Альфред Леманн
Иллюстрированная история суеверий и волшебства
Мне хотелось бы обратить внимание читателей еще на некоторые стороны цитированных отчетов, могущие осветить нам источник весьма частых ошибок наблюдения в обыденной жизни. В одном сеансе мне хотелось сделать опыт появления на аспидной доске слов, намеченных предварительно в книге, без ведома медиума. Присутствующие выбрали слово. На доске появилась надпись «Det er vel Maximum», но такая неявственная, что никто не мог разобрать, даже я сам, сделавший ее. Когда доска была повернута так, что буквы стали вверх ногами, то один из присутствующих воскликнул: «А вот верно: вот слово „Undersögelse“ (опыт), находящееся в начале выбранной нами строчки». В отчете этого очевидца обращено особое внимание на факт, что на доске чудесным образом появилось слово, которого медиум не мог знать. На самом деле все было очень просто: он знал, какое слово должно стоять, и принял неудобочитаемые каракули за это слово. Трудно найти лучший пример иллюзии и склонности преувеличивать сходство малознакомого предмета с хорошо известным. После этого не может казаться странным то обстоятельство, что многие спириты узнают почерк своих умерших друзей или родных.
Сравнивая отчеты, я нахожу в тех, которые были доставлены мне учеными, наклонность к систематизации; их описания дают не сырой материал, но уже обработанный, опыты у них разделены на группы; существенное отделено от несущественного и т. п. Мы видим попытку в этом роде в одном из приведенных отчетов, но у меня есть другие, где это выражено еще гораздо резче. У некоторых лиц лишь мельком упомянуто о неудавшихся опытах, зато удачные описаны подробно. Само собой разумеется, что такие обработанные отчеты дают совершенно ложное представление о действительном ходе дела. Читатель, конечно, согласится, что мои примечания изображают факты гораздо естественнее и понятнее, чем они изложены в отчетах. Впечатление чудесности и получается именно потому, что многое пропущено, и чем больше пропускалось, тем сверхъестественнее и непонятнее кажутся факты. Поэтому описания, где пропущены подробности неудавшихся опытов и перерывы между удавшимися, теряют всякий смысл. Но именно этим отчеты ученых грешат гораздо более, чем простых смертных. Из исторического обзора спиритизма нам известно, что таковы были описания спиритических явлений даже у таких наблюдателей, как Крукс и Цельнер; в них, безусловно, пропущены все мелочи, которые, однако, имеют столь большое значение для истинного понимания процесса. На этом только основании я позволил себе назвать свидетельства этих ученых лишенными всякой цены, а читатель сам теперь может судить, как много виденного ими чудесного основано только на ошибках в наблюдениях. Если такие ошибки играют столь важную роль при современных исследованиях, то можно себе представить, насколько подобные ошибочные наблюдения способствовали зарождению и поддержанию суеверий в прежние времена.
Еще одно замечание: достоверно, что как Девэй, так и я достигли результатов через фокусничество. Я вполне убежден, что и Слэд и Эглинтон и все прочие медиумы весьма широко пользовались этими средствами. Материальные медиумы так часто подвергались разоблачениям, что способы, которыми они производили разные манифестации, можно считать вполне известными; однако из этого еще не следует, что всякий фокусник есть непременно и медиум. Даже при моих медиумических опытах обнаружились некоторые указания на в высшей степени замечательные психические феномены, обусловившие отчасти мои успехи, и я уверен, что наличность такого рода явлений именно и отличает медиума от простого фокусника. Я убежден, что именно Девэй в этом смысле был сильным «медиумом», нисколько не менее чем Слэд и другие знаменитости, и что только этому он обязан удивительным успехом своих опытов. Конечно, в таком медиумизме нет ничего чудесного или сверхъестественного, а есть только весьма интересная, но вполне объяснимая игра психических сил.
