Алексей Васильевич Сивохин
Битва за настоящую разумность
Предисловие
Есть люди, принципиально не читающие предисловий. Если тебе не терпится поскорее вломиться в эту книгу через закрытое окно, можешь последовать их примеру, но тогда не кричи «больно», порезавшись об осколки непонимания того, что тут и зачем, ведь нечто важное я решил объяснить здесь, не перепоручая это героям книги.
Можешь не читать вообще ничего, так поступают теперь многие. Но не в этом ли причина того, что всё чаще слышны крики «больно» от людей, порезавшихся об осколки собственной жизни, разбитой вдребезги?
Книга написана для тех, кто сейчас пробует взрослую жизнь «на вкус». Если ты гораздо старше, извини меня за «ты» и сделай поправку на то, что я обращаюсь к молодым читателям. Хотя моему главному герою лишь 13 лет, это не значит, что тут всё примитивно и неинтересно. Вдруг тебе понравится?
Мы незнакомы, и, хотя ты меня не знаешь, я тебя понимаю очень неплохо. Тридцать лет тому назад я был похож на тебя, и, смотря сквозь прошедшие годы, хорошо помню, каким был тогда. Ты сейчас, не спорь, мнишь себя особенным, ведь и я тогда не стремился быть таким, как все. Происходит это оттого, что ты только что одолел нелёгкий период в своём развитии, догоняя всё человечество, продолжаешь развиваться, с успехом осваивая новые территории вокруг и внутри себя, и эти достижения наполняют тебя чувством законной гордости. Тебе удалось в короткий срок освоить многое из того, что наши предки создавали веками, теперь настаёт твой черёд идти дальше в неизведанное вместе со всеми, и, несмотря на всю твою гордость, в этом ты вовсе не уникален. Ты знаешь, что жизнь большинства людей оставляет свой след лишь в сухих цифрах статистики, а известность ограничивается кругом семьи и друзей, но вряд ли ты мечтаешь именно о такой участи. Твой вклад в развитие человечества может стать очень важным, но если ты не совершишь ничего особенного, ты тоже затеряешься среди миллиардов других. Чтобы твоя жизнь не скукожилась, чтобы ты, саморучно оторвав крылья своей мечте, не стал потом ныть, обвиняя судьбу в своей никчёмности, чтобы то, о чём ты мечтаешь, не растворилось в суете дней, я хочу кое-чем поделиться с тобой.
Разбираясь в происходящем вокруг и пытаясь найти своё место в жизни, я в какой-то момент испытал острое чувство беспокойства за будущее. Я понял, что в жизни нашей цивилизации наступает критический момент, «пружины», до сих пор приводящие всё в движение, натянулись так, что вот-вот лопнут – но ты, конечно, был так сосредоточен на своих делах, что обращал мало внимания на то, что происходит вокруг. Я очень далёк от того, чтобы в чём-то тебя обвинять или упрекать, ведь сам проходил через это и знаю, что путь, который ты одолел, потребовал предельного напряжения всех сил. Ты так сосредоточенно и интенсивно осваивал своё жизненное пространство, что, не имея иного опыта для сравнения, не можешь ощутить, что жизнь общества сейчас меняется так стремительно, как никогда ранее. Может быть, у тебя уже нет в запасе этих моих десятилетий, не осталось времени для неспешного повторного блуждания по лабиринту из утоптанных многими жизненных тропок, которые ведут в тупики и не дают ничего, кроме понимания ошибок. Я хочу, чтобы ты поверил мне и узнал, что и как происходит на самом деле, не тратя на это свои годы. Обрати внимание на тех, кому за сорок, посмотри, что они делают, послушай, о чём и как говорят – неужели ты действительно хочешь стать таким же, как большинство из них, превратиться в мёртвого, тупого робота, упорно тянущего в никуда лямку стандартно-бессмысленной жизни? А ведь все они были такими же, как ты сейчас, и мечтали вовсе не об этом! Мне, как и тебе, очень нужно, чтобы с тобой такого не случилось, но сотворить себя можешь только ты сам. Пока мечта живёт в тебе и готова стать созидательной силой, только ты можешь увидеть тот уникальный путь, который даст мечте жизнь, иначе она обречена на то, чтобы погибнуть и стать источником твоих сожалений об упущенном. Продолжение развития общества может вообще не состояться – если почти все станут равнодушными роботами, деградация станет необратимой, и последует разрушение. Поэтому я хочу разбудить всех, кто ещё может проснуться, неважно, сколько им лет, я хочу, чтобы мы все, наконец, стряхнули сонное оцепенение, честно посмотрели на мир, сотворенный всеми нами, не обманывая себя и не тешась иллюзиями, ужаснулись, засучили рукава и многое бы переделали. Менять жизнь общества, прокладывать путь в лучшее будущее – это работа не для одного человека, тут нужны соратники, много соратников, тех, кто, увидев и осознав приближение беды, разбудит других и поможет развеять тот мрак, который, я уверен, уже навис над нами.
