Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)
Сборы на сенокос. Косьба. Санька, Ванька Гирынковы
В день выезда на покос, Василий Ефимович встал рано, как только рассветало. Он, хлопотливо готовясь к отъезду в лес, на луга, долго шумел во дворе, подмазывая телегу, укладывая в неё грабли, вилы, звенел косами, укладывая их в телеге так, чтобы они не звенели по дороге и не порезаться об них. У него долго не ладилось в поисках косьих брусков, он, обшарив все уголки двора и погребушки, раздражённо вбежав в избу, про себя, но чтоб все слышали, бурчал:
– И куда только подевали брусок, новый, который я только летом купил, с ног сбился искамши. Ребятишки, чай, бесьи, куда-нибудь запхотили, теперь и не найдёшь! – ворчал он во всеуслышание.
– Миньк! Саньк, Маньк! Ваньк! Вставайте, ладно вам нежиться-то, в сенокосную-то пору не до неги!
– А брусок-то в мазанке не видел? Вроде, ты сам туда прятал, – надразумела Василия, Любовь Михайловна.
– Готовь для семьи, уезжающей на сенокос, завтрак. А, пожалуй, пойду сбегаю в мазанку-то, а вы скорее попроворнее собирайтесь! – приказом бросил он детям, выйдя из двери в сени.
– А ведь правду ты сказала, вот он, брусок-то, в мазанке был!
– Я, чай, тебе баяла, что ты его сам там спрятал.
Развяленный сном Ванька лениво ходил по избе, позёвывал старчески, шаркал обутыми в лапти ногами по полу. При обувании он сильно перетянул портянки на ногах, отчего ноги стянуло, стеснив кровообращение. Расхаживаясь по избе, разминался, чтоб ноги попривыкли к обуви.
– Что ты какой-то куренастый, – с раздражением обрушился отец на Ваньку. – Никак не проснёшься. Сам-то проснулся, а глаза-то, видимо, у тебя всё ещё спят! Поди во двор, из лошадиной колоды умойся, сон-то от тебя живо провалится. Лошадь стоя мало когда спит. Иль вчера вечером-то на улице долго прошлялся, теперь вот и кувыркаешься как пьяный!
Ванька на это отцово замечание только улыбнулся.
– Ты не скалься, а то вот двину по башке-то и будешь знать! – ворчал отец.
– Вам на сенокос-то кваску-то в бочонок наливать что ли? – стараясь прервать Васильево бурчание спросила Любовь Михайловна.
– Нет, не надо, там по нашему полю ручеёк родниковой воды протекает, водичка в нём славная и холодная – зубы ломит. Я такую люблю, так что квас не понадобится.
Семья, кроме спящих ещё малышей и бабушки Евлиньи уселась за стол завтракать. Василий Ефимович торопко хлебая щи и с хрустом жуя подгоревшую на пылу картошку, озабоченно поглядывал через окно на улицу. Он страстно не любил, чтоб кто выехал в поле или на сенокос раньше его. Заметя, кто-то на лошади проехал по дороге, он, напыщенно нахмурившись, злобно пережёвывал своё недовольство недружными сборами семьи:
– Вы скорее проклажайтесь, в такое горячее время некогда подолгу за столами рассусоливать. Люди-то вон уже поехали, а мы всё разобедываем, брюхо гладим! – вылезая из-за стола проворчал отец на семью.
– Ну скорее выхлобучивайтесь из избы-то. Я пошёл запрягать, – приказно, выходя во двор, бросил он с порога.
В соседнем доме у Федотовых тоже шли сборы к поездке на сенокос. Сам Иван, побудив семью, стал переодевать рубаху, вместо исхудившейся ему, в честь сенокоса, Дарья подала чисто-свеженькую. Накинув не голову рубаху, Иван, запутавшись в подоплёке, долго не мог её надеть на себя. С досады чертыхаясь, он разнервничался, отчего складки на коже его шеи обозначились сильнее, яснее обозначились на ней отдельные фигурки – ланки и делянки. Состояние кожи лица человека, бороздки на ней, раньше всего показывает, что человек входит в пожилые годы: морщинки, появившиеся на лице, свидетельствуют о том, что человек, миновав пору своего расцвета, начинает стареть. У баб вдобавок к морщинкам на лице к старости появляются ещё вертикальные мелкие складочки на верхней губе.