Значение ошибок наблюдения в суеверии
Мы теперь знаем, что различные формы психической деятельности по природе своей заключают в себе возможность определенных ошибок наблюдения, если не приняты особые меры для их избежания; однако последнее возможно лишь в том случае, если мы до известной степени можем управлять наблюдаемыми явлениями или, по крайней мере, можем приготовиться к наблюдению. Именно этой подготовленностью и отличаются наблюдения научные от случайных, которые производятся всегда более или менее неправильно. Доказав опытами, что наблюдения над явлениями малоизвестными сопровождаются особенно многочисленными ошибками, мы, кажется, теперь вправе утверждать, что целый ряд суеверий и неправильных воззрений основан прямо на таких неточных наблюдениях. С первого раза можно даже подумать, что всякое ложное представление имеет свое основание в ошибках наблюдения; но это бывает не всегда: иногда фактическая сторона замечена правильно, но фактам дано совершенно ложное истолкование, под влиянием чрезмерно поспешных умозаключений, не достаточно проверенных опытом. Если же самое наблюдение было неправильно, то вывод неизбежно ложен. Однако такие неправильные выводы, получаемые непосредственно из ошибочных наблюдений, ведут обыкновенно лишь к большему укреплению существующих суеверий. Мне могут сделать следующее возражение: известно, что у диких народов, проводящих жизнь среди природы, внешние чувства гораздо острее. Так, напр., обоняние, которое у нас почти не идет в счет, у них играет большую роль. Из этого легко сделать вывод, что ошибки наблюдения в древние времена, или у диких народов, вследствие более тонкой способности восприятия, должны гораздо реже иметь место и служить исходной точкой для суеверий. Но заключение это вполне ложно. Действительно, при более острых внешних чувствах подробности будут лучше отмечены, но в интересующей нас области мелкие подробности имеют мало значения. Для того, чтобы в кратких чертах отметить общий ход событий и их последовательность, точно определить пространство и время, не нужно острых чувств, а эти именно стороны наблюдения важны в разбираемых нами явлениях. Правильное заключение зависит от всей серии психических процессов, качество которых нисколько не улучшается, напр., при более остром зрении. Кроме того, знание и понимание наблюдаемых явлений играет решающую роль в правильности наблюдения, а я думаю, не может быть сомнения, что знание законов природы и душевной жизни в древние времена во многом уступало нынешним. Поэтому трудно допустить, чтобы наблюдения и заключения древних времен были более достоверны, чем новейшие.
Ввиду этого, ничего нет удивительного, что у древних авторов мы находим много сообщений, основанных на неверных наблюдениях, а иногда просто выдуманных. Возьмем, напр., образец из «Естественной истории» Плиния, особенно богатой такого рода рассказами.
Рис. 61. Морской монах
«В Индии, – говорит Плиний, – живут огромные змеи, могущие без труда поглотить оленя или буйвола. В Понте живут змеи, которые хватают на лету птиц, как бы быстро они не двигались и как бы высоко ни находились. Всем знакомо происшествие около Карфагена с огромным змеем в 120 футов длины, борьбу против которого, во время последней Пунической войны, пришлось вести при помощи осадных машин, как против укрепленного города». К этим описаниям Плиний присовокупляет еще несколько рассказов о необычайных происшествиях, напр., о борьбе чудовищных змей со слонами, оканчивающейся обыкновенно гибелью обоих противников, так как мертвый слон, падая, раздавливает змею. «Все эти змеи, – говорит Плиний в другом месте, – не ядовиты». Очевидно, речь идет об известных «тигровых пифонах», а рассказы об огромной величине змей основаны на неверных глазомерных определениях, на что обращено внимание в приведенных выше выписках из жизни животных Брэма. Еще больше ошибок наблюдения встречаем мы при описании всего внешнего вида животного; в сочинении Плиния мы найдем множество таких неточностей.