Пустые хлопоты, скажешь? Ты считаешь, я преувеличиваю и тревожусь напрасно? А что бы подумал ты и как бы поступил, пережив то, что выпало мне: – заснуть с чувством безопасности и уверенности в завтрашнем дне, с мыслями об умных, интеллигентых друзьях, занятых захватывающе интересными делами, вместе творящих новое, изобретающих что-то буквально на каждом шагу – а проснуться и узнать, что ни безопасности, ни уверенности в завтрашнем дне больше нет, а друзья жутко изменились, потеряв себя и друг друга? Изменилось всё потому, что получение того минимума, что был у всех и в достатке, стало требовать напряжённых усилий, и эта злоумышленно устроенная игра в борьбу за выживание отбирает столько времени и сил, что для иных мыслей и дел резерва не остаётся. Люди забыли то, что наполняло их жизнь прежде. Я, конечно, сгустил краски, сон этот длился пару десятилетий, и медлительность перемен скрыла их гибельную глубину. Мы не сразу упали, ударившись о новые реалии, а незаметно спустились по ступеням, приспосабливаясь и теряя себя прежнего по капле в день. Некоторые, и их немало, ушли из жизни, не успевая или не имея желания приспособиться к переменам. Но этот медленный спуск, увы, всё длится и длится, и может наступить такое время, когда мы проснёмся в пещере в окружении дикарей, забывших связную речь, за едой придётся бегать по лесу, вооружившись копьём и каменным топором, а потом ещё и силой защищать добытое от изголодавшихся людей из соседнего племени.
Когда-то, давным-давно, даже огонь костра был для людей «пустой» мечтой. Позже такой же «пустой» мечтой казалось земледелие, потом – жизнь без рабства, потом – полёты, многое, что прежде казалось недостижимым, уже есть. О чём нужно мечтать и что делать в наше очень непростое время? Разные люди отвечают на него по-разному, только самоуверенный глупец может тут рубануть с плеча, ответив одной фразой, ничуть ни в чём не сомневаясь. Мой ответ занял целую книгу – ту, что ты читаешь. Я старался, чтобы не было скучно, но не могу поручиться, что интересно будет каждому.
Передаю слово главному герою книги – Федору Кнышеву, который живёт в городе Калуге, и учится в 7-«Б» классе в одной из школ.
Глава 1. Фёдор Кнышев. День зеленоволосиков
Случилось это в середине мая, в погожий майский денёк.
Я, Федор Кнышев по прозвищу Кныш, тосковал географию на задней парте. Была суббота, шел последний урок, и наша учительница географии, Мария Анатольевна, немолодая уже, уставшая к концу занятий, наверное, не меньше своих учеников, бесцветным голосом объясняла что-то про Кордильеры. За окном ласково пригревало майское солнышко, Кордильеры были где-то очень-очень далеко, за тысячи километров на другом континенте, а до звонка оставалось всего 10 минут.
