на помощь, медали,
а право на память меж плит;
чтоб шоры свои поснимали
чья совесть розеткой искрит.
В подмогу бушует нам ветер.
Военная мне?ма, как боль.
Ведь так в поколении третьем
не вспомнят ни жертву, ни роль.
Transcription
Похожая силой на чудо
печали улыбкой крушит,
тоски бастионы, запруды.
Транскрипция чуткой души
неведома мне и маняща.
Сырым изумрудом глаза,
что будто бы райская чаща,
где мыслей стада и краса.
Образчик покоя и света,
и самых телеснейших скреп;
потомок, быть может, вене?дов,
что сеяли счастье и хлеб.
Ах, давшая шик и названья
британские русским вещам,
имея и дар, и призванье,
теплом наделив от луча!
Покорная нежности, мощи,
ответная слову в добре.
Тону в её взо?ристой роще,
как в англо-святом словаре.
Ирине В. Фоминой
Светоносный
Мне слаже мёд и клюква,
приятней шум, гобой,
теплее казни буквы,
не страшен вой и бой;
и пред толпой я – воин
и царь, пред Богом – Бог;
из ласки, мощи скроен;
с врагов снял сотни тог;
живых живей, прекрасней,
крылатей горных птиц,
алмазов всех алмазней,
певучей струн, певиц;
и сыт одним лишь вдохом,
щедрей на рифму, фунт,
цветнее взором, слогом,
светлей лучей, секунд
быстрее, всех умелей,
хоть мне и не впервой,
я выше, вечней елей,
когда любим тобой!
Воюющий
Хватая меч за гладь реза?ла,
сминая в кровь ладонь свою,
я помню, что ты мне сказала:
"Живи и вдох храни в бою…
Но стрел не бойся и потопа,
не лезь за дурственным перстом,
держи в объятьях сырь окопа,
храни себя любым крестом.
Бегут? Беги! Ты важен белым,
чем гордо-чёрным под золой.
И пусть трофей берёшь не первым,
зато живой, с душой земной,
а не звериной, средь обочин
и луж багровых и кривых.
И пусть твои святые очи
хранят добро и ум живых.
Ступай, и мы тебя дождёмся!"…
"Вернусь, сниму войны оскал,
с тобою встретимся, сомкнёмся"…
– представил это, и упал…
Сероокая
В глазах серее неба
каёмка – чёрный круг.
Я в них ещё эфебом
влюбился без натуг.
Мила зениц хозяйка,
чей лепет – юный мёд;
чьи думы, будто стайки,
кружат свой хоровод.