Приведу еще пример из более близкого времени; я говорю о знаменитом «морском монахе». Мы имеем не только описание этого чудовища, но даже изображения, которые, конечно, скорее всего помогут нам выяснить, где именно кроются ошибки наблюдения. Самое древнее известное мне описание встречается у немецкого натуралиста Конрада Мегенберга, написавшего в 1349 г. первую немецкую естественную историю «Das Buck der Natur»; но его сочинение есть только обработка еще более древнего латинского оригинала «Liber de natura rerum» Фомы Кантимпратензиса (1270). Последнее не было напечатано и имеется только в немногих рукописях, которых мне не удалось видеть, вероятно и у него уже есть это описание морского монаха. Изложение Конрада Мегенберга настолько характерно, что заслуживает дословной передачи: «Monachus marinus. Морским монахом называется чудовище в образе рыбы, а верх, как у человека; оно имеет голову, как у вновь постриженного монаха. На голове у него чешуя, а вокруг головы черный обруч выше ушей; обруч состоит из волос, как у настоящего монаха. Чудовище имеет обычай приманивать людей к морскому берегу, делая разные прыжки, и когда видит, что люди радуются, глядя на его игру, то оно еще веселее бросается в разные стороны; когда же может схватить человека, то тащит его в воду и пожирает. Оно имеет лицо, не совсем сходное с человеком: рыбий нос и рот очень близко возле носа». Мы знаем теперь, что подобное чудовище действительно существует. Экземпляр его был пойман возле Малмье между 1545–1550 годами. Датский историк Арильд Хвитфельд сообщает в «Хронике Датского королевства» следующее: «В 1550 году поймана возле Орезунда и послана королю в Копенгаген необыкновенная рыба. У нее была человечья голова, а на голове монашеская тонзура. Одета она чешуями и как бы монашеским капюшоном. Король велел рыбу эту похоронить. С рыбы было сделано несколько рисунков, которые были посланы разным коронованным лицам и натуралистам Европы». Эти-то рисунки и дошли до нас. Известный врач и натуралист Конрад Геснер в Цюрихе (1516–1665) пишет по поводу этого чудовища: «Этот морской монах, говорят, пойман был в Балтийском море, возле города Элбъе в 4 милях от Копенгагена, столицы Датского королевства. Длина рыбы четыре локтя; она была прислана королю и считается за чудо. Говорят, она была поймана в сети вместе с селедками. Альберту с пишет, что такие же рыбы неоднократно бывали пойманы в Британском море».
Рис. 62. Пятно на яйце в виде рисунка курицы и лисицы
Сравнивая описания и изображения этого чудовища между собой, проф. Стенструп пришел к заключению, что все они относятся к десятищу-пальцевой каракатице. Это животное имеет черную с красным окраску, а бородавки на коже и присоски на щупальцах могут легко быть приняты за чешуи. Если представить себе это животное, лежащее на берегу, брюшной поверхностью вниз и с подобранными щупальцами, то можно усмотреть некоторое сходство с монахом, снабженным рыбьим хвостом; чтобы оно было нагляднее, мы даем на рис. 61 изображение каракатицы, взятое у Стенструпа, и морского монаха, как он изображен у Геснера и Ронделэ. Вся эта история служит очень ярким доказательством того, что при поверхностном взгляде мы легко преувеличиваем сходство незнакомого со знакомым. Это относится не только к общему виду животного, но даже и к подробностям. Все сообщения о морском монахе говорят о чешу ях, которых нет на каракатице. Но, очевидно, рассуждали так: морской монах – рыба, рыба одета чешуями, следовательно, у морского монаха есть чешуи. При некотором желании и при поверхностном осмотре бородавки и присоски можно принять за чешую. Сходство было преувеличено. Единственное противоречие между описанием морского монаха и каракатицей может быть только относительно величины в четыре локтя, далеко превосходящей обыкновенные размеры каракатицы. Однако возможно, что и было поймано животное четырех локтей длины: по крайней мере были случаи поимки немного меньших экземпляров. Такой именно гигантский экземпляр, пойманный в 1853 году, навел проф. Стенструпа на мысль, что перед ним и есть in purls naturalibus морской монах.