– Видать, стареешь, вот и не можешь в рубаху влезть, – добродушно заметила Дарья Ивану, который так долго путался с рубахой, надевая её.
– И ты не молодеешь, – шуткой отговорился Иван, когда его раскрасневшееся на улыбе лицо наконец-то появилось из рубашечной шейной прорехи.
Облегчившись, Иван вышел во двор. Пока Иван задом выпячивал со двора телегу, его семья, предназначенная для поездки на сенокос, уже была в сборе.
– Ну, как, поехали! – окликнул Ивана выезжавший из ворот Василий.
– Сейчас запрягаю, да вон семью-то никак не доторыкаешься: бужу, бужу – никак не добудишься, спят как убитые, ешли их в пятки-то! – шутил Иван, запрягая лошадь в телегу.
Савельевы, рассевшись в телеге, на покос выехала вся трудоспособная половина семьи, тронулись. На правой стороне с вожжами в руках сидел сам отец, рядом с ним расселся клевавший носом Санька, в задку расположился дремавший Ванька. На другой стороне телеги сидели Минька со своей молодой, а рядом с ней Манька. В глубине телеги покоился провиант, продукция для пропитания сенокосцев на лугах. Тут и картошка, тут и свинина, тут и хлеб, пироги, лепешки, яйца и пшено.
В это время Иван Трынков тоже готовился к выезду в лес на сенокос. Пока его Прасковья хлопотала у печи, приготовляя пищу, Иван, выведя со двора к окошку свою кобылу, неторопливо, деловито принялся заплетать в лошадином хвосте косу.
– Иван! Поехали! – кликнул Василий с дороги, поравнявшись с домой Трынковых.
– Да вот, голова, мы с «Зорюшкой» ещё не готовы, – отозвался Иван, – сейчас запрягать стану! – добавил он.
– Ну, в случае езжай быстрее, догоняй нас.
– Тише едешь дальше будешь! – отозвался Иван.
– От того места, куда едешь! – с насмешкой, уже издали крикнул Василий.
– Догоню, так догоню, что и один доеду, теперь я дорогу на луга знаю, один не заплутаюсь, – размышлял про себя Иван, старательно навевая косу в хвост.
А кобыла, чуя, что хозяин хлопочет около её хвоста, блаженно дремала и в безмятежном забытьи немного приподняв хвост, выпустила из себя порцию скопившегося у неё в брюхе спёртого вонючего воздуха.
– Вот, балуй у меня, невежа, ишь нашла время! – укоризненно браня заворчал Иван на свою «Зорюшку».
Он гадливо сплюнув отворотился от кобыльего хвоста, засуетился и поспешил поскорее закончить с плетением косы. Завязав на конце косы узелок из красной тряпочки, Иван пошёл в избу завтракать. Кобыла же как ни в чём не бывало продолжала мирно стоять, готовая всегда к запряжке, и слушая незлобливые укоры хозяина, покорно стригла ушами, переминаясь с ноги на ногу, блаженно всхрапывала. Иван, разбудив сына Кольку, принялся над чугунком умываться. Рукомойника у них в доме не было: вся семья умывалась в чулане над чугунком. В чулане в углу под лавкой у них стоит старая, обёрнутая полосками из бересты (чтоб не развалилась) глиняная корчага, в ней плесневеют и киснут пищевые отходы, распространяя по всей избе дурной запах, похожий на гнилостный вонючий запах кислых овчин и рыбы.
При выезде из села Василий Ефимович остановил лошадь. Его от самого дома досадовало и беспокоило то, что при запряжке второпях получился перекос: правое переднее колесо, всё время забегая вперёд, выкатывается из колеи. Пока он перепрягая исправлял ошибку, Федотовы догнали их. Иван, придержав лошадь, для порядка вежливо крикнул Василию:
– Мир дорогой! Или что поломалось?
– Да вот колесо, забегает и забегает в сторону, пришлось распрягать. Сейчас поедем!
– Эх, я вчерась и уморился, изустал, еле доплёлся до дому! – от нечего делать высказался Иван.
– Оттуда не ближайший свет, верст 15 будет, так что поплюхаешь! – отозвался Василий, садясь в телегу и с некоторой досадностью хлыстнул Серого вожжами. – Но!!! Застоялись! – прикрикнул он на лошадь.