Я уставился на часы, и мигающее раз в секунду двоеточие, разделяющее часы и минуты, как всегда в подобных случаях, мигало в таком ненормально – неспешном, застывшем ритме, что невообразимо далекие Кордильеры казались гораздо ближе, чем выходной день. Расписание уроков было таким, что у всех трех седьмых классов география была в один день, в субботу, так что Мария Анатольевна уже в третий раз, наизусть, рассказывала про эти самые Кордильеры. Совершенно ненужный раскрытый учебник лежал на учительском столе, рядом с распахнутым окном, рука Марии Анатольевны привычно придерживала его, чтобы задувающий ветерок не перелистывал страницы, а ее взгляд, рассеянно поблуждав по классу, окончательно застрял где-то в районе моей задней парты.
Мне грезилось, как взгляд учительницы истекает ленивым белым туманом из ее глаз, и, столкнувшись с моим столь же рассеянным и туманным, но почему-то розоватым взглядом, завихряется и сворачивается коническим смерчиком, в котором чередуются и движутся к острому концу, вращаясь по спирали, розоватые и белёсые прожилки, а острый конец этого смерчика всё буравит и буравит ненавистное двоеточие, прыгая от одной точки к другой в такт миганиям. Сосредоточившись на этой воображаемой картине, усилием воли безуспешно пытаясь заставить точки на часах хоть немного поторопиться, я почему-то вдруг вообразил-представил-ощутил, как с Марией Анатольевной произошла странная метаморфоза. Волосы стали ярко-зелёными, ярче, чем молодая листва деревьев за окном, ушные раковины сильно вытянулись вверх и заострились, лицо и уши приобрели ярко-оранжевый цвет кожуры спелого апельсина, и что-то совсем уж странное случилось с носом. Подивившись своей неуёмной фантазии, я резким кивком головы прогнал все наваждения, заодно ненадолго уложив повыше на лбу чуб светло-русых волос.
Пытаясь развлечь себя хоть чем-нибудь, я принялся размышлять о множестве своих планов на остаток субботы и воскресенье. Планов было много, а одного выходного дня мало, я стал живо воображать разные интересные занятия, и погрузился в свои мечты. Замечтавшись, я не заметил, как точки на часах проснулись и замигали, сначала в нормальном темпе, а потом все быстрее и быстрее, так что звонок неожиданно резанул мне по ушам, возвещая свободу для меня, Марии Анатольевны, и ещё 30 моих одноклассников из 7-го класса «Б».
Учеба давалась мне без особого труда, я все схватывал на лету. Не столь давно я понял, что из-за этого у меня в классе не было близких друзей, налаживанию отношений всякий раз мешала скрытая зависть. Несмотря на всё это, за оценками я не гнался, считая школу скучной и бесполезной принудиловкой, так что в дневнике у меня прихотливо, в беспорядке перемешалась вся их шкала. Изредка, если мне вдруг удавалось раскопать в каком-нибудь школьном предмете что-то интересное, мои ответы на уроках делались искромётными, а учителю казалось, что «Кныш, наконец, проснулся». Но стоило предмету опять стать поскучнее – и мой «школьно – Кнышевский» энтузиазм моментально испарялся.
Дорогу домой я преодолел на отточенном до совершенства автопилоте, продолжая на ходу грезить неисполнимыми планами на ближайшие выходные, не замечая ничего вокруг.
По субботам отец не работал, и дома меня уже ждал обед. Жили мы вдвоем с отцом, работником какого-то закрытого предприятия – института, осколка бывшего советского ВПК, в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже в пятиэтажном доме на перекрёстке улиц Октябрьской и Добровольского. Ничего такого «убийственного» в том институте не делали, его хитрая продукция – всякие датчики, точные терморегуляторы и прочая сверхнадёжная мелочь, рассчитанная на «работу даже в эпицентре ядерного взрыва», раньше расходилась «на ура», используясь не только в военной технике, но и в мирных бытовых приборах. Потом военных заказов стало мало, а отечественную бытовую технику оттеснил в угол прилавков импорт, лучшего дизайна и более дешёвый. Институт стал потихоньку загибаться, зарплата снизилась, и большинство сотрудников разбрелось по рынкам и другим более «хлебным» местам.