Возвратившись к Плинию, мы найдем у него источник рассказа об очень интересном и много раз описанном животном, баснословном единороге.
Этот зверь упоминается еще в Библии и у Аристотеля, но у Плиния ясно видно, что вера в его существование основана на ошибке наблюдения. «Самое неукротимое животное есть единорог, имеющий тело лошади, голову оленя, ноги слона и хвост кабана. На средине лба он имеет рог, длиной в 2 локтя (почти 1 метр). Никто не мог изловить зверя живым». Таким образом, Плиний при описании единорога прибегает к сравнению его членов с таковыми же других животных, и мы должны ожидать, на основании до сих пор нам известного, что сходство это преувеличено. Все же, однако, Плиний дает нам признаки, достаточные для определения единорога. Есть только два животных, которых ноги похожи на слоновьи: бегемот и носорог. Так как только последний может дать повод к описанию рога на лбу, то легко предположить, что он именно и есть загадочный единорог. Хотя тело его мало походит на тело лошади, а голова на оленью, но этому нельзя придавать большого значения; мы знаем, что сходство преувеличивается; ведь и ноги носорога тоже не вполне похожи на ноги слона по числу копыт. Утверждение Плиния, равно как и других писателей, о крайней дикости единорога, конечно, также вполне соответствует нраву носорога, который нигде никогда не был домашним животным. Однако против этого можно возразить, что носорог был прекрасно известен Плинию, у которого есть верное описание его. Плиний сам говорит, что не раз видал его на арене цирка. Поэтому казалось бы, что в основание рассказа Плиния о единороге не могло быть положено смешение его с носорогом, так как он описывает двух животных, из которых одно он сам видел. Мне кажется, однако, что такое смешение вполне возможно; единорога он описывает лишь основываясь на словах какого-нибудь прежнего автора, которого он просто пересказывает целиком, он мог не подозревать, что введен в заблуждение и что мнимый единорог есть не что иное, как хорошо известный ему носорог. При изучении других авторов мы можем найти подтверждение этого предположения. Современник Плиния, географ Изидор Медийский говорит также о единороге (monoceros), но уже прямо прибавляет, что это то же животное, которое называется носорогом (rhinoceros). Изидор говорит далее, что единорог (он же носорог) настолько дик и быстр, что не может быть пойман обыкновенными средствами, а только непорочною девицей; – это примечание играет потом большую роль в средневековых легендах об единороге.
Эти примеры, число которых можно было бы увеличить до бесконечности, доказывают нам, что и в старинные времена неточности наблюдения были те же, что и теперь. Из них же видно, как из таких ошибок зарождаются суеверия и баснословные образы, которые существуют много веков и искореняются только более тщательными исследованиями. Прежде чем перейти к разбору более сложных случаев, рассмотрим еще несколько примеров, где были такие же ошибки наблюдения, но которые повели к возникновению суеверий совершенно в другой области.
Существует очень старое и очень упорное убеждение, что если беременная женщина испугается какого-нибудь зверя, или другого предмета, то на плоде окажутся знаки того, что причинило испуг. Или весь ребенок будет иметь сходство со страшным предметом, или только его лицо, или наконец на теле его будут родимые пятна, сходные по форме с испугавшим. Уже во времена Агриппы имелась готовая теория для объяснения этого. Теория эта конечно неверна, но все же и новейшие наблюдения подтвердили, что при особых обстоятельствах, напр., у истеричных, путем вазомоторных рефлексов, могут выступить пятна на коже и даже произойти кровоизлияния. Эти явления остаются местными и отчасти воспроизводят представления, завладевшие сознанием субъекта.