Забывшийся было Серый, сильно рванул телегу с места, от чего сидевшие в телеге невольно по инерции наклонились назад.
К сенокосу всё село готовилось, как на праздник. К нему подкапливают мясцо, маслице и яйца. Одеваться стараются по-праздничному нарядно. На покос выезжают чуть ли не всем селом, в селе остаются стар и млад. Луга для сенокошения находятся у кого где, у кого в поле, в болотах или в оврагах, а у кого в лесах. В день начала сенокоса с восходом солнца из села по дорогам в разные концы потянулись люди: кто пешком, мужики с косами на плечах, а бабы с граблями, а кто целыми семьями, рассевшись в телегах, едут на лошадях. В сенокос мужики одеты по-обычному: в сатиновых рубахах и в молескиновых штанах. А бабы в сенокос стараются одеться по-праздничному нарядно, расцвечиваясь в добротные наряды, на головы повязывают цветные платки, снежно-белые кофты облегают их упругие тела, клетчатые юбки. На ногах искусно вывитые белые портянки и новые лапти.
Проехав Ломовку и доехав до винзавода повернули вправо, а когда поравнялись с самим заводом, Василий Ефимович, заглядывая внутрь его, втягивая в себя приятный запах спирта, улыбаясь, проговорил:
– Эх, гоже пахнет! Вот люди живут, всегда около шпирту работают, – с нескрываемой завистью заметил он.
– Шабёр, чуешь, чем пахнет?! – окликнул их сзади идущий Иван.
– Я то же баю! – отозвался Василий.
Потом долго ехали вдоль железной дороги, на которой громыхая колёсами быстро промчался пассажирский поезд.
– Он, чай, не измял там нашу траву-то, – шутливо улыбаясь крикнул Иван Василию.
– Нет, не должно, он по лугам-то не ездит, у него на это свои колеи есть! – так же шутя отозвался и Василий.
Все сидящие в обеих телегах с большим интересом наблюдали за проходящим мимо поездом.
Особенно долго смотрели ему вслед Ванька и Санька Федотов, который, как и Ванька, сидел в своей телеге и до сего времени в полудремоте клевал носом. Свернув ещё несколько вправо въехали в густой березняк и липняк, среди которых возвышались и могучие дубы. В лесу в вершках деревьев весело распевая порхали птички.
– Эх, вот бы лучковое ружьё со стрелами из дома захватить, была бы лафа и потеха, – подумалось Ваньке.
Дорога сначала шла прямо, а потом стала изгибаться, а около болотистого места и совсем изогнулась какой-то загогулиной.
– Ну вот, кажется, мы и доехали, – облегчённо проговорил Василий. – Тут место хорошее, и трава по пояс, и вода рядом, – добавил он. – Ты, Миньк, распрягай лошадь, а вы, Санька с Ванькой, подберите хорошее место под шалаш, а я пойду пай обойду, как бы кто не набаловал, пока дома-то мы проклепались, – наказывал отец, поспешно скрываясь за зарослями густого кустарника.
Санька с Ванькой, выбрав подходящее место под развесистой кудрявой берёзой принялись за оборудование стана, стали сооружать шалаш-лачужку. Манька с Анной стали с телеги стаскивать пожитки и провиант, помещая всё это под берёзой. Минька, распрягши лошадь, пустил её на траву, взяв косы из телеги повесил их на сучья берёзы.
– Ну, кажись, всё в порядке! – объявил отец, вернувшись из кустарника, – берите косы и давайте приступать! – люди-то вон уже косят.
По лугам раздавалось звяканье кос. По лесу эхо разносило мерные постуки молотка, пробивающего косу, и мелодичное позвякивание бруска о косу. Отец и Минька с Санькой каждый свою разобрали висевшие на сучьях берёзы косы. Каждый свою начали брусками точить, уткнув концы косьев в землю. Косы зазвенели, зазвякали вперебой. Набожно перекрестившись, засучив рукава и поплевав на ладони, отец резво принялся за дело.
– Ну, благословляйтесь, начинайте с Богом! Я вот сначала обкошу траву около телеги, чтобы зря не приминать её, а вы начинайте от межи, видите затёсы вон на той берёзе и осине – это межа нашего пая. Хотя я сам начну от межи-то, а вы зачинайте от овражка, там межой не ошибётесь, по самый овражек вся трава наша, так что начинайте! – подбадривая, нацеливал отец сыновей на работу.