Мама не смогла понять отца, когда, во время бурного начала 90-х, он не изменил своему призванию, оставшись работать все в том же институте на скромной зарплате, и они, поругавшись, расстались. Новый мамин жених был богатым, из «новых русских». Так сложилось, что я в новую мамину семью «не вписался», и жил с отцом в нашей прежней квартире. Отец, Александр Федорович, не любил кухонные хлопоты, готовил быстро и не особенно разнообразно, но еда всегда была свежей, вкусной и восхитительно ароматной.
У отца было много книг и компьютер с интернетом. Мне разрешено было брать и читать любые книги, многие компьютерные игры тоже были разрешены. Каждую новую игру отец сначала очень внимательно просматривал сам, и если она ему чем-то не нравилась – запрещал. Что там с игрой было не так, я тогда не понимал, а отец не спешил с разъяснениями, но запретов было совсем немного. Отцу я доверял, мне с избытком хватало самых разнообразных разрешенных игр, и я легко преодолевал соблазн поиграть в запрещённое.
Большинство отцовских книг было посвящено математике, физике и технике, бережно хранились старые школьные учебники, было много научно-популярных книг, всё это было еще советских времён, а вот художественной литературы было не так много.
Между отцовскими учебниками и моими была заметная разница – отцовские понять вначале было гораздо труднее, но зато потом читать куда интереснее, чем те, по которым учился я, создавалось неприятное впечатление, что мы стали глупее. Когда я как-то раз спросил об этом отца, он нахмурился и невнятно сказал что-то типа «развалили, предатели». Что именно развалили и кто такие эти предатели, отец мне не разъяснил, все так же хмуро буркнув – «подрастешь – может, сам поймешь».
После обеда мы с отцом разговорились, и я опять спросил, что его держит в «родном» институте? На этот раз ответ был чуть подробнее, но ясности мне нисколько не прибавил. Отец сказал: – Категорически не хочу постепенно становиться дебилом, даже если за это больше платят.
Потом я сел за компьютер – поиграть – и на несколько часов реальный мир для меня перестал существовать. Мне сейчас не вспомнить, во что именно я тогда играл, это оказалось совсем неважной деталью и забылось на фоне того, что случилось вечером.
Когда на улице стало уже немного темнеть, я с трудом оторвался от компьютера, с покрасневшими и слегка ноющими, уставшими глазами. Причиной этому был отец, он закончил возиться с какими-то бумагами у себя в комнате-кабинете и, вспомнив о моем существовании, позвал меня. Внимательно посмотрев сначала на часы, потом на мои глаза, отец сказал, что я еще маловат для такого издевательства над собой. Я отшутился, вспомнив старую поговорку – «да ладно, до свадьбы заживет» – но он посмотрел строго и сказал, чтобы я шёл немного прогуляться, а он тем временем приготовит ужин. Я одел лёгкую курточку – к вечеру стало прохладно – и вышел из дому.
Мне действительно хотелось размять затекшую спину и дать отдых глазам, и я поступил так же, как всегда в таких случаях – направился прогуляться в парк, недалеко от дома был парк Циолковского. Я неторопливо шёл по парку, почти не глядя по сторонам, а перед моим внутренним взором тем временем ещё крутились сцены виртуальных боёв и позировали, сменяя друг друга, побежденные монстры из компьютерных игр. Так, не спеша, я прошёл через весь парк, и вышел к музею Космонавтики, стоящему, как бы летящему над высоким берегом большого искусственного озера.
Я остановился на краю асфальтированной площадки около музея, над самым обрывом высокого берега, откуда на закате солнца в ясную погоду открывался чудесный, завораживающий вид. Вот и в этот вечер большой огненно-жёлтый шар, висящий над сосновым бором на далеком противоположном берегу, неощутимо медленно спускался, теряя слепящую яркость и становясь малиновым. Несколько маленьких лёгких облачков, неподвижно розовевших в лучах заходящего светила, лишь подчёркивали чистую синеву неба. Бор под лучами солнца выглядел сплошной черной лентой с неровным краем, прихотливо изрезанным островерхими соснами, эта лента вместе с небом, солнцем и облачками симметрично отражалась в зеркале совершенно спокойной водной глади.