Следовательно, явление это происходит на нервной почве. Но так как никакой связи между нервной системой матери и плода не существует, то передача впечатлений от матери плоду была отвергнута и все приведенное признано было за суеверие. Вероятнее всего, что в основе этого верования лежит также неправильное наблюдение. Весьма нередко беременные женщины бывают обуреваемы навязчивыми идеями, а потому если у плода окажется уродство, или пигментное пятно, то при некотором желании сходство его с содержанием патологической идеи матери может быть легко преувеличено и последние приняты за причину первого. Несколько примеров помогут нам понять дело и убедиться, что такое объяснение имеет основание. Пример наш относится не к человеку, а к курице, но это не изменяет дела. На рис. 62 изображено в естественную величину яйцо с темноватым причудливым пятном на вполне белой скорлупе. Пусть читатель попробует угадать, что должно изображать это пятно; этого не могли сделать и те, кто видел подлинную фотографию. Но если знать «историю» яйца, то в пятне можно найти смысл. Курица попала в зубы лисицы, но была отбита хозяином. Некоторое время курица лежала как бы подавленная ужасом, но потом оправилась вследствие тщательного ухода, а через три дня снесла яйцо с пигментным пятном, в котором собственник очень ясно усмотрел изображение всей истории, т. е. курицу в когтях лисицы. Некоторое весьма отдаленное сходство, пожалуй, можно усмотреть, но чтоб узнать в причудливом пятне всю историю, нужно знать ее заранее и тогда, конечно, очень легко преувеличить сходство. Вероятно, нападение лисицы, вызвав нервное потрясение у курицы, помешало всему яйцу принять темную окраску, как это иногда бывает, но сделать из пятна изображение всего происшествия может только безграничная фантазия наблюдателя, знакомого с ним заранее.
Наконец, на наших глазах происходит зарождение нового суеверия, имеющего, однако, совершенно такое же основание, как и все старые: неправильное наблюдение. Я говорю о предполагаемом сходстве между «фотографиями» и почерком «духов» и фигурами и почерками покойников. Такие сходства встречаются далеко не часто, и именно поэтому высоко ценятся те случаи, когда в очертаниях «духа» можно усмотреть некоторое сходство с известным покойником. Спириты признают, что изображения эти действительно подлинны, что вызвавшие их фотографы действительно медиумы, и что они прибегали к помощи искусственных средств только в тех случаях, когда «сила» была мала. Я думаю, мы можем более удовлетворительно объяснить дело, убедившись в наклонности человека преувеличивать сходство предметов мало знакомых с хорошо известными. Если изображение хоть одной черточки напоминает покойного, то верующий спирит наверное найдет «полное сходство» и увидит «яркое доказательство», хотя бы фотограф и был впоследствии уличен в применении самых естественных средств для получения изображения. Таким образом, «поразительное сходство служит гарантией, что фотография подлинна».
Мы имеем другого рода более сложные примеры, где ошибки наблюдения и дефекты памяти послужили источником новых суеверий не прямо, а в связи с ранее существовавшими предрассудками. Сюда относятся разные предзнаменования, предостережения и предсказания. В числе такого рода феноменов главную роль в прежнее время играли кометы и их объяснение. Известно, что еще в прошлом столетии видели в них чудесные вещи: горящие факелы, обнаженные мечи, отрубленные головы, драконов и всяких чудовищ. Само собой разумеется, что все они предвещали страшные несчастья.