При первом взмахе косой перед отцом легла подсечённая трава. В форме полумесяца размером в добрую сажень перед ним появилось оголённое место прокоса. Коса, издавая своё обычное «вжик», пошла вперёд, забирая под себя всё новые и новые полукружья скошенной травы. Мастерски отбитая и хорошо навострённая коса своим жалом бойко подрезала сочную, ещё не обсохшую от росы траву, как бритва, оставляя после себя ровную низкую щетину травы. Перед глазами косца внизу ровной густой стенкой стояла трава в выжидании очередного взмаха косы.
Под косой трава, мгновенно вздрагивая, безжизненно валилась и косьём сгруживалась в вал, где обсыхая от росы вяла и сохла на солнце. Ноги косца, поставленные ступнями раскосо, медленно, но податливо передвигаются всё вперёд и вперёд по голому прокосу, оставляя промни в отаве. Но вскоре отава на следу косца начинает выпрямляться, топорщиться, отливая цвет густо зелёного оттенка. Минька с Санькой тоже ринулись в косьбу за отцом следом. Отец остановившись оглянулся назад, по выражению его лица можно было догадаться, что он доволен и находится в радостном расположении духа. Он особенно торжественно наслаждался тем, что за ним следом с косами в руках, подкашивая траву, так же как и он идут его сыновья. А братья, не замечая ликования отца, взмахивая косами шли следом за отцом. За косцами пролегли три полосы-прокоса: широченная в сажень за отцом, поуже, за Минькой и совсем узкая за Санькой. Снова повострив косы, косцы «завжикали» косами по траве – то одновременно, то вперебой. Тела косцов в такт взмахов мерно покачивались то вправо, то влево, слегка приседая на чуть раскоряченных упругих ногах. Их головы и спины слитно покачивались в такт взмахам кос. За отцом окосиво тянулось ровное и гладкое, словно из-под бритвы, нигде не оставлялось ни единой неподкошенной былинки. За старшим сыном кое-где виднелись выпрямляющиеся, не совсем подсечённые травинки, а за Санькой же в непрокосе топырилось и колыхалось много травинок. Потревоженные косой и оставленные на месте, они кланялись словно благодаря Саньку, что он их не подсёк и оставил жить. Для очередной точки косы отец остановился первым, глядя на него остановились и сыновья.
Отец с оценкой качества косьбы взглянул на ряды сыновей и с благосклонной улыбкой заметил:
– За тобой, Саньк, трава снова растёт, «топорщится». На второй укос просится!
– Да коса что-то не косит, – сваливая вину на косу, оправдывался Санька.
– Коса востра, да руки, видать, не теми концами у тебя вставлены! – упрекнул его отец. – Вон, гляди, за Минькой трава-то не растёт! – в Минькину похвалу сказал отец, отчего Минька самодовольно кратко улыбнулся.
– Да ты умеешь ли как следует владеть косой-то?! Косить это не то, что у девок титьки щупать, да книжки почитывать! – козырнул отец столь необычными словами в Санькин адрес, от которых Санька пристыженно опустил голову и приумолк, учащённо дыша от непривычной работы.
Старший Василия сын Минька с малолетства окунулся в труд, с восьми лет он уже помогал отцу по хозяйству и в поле. Он и обличием-то в отца: такой же чёрненький и характером в него, за что и любил его отец больше, чем Саньку. А Санька в науку попёр, по примеру дяди Алексея, книжки почитывал, газеты, журналы выписывал.
– Плохой из него косец, да и согребальщик хреновый, – с мужской деловитостью заметил Минька о Саньке. Выточив косы, все трое снова принялись сокрушать траву.
– Вот мы и приехали! – громогласно возвестил подъехавший на своей «Зорюшке» Иван Трынков. – Долго ли, коротко ли ехали, а всё же доехали! – Бог помочь! – поприветствовал он Савельевых мужиков-косцов.
– Бог спасёт! – вежливо ответил Василий на Иваново приветствие.
– Вы уж, чай, половину пая скосили, а мы вот только являемся! – наивно улыбаясь проговорил Иван.
– Полная-то, не полная, а вот эту яланку уже докашиваем, – отозвался Василий.