Я долго стоял там, любуясь зрелищем уходящего дня. Тем временем солнце скрылось за бором, на темнеющем небе разгорелись первые звёзды, подул легкий ночной ветерок, от которого вода подёрнулась лёгкой рябью, весь пейзаж сразу померк, потускнел, больше не завораживал, и я неспешно побрёл домой.
К ночи в парке становилось малолюдно, не было ничего необычного или примечательного в том, что в полусотне шагов впереди меня какой-то человек тоже, не спеша, шёл к выходу по пустой аллее. Аллея, по которой мы шли, была неосвещенной, прямой, и от памятника Циолковскому, стоящему в самом центре парка, выходила на пересечение улиц Октябрьской и академика Королёва, к остановке троллейбуса. В какой-то момент одинокая машина проехала по перекрёстку, поворачивая, и яркие лучи света, исходящие от её фар, просканировали парк наподобие прожекторов, выхватывая из тьмы всё вокруг. В тот краткий миг, когда слепящий свет был направлен вдоль аллеи прямо на меня, я увидел силуэт незнакомца, и вокруг темного пятна его головы вдруг полыхнула изумрудным сиянием кайма ЯРКО-ЗЕЛЕНЫХ волос, из- под которых заметно выступал вверх ОСТРЫЙ КОНЧИК ОРАНЖЕВОГО уха.
Я не сразу почувствовал необычность увиденного – в играх, которые все еще вертелись где-то неподалёку в воображении, встречаются и более странные персонажи, чем зеленоволосые люди с оранжевыми лисьими ушами. Но через секунду я понял, что игры вместе со всеми придуманными существами остались дома, в компьютере, а этот человек – реальность. Вспыхнула и пропала какая-то неуютная мысль об узнавании, улеглась в голове как-то «не так», неудобно, неправильно, что ли. «Дежавю» – спокойно подумал я.
Тут всплыло воспоминание, как днем в классе я вообразил зеленую шевелюру у Марьи Анатольевны. Мне стало любопытно – это у меня тот же глюк непонятно откуда снова «приехал», или с незнакомцем и впрямь что-то не так? Я попытался рассмотреть его повнимательнее – ростом он был примерно с меня, чуть выше, шел хоть медленно, вразвалочку, но легко и уверенно, и я решил, что он ровесник. Разглядеть что-либо ещё в темноте аллеи, снова сгустившейся, было невозможно, парень, как парень, решил я.
Небольшая площадь около перекрёстка, куда выходила аллея, освещалась уличными фонарями, я все также неторопливо шёл позади незнакомца, и вскоре мы вышли на свет, сначала он, а вслед за ним и я. Волосы у него и впрямь оказались изумрудно-зелеными, как весенняя трава, а из-под волос вверх топырились острые кончики ушей – апельсинового цвета, наподобие бутонов каких-то нераспустившихся цветов, и всё сооружение напоминало небольшую клумбу на голове. Одет он был в кроссовки, джинсы и светлую однотонную рубашку с длинными рукавами, всё это выглядело совершенно новым, как будто сегодня было куплено в магазине, а кисти рук он держал в карманах джинсов. Странно – подумал я – зачем в одиночку гулять в парке в новой одежде, гриме и кричащем маскарадном парике? Я не слышал ни о каком маскараде или съемках фильма где-то поблизости, а город у нас не слишком большой, такие события незамеченными не проходили, всегда вызывая много толков и сплетен.
Тут незнакомец подошёл к троллейбусной остановке, остановился, и мы впервые оказались лицом друг к другу, раньше я видел его только сзади. Я взглянул на него, – и от удивления замер, будто подошвы моих кроссовок вдруг приросли к асфальту. Лицо его, необыкновенное, но правильное и симметричное, всё было ярко-оранжевое, как кожура спелого апельсина, и большие уши с огромными, заостренными кверху раковинами, дополняли общую картину самым естественным образом. В лице удивительным образом соединились, и отлично гармонировали обыкновенные человеческие черты: совершенно нормальный разрез глаз, губы, подбородок, и карикатурно – химерические: – необычно большие зрачки в виде трехлучевых звездочек, нос, похожий на вертикально стоящую лодочку с острым килем наружу, с идеально круглыми ноздрями, смотрящими в разные стороны, наподобие якорных клюзов у корабля, и уже знакомые мне оранжевые островерхие уши. Если бы не этот кошмарный апельсиновый цвет, это странное лицо можно было бы даже счесть по-своему привлекательным.