Рис. 63. Изображение комет (из книги «Die wunder Ceottes», 1744)
Известный в свое время ученый Конрад Вольфхард Ликостенес в Базеле (1518–1561) издал в 1557 году обширное латинское сочинение «Prodigiorum ас ostentorum chronica», в котором он собрал все описания комет, которые смог найти у старых авторов, и сопоставил их с последовавшими затем общественными бедствиями. В том же году книга появилась в немецком переводе, а затем не раз перепечатывались из нее краткие извлечения. Последующие описания и рисунки взяты из одного из таких изданий, а именно из вышедшей в 1744 году во Франкфурте книги: «Чудеса Бога и природы при появлении комет». В предисловии к ней сказано, что как текст, так и рисунки взяты из сочинения Ликостенеса. Книга иллюстрирована 83 рисунками, из которых два мы приводим здесь. В первом (рис. 63) еще можно признать комету под видом меча, но в следующем (рис. 64) изображении фантазия наблюдателя скинула всякую узду. Это изображение должно воспроизвести вид кометы, появившейся в 1527 году, т. е. при жизни самого Ликостенеса. Об этой удивительной комете он пишет следующее:
«В 1527 году 11 октября рано утром, в 4 часа, появилась видная почти во всей Европе огромная звезда – метла, горевшая на небосклоне около 11/4 часа и имевшая поразительную длину и кровавый, красный цвет. Верхняя часть ее имела вид согнутой руки, державшей в кулаке обнаженную шпагу, как бы готовую разить. У острия шпаги и по обеим сторонам клинка было три больших звезды, причем первая превосходила обе другие по величине и блеску. От нее во все стороны в виде хвоста расходились темные лучи, имевшие вид копий, алебард, сабель, кинжалов, окруженных множеством человеческих голов с бородами и волосами. Все это имело кровавый блеск, так что многие ужасались и заболели. Затем последовали времена скорби и плача: турки вторглись в Европу, и Рим был взят Бурбоном. Папа едва удержался в замке се. Ангела, но 40 000 дукатов освободили его, и император вновь водворил его на престол».
Рис. 64. Изображение кометы (из книги «Die wunder Ceottes», 1744)
Этот рассказ во многих отношениях интересен.
Не то, конечно, удивительно, что многие заболели от страха перед таким ужасным видением, а то, что оказалось возможным открыть столько ужасов в невинной комете. Ведь и в нашем столетии на горизонте появлялись блестящие кометы, однако никто не замечал даже слабого подобия страшных подробностей, описанных Ликостенесом. Если отклонить предположение, что кометы стали вежливее и стесняются пугать человечество, то не останется другого объяснения, как то, что все виденное Ликостенесом была сплошная ошибка наблюдения. Но этим еще не все объясняется. Необузданное воображение, конечно, не нуждается в кометах, чтобы представить разные ужасы: оно может довольствоваться более скромными предметами и простое облако превратить в какое угодно страшилище, однако не слышно, чтобы в таких случаях люди заболевали от страха. Очевидно, что удивительные вещи, виденные в кометах, не были чистой фантазией, но что тут было своего рода наблюдение, и что люди, видевшие все страхи в комете Ликостенеса, не были в нормальном настроении. Иначе невозможно понять, почему появление кометы производило такую панику и заставляло видеть вещи, конечно, не существовавшие. Первоначальным явлением был страх, и он-то и заставлял видеть в кометах необычайные образы. Следовательно, вопрос можно формулировать так: какая причина страха, внушаемого кометами?
Мы можем дать на это определенный ответ. Мы имеем сведения, относящиеся к самым древним временам, что у всех народов существовала глубокая вера, будто бы некоторые явления природы – особенно редкие – суть предзнаменования, т. е. указания, которыми Божество предваряет людей о грядущих важных событиях, главным образом, о бедствиях. Хотя христианская церковь усиленно боролась с этим воззрением, как вообще со всем наследием язычества, но оно продержалось очень долго и даже не совсем исчезло теперь. Поэтому появление таких редких и заметных феноменов, как большие кометы, всегда связывалось с ожиданием больших потрясений, и уже один их вид наводил ужас на умы простых людей. Впрочем, не много лучше чувствовали себя и ученые. Разгоряченная фантазия наблюдателя рисовала вокруг кометы пламя, мечи, кровь и отрубленные головы, главным образом потому, что война и ее бедствия были тогда у всех на уме. Появление кометы возбуждало все эти представления, которые поэтому и виделись в горящем небесном светиле. Первоначальное происхождение этого суеверия, вероятно, коренится в самых основах некоторых религиозных воззрений человечества. Боги любят людей и, желая предупредить и подготовить их к грядущим бедствиям, посылают предзнаменования в виде необычайных явлений природы. Раз зародившись, такая вера находит значительную поддержку в дальнейших ошибках наблюдения. Устрашенный кометой, человек готов был видеть на ней и вокруг нее всевозможные чудеса, а так как характер видений определялся его фантазией, то, конечно, на первый план выступали образы, угнетающие его дух и стоящие в тесной связи с тем, чего он боится или чего ожидает. Можно с уверенностью сказать, что суеверные опасения постоянно оправдывались, потому что всегда можно было указать на бедствие, последовавшее за появлением кометы, так как бедствия были явлением обыденным.