– Ну и мы ещё накосимся-наработаемся, работа не волк, в лес не убежит! – продолжал балагурить Иван, слегка побалтывая свесившимися с телеги ногами, поглядывая на свою Прасковью, которая угнездившись блаженно сидела в глубине телеги. – Но, милая – поедем на тот конец пая, на свои луга.
И телега Трынковых, колыхаясь от кочкастой лесной дороги, стала постепенно скрываться за отдельно росшими по лугу кустами. Издали видно было, как колыхаются у сидящих в телеге головы, самого Ивана, Колькина и его матери Прасковьи, по случаю сенокоса цветно разнаряженной праздничным платком. По приезде на место, на свою обширную луговую поляну воскликнул: «Вот, где раздолье-то, Иван Трынков». В первую очередь он позаботился об лошади, чтобы ей было уютно и чтоб комары не кусали. Кольке с матерью он приказал строить шалаш, а сам впрягши свою кобылу принялся за устройство для её стойбища. Он выбрал очень подходящее место для своей «Зорюшки». Немножко в сторонке от полянки, где они расположились станом, как по Иванову заказу росли дружной окружной кучкой молодые липки, а в середине их пространство величиной как раз где можно расположить лошадь, что Иван и сделал. Он ввёл свою «Зорьку» в это место, как в домашней конюшне. Лошадь не стало видно ни с какой стороны, она оказалась закрыта со всех сторон плотно стоявшими липками, а имеющиеся случайные дыры Иван загородил приставленными кустами, чтобы ни один комар не пробрался к «Зореньке» и коим грехом не побеспокоил её. Накосив сочной травы, Иван задал её «Зорюшке», а сам из кадушки, в которой он намеревается для разнообразия делать замеску для лошади, достал часы-ходики, стал старательно их приспосабливать, вешать к стволу высоченной сосны. Он и в поле на пашню и сев, а также и на сенокос всегда брал с собой часы-ходики и по ним определял время обеденного перерыва, а ночуя вставал только по часам.
– А как же определять время-то?! – отвечал он допытливым мужикам, которые спрашивали его и в насмешку и всерьёз. – Ведь на глазок или по солнышку точно-то время не определить, – объяснял он мужикам. – Или, к примеру, в лесу: хотя и солнышко будь на своём месте, но ведь из-за деревьев его не видно! – деловито объяснял он.
Прасковья с Колькой хлопоча с постройкой шалаша за стройматериалом углублялись в лес. Колька устанавливал «стропила», а мать ушла «в лес» за палками-тычками. Не прошло и пяти минут, Прасковья «в лесу» тревожно зааукала.
– Ау! – Кольк, где вы?!
Колька во всё горло отозвался:
– Мамк! Вот мы!
Вскоре Прасковья вышла на поляну с пустыми руками и в растерянно-испуганном виде.
– Я чуть не заплуталась. Отошла и окружилась, думала, что и не найду вас.
– Ну и бестолковая! – удивился Иван. – Как же ты умудрилась в трёх соснах заплутаться-то? – Тут кругом люди косют: туда пойдёшь – на Лабиных наткнёшься, туда – на Федотовых наскочишь, а если туда пойдёшь – там Савельевы косами звенят!