Мне нужно было тогда же, сразу сообразить, что никакой самый гениальный гримёр не смог бы превратить лицо обыкновенного человека в такое невообразимое, но при этом ничуть не отвратительное творение. Однако я стоял в остолбенении и упорно цеплялся за спасительный здравый смысл.
Незнакомец посмотрел на меня и спросил, мягким дружелюбным тоном, не знаю ли я, когда подойдет следующий троллейбус. Голос его звучал необычно, говорил он совершенно правильно, но звук был какой-то особенный, со странным тихим шипением, как будто доносился из хорошего радиоприемника. Я, запинаясь от удивления, сказал – н-не знаю. Этот вопрос окончательно сбил меня с толку – незнакомец даже не попытался что-то объяснить про свой странный, мягко сказано, внешний вид. Мне, наверное, уже следовало бы испугаться и мчаться домой, благо дом был рядом, всего в сотне шагов, но любопытство и оцепенение попридержали страх, я стоял и ошарашено пялился на него – а он тоже спокойно стоял и даже, казалось, не шевелился. Он что, не понимает, что ли, что с такой внешностью вызывает кучу вопросов? В моих мозгах уже понемногу стала вырисовываться ПРАВИЛЬНАЯ мыслишка, что передо мной не совсем человек, и уж конечно не землянин, однако здравый смысл продолжал упрямо гнуть своё – почему он ну, не представился, скажем? Хоть объяснил бы, что ли, почему выглядит как цирковой клоун! Я, набравшись смелости, спросил:
– А где это так правдоподобно гримируют под пришельцев и так шикарно красят волосы?
Он ответил:
– А что, с моими волосами что-то не так?
Ну, точно, какой-то розыгрыш, подумал здравый смысл, и я ответил в тон:
– Что-то я не в курсе про моду на волосы ярко-зеленого цвета, хотя тебе идет.
И тут он меня СПРОСИЛ. Он произнес это совсем, совсем спокойно и подчёркнуто серьёзно:
– Да, я пришелец, и не понимаю, что значит «ярко-зеленые» и какой нужен правильный цвет?
Во артист – всё упирался здравый смысл – загримировался, да ещё и мозги пудрит. Я прочитал немало разной фантастики о выдуманных встречах с разумными существами из дальних миров, но это все было где-то «там и тогда», и никак не мог поверить своим глазам, допустить, что такое может случиться прямо «здесь и сейчас», на «родной» троллейбусной остановке.
– А если пришелец, чего тогда в нашу одежду вырядился?
– Пытался сойти за местного, а первый же встречный земной мальчишка меня расколол – но я не понял, почему.
– Ну и зачем ты мне мозги пудришь, приятель?
– А ты сам посмотри, и принюхайся, кто я – и, медленно вынув из карманов руки, протягивает правую мне, растопырив ШЕСТЬ пальцев того же оранжево-апельсинового цвета. А вот запаха, даже малейшего, сколько ни старался, я не ощутил.
Кондовый здравый смысл был, наконец, решительно подвинут в сторону, робкая правильная мыслишка окрепла, и я начал шустро шевелить собственными извилинами. Обычным человеком «оно» вполне может и не быть, уж слишком «грим» лица какой-то естественный, да и шестипалая оранжевая рука… И цвета «оно» не различает, даже не знает толком, что это такое, поэтому, видать, и прокол вышел. При этом бойко так тараторит на моем родном языке – по телевизору, что ли, выучил? Я, говорит, первый человек, им встреченный. А собирался «оно» куда-то под видом землянина ехать на троллейбусе.