В сочинении Ликостенеса мы встречаем такое описание: «В 194 году до P. X в Риме и Понте появилась необычайно большая звезда – комета; повергшая всех в ужас и удивление. Звезда появлялась 80 дней подряд; и немедленно после этого самаритяне напали на иудеев и произвели между ними большое опустошение». В это же время родился Митридат, царь понтийский, больше повредивший впоследствии Риму чем кто-либо из других врагов. Очевидно; нападение самаритян слишком ничтожно; чтобы заслуживать появление кометы, и вот приходится навязать ей все бедствия; позднее причиненные Риму Митридатом. Распоряжаясь столь произвольно историческими событиями и выбирая из них только то, что подходит к данному случаю, можно найти какое угодно подтверждение своему мнению. В такого рода рассуждениях обыкновенно упускают из виду удачи и счастливые события, последовавшие за кометой.
В 1666 году польский дворянин Станислав Любинецкий написал ученый трактат «Theatrum cometicum», где он доказывает, что за каждым появлением кометы следует столько же счастливых событий, сколько и бедствий, так что нет основания бояться комет. Но только через полвека удалось Ньютону доказать, что кометы суть такие же небесные тела, как и планеты, и что пути их так же поддаются вычислению, как и пути других светил. Только с этого времени слава комет, как провозвестниц великих событий, стала падать, и лишь в наше время утрачена окончательно. Теперь каждая комета, задолго до того, когда ее можно видеть простым глазом, находится в поле зрения телескопов, газеты за месяцы предупреждают публику об ожидаемом появлении, к которому все относятся спокойно, и когда комета появляется, то никто ее не боится, так как все предупреждены и каждый знает, что светило повинуется определенным естественным законам. Вероятно, поэтому кометы и утратили свои страшные физиономии, т. е. ошибки наблюдения более не повторяются, так как предмет наблюдений не внушает более опасения и к нему относятся хладнокровно. Все сказанное о кометах можно целиком отнести и к другим предзнаменованиям и чудесам, т. е. к таким явлениям природы, которые в силу своей необычайности пользовались особым вниманием. Вера в их пророческое значение, зародившись неведомым путем в тьме доисторических времен, находила подтверждение и поддерживалась уже на глазах истории последующими событиями и их неправильным истолкованием. Смысл предсказания всегда подлежал многим толкованиям, тем более, что во многих случаях нельзя было решить, хорошо или дурно происшедшее. Для каждого, кто желал принять знамение на свой счет, конечно, не трудно было найти в последующей жизни какой-нибудь случай, для которого данное происшествие служило будто бы предсказанием. Цицерон в своем небольшом, но интересном сочинении «De divinatione» приводит множество подходящих примеров: «Если у мулицы (обыкновенно бесплодной) рождался жеребенок, из-под жертвенников появлялся уж, или в храме падал щит, или под военачальником спотыкалась лошадь и т. п., то все это признавалось за предзнаменования, немедленно призывался гадальщик и должен был решать, какого рода это предсказание, дурное или хорошее». Цицерон говорит обо всем этом с насмешкою и глубоко убежден, что подобного рода случаи не заключают в себе ничего чудесного.