А Савельевы в самом деле звенели косами. Дело у них шло споро и податно. Время от времени они как по уговору все трое останавливались и звеня точили косы. У Саньки, вроде, дело пошло лучше, настроение у него поднялось до сочинительства стихов. Махая косой и подрезая траву под корешок он до того лирически погружён в раздумья, что стихи сами по себе просились на язык. «Косой махнул – лишь слышен «вжик». Налёг рукой, коси мужик!» Таким вышел первый стишок у Саньки, который он после дома записал в тетрадку по памяти. Отец заставил Саньку обкашивать отдельно стоящие на лугу кусты, за что он принялся с большим азартом. Кусты, обкошенные Санькой кругом, казалось, повзрослели, теперь освободившись от вокруг их высоченной травы они как бы значительно стали выше и самостоятельней. Отец с Минькой принялись косить в низине в порослях ольхи, откуда скошенную траву отец приказал Ваньке, Маньке и снохе вытаскивать на яланы. Старательно таскает Ванька, охапки мокрой травы из чащобы кустов на поляну, где траву растрясают, чтобы она сохла на солнце. Растрясши одну охапку, Ванька спешит в чащобу за другой. Под ногами, обутый в лапти, чует Ванька мокредь низины, под ногой смачно флюкая жемыхается вода, просачиваясь сквозь лапти и портянки, ноги ощущают прохладную сырь. Спотыкаясь ногами о торчащие из земли корни корьятника, которых из-за охапки травы не видно, Ванька чуть не падает, а выроненное из рук беремя травы, снова сгребает руками и волочёт на ялань. В некоторых труднодоступных местах чащобы Ваньке приходится к траве подбираться, пригибаясь чуть ли не ползком, на карачках и вытаранивать оттуда клочки мокрой травы. Ближе к обеденной поре из чащобы мокрую траву стали вытаскивать все. Санька с непривычки к такой трудноватой работе и обстановке, часто падал, спотыкаясь о корни. Ему чертовски не нравилось это дело. Падая в мокредь всей плашнёй, он про себя чертыхался и в душе проклинал отца за его жадность: отец готов скосить траву не только в чащобе, но и во впадине – по грудь в воде. Таща очередное бремя травы, Санька из-за невидимости из-за охапки травы нечаянно напоролся глазом на сучок. Из глаз посыпались искры, в глазу долго виднелось какое-то похожее на куриное яйцо фиолетово-синее пятно, Санька выронив траву, от боли зажав глаз потаённо от отца выругнулся:
– Что! Или окосел, на сучки-то наскакиваешь. Иль не выспался, ходишь, как варёный. Дивуй бы ночью, днём глаз выколол! – проворчал на Саньку отец.
Санька промолчал, за него вступился Минька.
– И ты можешь наткнуться, тут вон какая чащоба и мокрота! Отцу такое пререкание не понравилось.
Не терпя вольности в нарушении семейной субординации, он перекинулся и на Миньку.
– Ищо ты сунься с языком-то! Какой защитник нашёлся! – он уничтожающим взглядом метнул глазами в сторону Миньки. – Вам, видно, не втолкуешь в ваши безмозглые головы, что хозяйство вести не руками трясти, а вы этого не понимаете. Всё на бахметку делаете, всё равно, что не своими руками. Неслушники! Разгильдяи! Как наёмники какие! – обрушился с укорами и руганью отец на сыновей. – Работать прилежнее надо, а не книжки пустые читать! – повысив голос прокричал он на Саньку.
Санька не стерпев стал вольно оправдываться:
– Что тебе мои-то книжки помешали, а ты хапай везде! Готов из-за сена в воду залезть!
Эти Санькины слова показались для отца крайне оскорбительными, он подскочив к Саньке приготовился нанести ему удар:
– Ты ещё чего-то бормочешь, оправдываешься. Что бельмы-то вылупил. Ты только у меня пикни. Я тебя сбрушу, у меня рука не дрогнет.
Не делая никаких поблажек и чтобы неповадно было осадил он Саньку. Его лицо злобно напрыжилось, руки судорожно затряслись, пальцы туго сжатые в кулаки готовы были обрушиться на притихшего присмиревшего Саньку.
– Что вы как разгневили отца-то! – послышался из кустов успокоительный голос Ивана Федотова, который кося траву на своём пае притаённо наблюдал за перепалкой в споре и вовремя обнаружил себя, предотвратив скандал, а то бы у Савельевых дело дошло до драки…
Собравшись около шалаша Савельевы наспех пообедали. Для первости костра не разводили, суп не варили, довольствовались привозной из дома готовой пищей. Ели варёные яйца с хлебом, пироги с молоком, вишню со сладкой водой и кашу. Обед прошёл в тягостно-пришибленном молчании, в унылом переглядывании и грусти. После обеда немножко передохнув отец, не приглашая ребят, молча взяв косу пошёл на косьбу, за ним лениво подтянулись и оба сына.
Доходя до кустов, отец оборотясь крикнул:
– Сено-то поворачивайте, пусть досыхает!
Манька, Анна и Ванька, взяв грабли принялись за вороченье наполовину высохшую траву. Откуда ни возьмись из-за кустов к Савельевым прибежал Колька Трынков, скача во весь опор он выкрикнул:
– А мы лачужку-балаган устроили!
– И у нас шалаш есть, – похвалился и Ванька.