Интересненькое получается продолжение дневной истории с географией! Любопытство немного ослабло, а придавленный им страх снова заявил о себе, противный такой, липкий, с холодным потом, животный страх – а ну как чужое чудо-юдо сейчас меня шарахнет чем-нибудь тяжелым по голове, чтоб не выдал «их агента» нашим?
И тут незнакомец окончательно добил мой здравый смысл, заявив:
– Перестань так сильно вонять страхом! Разве не обоняешь, что у меня к тебе агрессивных намерений нет?
Я почему-то разозлился:
– Ну, извини! Как умею, так и пахну! А вот твои намерения различать по запаху не могу – как ты, кажется, цвета не видишь.
– Так, теперь ты еще и злишься.
И тут незнакомца словно вдруг «заклинило», он на шаг попятился от меня, а затем застыл, и секунд тридцать так и стоял столбом, с совершенно неподвижным взглядом, который показался мне бессмысленным и рассеянным. Я подумал – и что же это с ним такое вдруг приключилось? Любопытство крепло, а страх и злость меня понемногу отпускали, я внимательно, но все ещё с опаской глядел на чужака, никак не решаясь что-то предпринять. Хотя в голове и крутились разные мысли, всё это было типичное «не то». Я всё же не хотел бросать беззащитного чужака, с которым явно творилось что-то неладное, поэтому стоял, ожидая развития событий. Постепенно я почувствовал какое-то доверие к зеленоволосому пришельцу, мне стало не только совершенно не страшно, но как-то даже легко и беззаботно, как будто пришелец был моим хорошим знакомым, давним приятелем, а клумбы на головах- и вовсе обыкновенное дело. Обуреваемый этой беззаботностью, я подошёл к нему ближе и сказал:
– Ну, раз утверждаешь, что дурных намерений не помышляешь, хоть я это проверить никак не могу, давай для начала познакомимся. Федор Кнышев. – и протягиваю ему руку, где-то в глубине сам немного удивляясь странному приступу внезапной смелости. Незнакомца тоже как будто «отпустило», он вздрогнул, осмысленно посмотрел на меня, через пару секунд совершенно по-земному пожал мою руку и сказал: Разумный из планетной системы Альтаира. Затем, отвечая на мой невысказанный вопрос, произнёс:
– Мое настоящее имя для тебя наполовину неслышимо и непроизносимо, здесь наши природные возможности богаче ваших.
– Как же мне тебя называть?
– Зови меня Александром, это земное имя более всего соответствует той задаче, которую мне предстоит у вас выполнить.
– Да, наверное, неплохо, что ты не оказался в троллейбусе. Там людские мысли так завоняли бы все разом…
– Пахнут не мысли, а эмоции. Эмоции порождают особые химические вещества, запах которых я и могу обонять.
До сих пор на остановке не было никого, кроме нас двоих. Наверное, подумал я, предыдущий троллейбус уехал недавно. Но теперь к остановке подходили трое людей, и один из них с явным удивлением уставился на изумрудную шевелюру «Александра».
– Александр, или как тебя там! По-моему, НАМ надо валить отсюда. Пока ты не вляпался во что-либо повонючее перепуганного мальчика.
– Правда твоя.
Мы отошли снова в парк, под защиту темноты.
– И что теперь делать будЕМ? – спросил я, как-то сразу «записав» пришельца в свои друзья.
– Извини, ты так непереносимо вонял страхом, раздражением и злостью, что я не смог удержаться в сознании, и, похоже, пока был в бессознательном состоянии, телепатически – спонтанно внушил тебе, что я твой друг, хотя наши правила контакта строго запрещают скрытно влиять на чьи-нибудь мысли!
Я сразу вспомнил приступ внезапной смелости, и все остальные свои поступки последних минут. Не могу сказать, что открытие факта тайного копания в моей голове доставило мне удовольствие.
– И что теперь делать?
– Внушать тебе теперь ещё и отвращение ко мне было бы неправильно и глупо. Просто слушай свой разум, и отключи эмоции. – Если бы я это умел! – но Александр продолжил: – Да, я и забыл, что нужной степени развития самоконтроля у вас достигает разве что только каждый десятый, и то годам к 30…
– Ну, твое лицо мне совсем не показалось уродливым даже при первом взгляде. Если теперь я еще узнаю цель твоего появления у нас, и если она окажется достойной, то буду только рад видеть тебя среди своих друзей.