«Ничто не происходит без причины, – пишет он, – чего не может быть, того и не бывает; если же случается что-либо возможное, то в этом нельзя видеть чуда. Если все редкое считать чудом, то мудрец был бы величайшим из чудес; я уверен, что мулица чаще рождает жеребят, чем природа мудрых людей. Можно утвердительно сказать: невозможное не совершается, а возможное не есть чудо. Если кто-либо придет к гадателю и сообщит ему, как о чуде, что в его доме уж обвился вокруг шеста, то гадатель может не без остроумия ему ответить: «было бы действительно чудесно, если бы шест обвился вокруг ужа». Этими словами он правдиво бы указал, что нельзя считать чудом того, что имело возможность совершиться».
Против этого решительно нечего возразить, и рассуждение это совершенно согласно с нашими современными понятиями. Однако не следует забывать, что если в наше время вера в предзнаменования пала, то лишь потому, что мы лучше постигли смысл причинной зависимости явлений, и кроме того, мы твердо убеждены, что даже там, где такая зависимость еще пока не вполне выяснена, наука в свое время откроет естественную связь явлений. Если смотреть на каждое событие как на отдельное звено в целой цепи причин и следствий, то представлению о предзнаменованиях, посылаемых произволом божества, не найдется места в этой цепи. Тот факт, что прежде находили возможность связать какое-либо редкое и поразительное явление, напр. комету, с последующими событиями, основан преимущественно на ошибках наблюдений. Так как обыкновенно предзнаменование истолковывалось очень неопределенно и должно было предвещать только крупные события общего характера, то, конечно, в течение ближайших лет весьма не трудно было подыскать факт, якобы предсказанный заранее. Но этим обыкновенно дело не кончалось. По миновании первого ужаса, обыкновенно приступали к разбору предзнаменования, пытались заранее определить роль ожидаемого события и его исход и таким образом переходили к другому виду магической деятельности – к гадательному искусству, уже гораздо более сложному.
Мы знаем, что было много видов гаданий. Определенные предсказания извлекались не только из событий необыкновенных, но и из самых простых. Старались определить будущее по полету и крику птиц, виду молний, внутренностям жертвенных животных и т. д. Явились на сцену гадательные «науки»: астрология, хиромантия, геомантия, кристалло-мантия[64]. Кроме того, думали получить прямые предсказания будущего из объяснения снов, предчувствий и ясновидений в экстазе. Происхождение всех этих «методов» несомненно теоретического, религиозного или философского характера. Халдеи, как бы предчувствуя непоколебимую связь явлений, старались только из настоящего извлечь намеки на будущее, но у европейских народов гадания, по-видимому, основывались преимущественно на религиозных представлениях. Во всяком случае, трудно постигнуть, каким образом все эти искусства могли так долго пользоваться лишь полным доверием? При наших современных познаниях, мы можем точно доказать, что не может быть никакой связи между судьбою отдельных лиц и расположением, напр., звезд, полетом птиц или рисунком в печени быка. Следовательно, гадания, основанные на таких приемах, должны были неминуемо оказываться ложными. Невольно является вопрос, каким же образом могло случиться, что, несмотря на ложные предсказания, гадания и гадатели пользовались таким кредитом во все времена? Прежде всего допустить, что число ложных предсказаний было менее, чем можно было ожидать, так как некоторая часть предсказаний исполнялась благодаря случайным обстоятельствам. Кроме того, необходимо принять в расчет, что различные психические состояния гадателя и гадающего, напр., гиперестезия, гиперемнезия первого, предрасположение к восприятию внушения второго, вероятно, нередко весьма способствовали исполнению предсказаний, несмотря на всю неосновательность методов. Все же огромное число предсказаний оказывалось ложным.