– Охоо, а не кажется ли тебе, что это говорит не твой разум, а внушенные тебе мной дружеские чувства?
– Ну и что? Мне теперь надо под микроскопом изучать каждую свою мысль, хоть на каплю доброжелательную к тебе?
– Вот если бы нашелся кто-то рядом с тобой, кто высказал бы тебе непредвзятое суждение обо мне…
Я сразу подумал об отце. Вот подходящий человек… Только как бы их познакомить?
– Александр, раз ты выглядишь так необычно, тебе, наверное, нужно какое-то убежище хотя бы на первое время. Почему бы тебе не поселиться пока у нас дома, и подходящий человек – мой отец – как раз оказался бы рядом. (Я тогда совершенно не «втыкал», насколько круто все мои решения и поступки оказались замешаны на внушенной симпатии к чужаку!)
Александр сказал как-то скучно: – Ну ладно, идем к тебе домой… – и после того, как мы сделали с десяток шагов, вдруг повеселел и добавил: – возможно, что так мне даже проще будет исправить оплошность.
И мы молча пошагали домой, никого больше не встретив, идти было совсем недалеко.
Дома я сразу вошел к отцу в кабинет, несмотря на прикрытую дверь, означавшую, что отец работает, и сходу заявил ему, с улыбкой жизнерадостного идиота:
– Пап, а у меня для тебя большой сюрприз, даже несколько.
– Отстань, не видишь, я работаю! Иди, съешь ужин, пока совсем не остыл!
Пап, ЭТО ДЕЛО наверняка ПОВАЖНЕЕ ужина и всех твоих работ, вместе взятых!
– Опять подкалываешь? Какие такие сверхважные ДЕЛА у ТЕБЯ могут вдруг, ни с того, ни с сего вспухнуть?
– Зелёного человечка хочешь наяву увидеть?
– И ты ко мне пристаешь с этими уфологическими бреднями?
– Ну, если считаешь это бреднями – пеняй на себя! – Александр, заходи! (мой здравый смысл, весь съёжившийся где-то в самой дальней извилине, все еще тихо нашёптывал, что Александр – мой глюк, а глюки без сильных снадобий, каковые я принципиально не употреблял, на обыкновенное приглашение зайти отзываются крайне неохотно…)
– Ну и что это за маскарад? (Уф, увидел. Ну ладно, если и протекать крышей, то хоть не в одиночку!).
– Пап, никакой это не маскарад, не грим и не краска. Александр и впрямь с неба свалился, прямиком с Альтаира. Я думаю, дальше он тебе сам все объяснит.
Отец надел очки, чтобы рассмотреть гостя получше – и его на пару секунд прохватил такой же столбняк, как и меня при первой встрече лицом к лицу. После небольшой паузы Александр сказал:
– Федя, мне надо поговорить с твоим отцом наедине.
Я тут же вышел из кабинета на кухню, оставив отца вдвоём с Александром, быстро и как-то механически съел ужин, не получая обычного удовольствия от вкуса пищи, затем направился в свою комнату, прикрыл за собой дверь, уселся на диван, и только тут меня постепенно отпустило дикое напряжение последних минут. А отец и Александр все это время говорили и говорили друг с другом. Сначала я слышал недоверчивый голос отца и спокойный голос Александра. Затем голос отца стал громче и возбужденнее. А потом они долго и тихо что-то обсуждали. Из всего разговора, который мне почему-то был совершенно неинтересен, запомнились лишь отдельные слова: «кризис», «варвары», «одичание», «планета», «спасать». И вот, наконец, дверь приоткрылась, и до меня донесся конец разговора, отец воскликнул – А знаешь, мой зеленоволосый друг с Альтаира! Ведь все может получиться! Обязательно получится!–и, выглянув в открытую дверь, крикнул – Фёдор! Иди сюда! – и тут же устроил мне настоящий «разбор полётов».