Вскоре к ребятам присоединился и Санька Федотов. Все трое ребят начали бегать, резвиться по скошенной поляне, а потом побежали в густой лес. Азартно гонялись за птичками, искали гнёзда, залезали на дубья, снимая с них жёлуди. Набегавшись, наигравшись, разошлись по своим шалашам.
Под самый вечер по лугам раздававшемся эхом по густому лесу слышалось: «Заваривай!» Это косари, увлекшись косьбой, удалившись от своих станов и шалашей, перед концом косьбы приказно кричали своим помощникам, сушильникам сена, чтоб они разводили костёр и варя на нём суп, готовили ужин. Солнышко зашло уже совсем за густой лес. На лугах стало сумрачно и потянуло сырой прохладой. Василий Ефимович, по-хозяйски засунув руку в сенную копну, проговорил:
– Сено-то отволгло, завтра с утра растрясём, подсушим, а к обеду и на воз навивать можно. Давно ли с копны? – спросил он у Маньки.
– С час уже прошло, как стало вечереть, мы его с Анной и сгрудили, – ответила Манька.
– А что взлохматили всю копну? А ну-как дождь пойдёт, все сено промочит.
Ванька хлопотал около костра, он сбегал в лес, приволок оттуда сухих дров. Соблюдая в пылу костёр, он время от времени подкладывал в огонь сухие палки. В ведёрке, подвешиваемом над огнём, гоняя пену, бурля хлопотала кипела вода, со дна ведёрка кипением гоняло картошку, пшено и куски свинины – готовился суп. В эмалированном чайнике начинал кипеть чай с землянично-брусничной заваркой. Косари, умаявшись на косьбе, подойдя к шалашу устало повалились на траве около костра. Наваристый суп из свинины ели с большим аппетитом, а после ужина пили чай. В стане Федотовых, около их шалаша, тоже готовились к ужину. Пока бабы раскладывали еду, на разостланном столешнике, Иван пробовал кипящий на костре в ведёрке суп. Зачерпнув миской кипящий суп, он поднёс ложку к вытянутым воронкой губам, подув чтоб не обжечься, стал пробовать.
– Хорош суп: жирён и наварист. Наверно, мясной топор бабы для навара в нём варили. Вишь звёзды-то в ведёрке-то так и ходют, так и играют! – шутливо балагурил Иван, добродушно посмеиваясь и хваля свою похлёбку, в которой вместо мяса плавали сушёные грибы.
После супа Федотовы ели привезённую из дома овсяную кашу, которую хваля Иван выдавал как рисовую. Косивший через пай от Савельевых Николай Ершов подошёл к их костру и сбросив с плеч кошель-котомку с харчами, проговорил:
– Как плохо одному косить, ни тебе шалаша, ни тебе похлёбки на ужин. Разрешите мне на вашем костре суп сварить?
– Вари! – разрешительно отозвался Василий Ефимович, примешиваясь около шалаша на сухой траве для отдыха.
Вскоре в котелке у Николая закипела, забурлила вода, он готовил для себя какой-то варево. А не прошло ещё и десяти минут, он уже снял с огня котелок и устроившись вблизи костра начал ужинать. Как и всегда шутейно балагурил.
– Похлёбка получилась хороша! Можно сказать, на славу. Только я поторопился и забыл в неё мяса положить. Всё положил, а вот про мясо из головы выдуло.
Картошку положил, пшена всыпал, муку накрошил, а про мясо позабыл, а припас ведь. Вон кусище приготовил.
Он кивком головы указал на тряпку, в которой, по видимости, было завёрнуто мясо. Вместо «кусища» в тряпке был завёрнут небольшой кусок телятины с хвостом, видимо, рассчитанный на весь сенокос.
– А ты бы бабу брал с собой на сенокос-то, она тебе бы и сварила и мясо-то, наверное, положить не забыла, – с некоторой подковыркой заметил Василий.
– На сенокосе, иль там на пашне в поле я бабе не доверю стряпать, её дело дома в чулане чугунами да ухватьями греметь, а здесь её дело только сено сушить, а обед сварить я уж сам скумекаю и сварю, не хуже ресторанного повара, – высказался Николай о своём поварском мастерстве не только перед Савельевыми, но ещё и перед мужиками-косцами, которые из одиночества тоже как и Николай не успели обзавестись шалашами для ночёвки пришли к Савельеву костру для охотного проведения ночлега.
Весь вечер до поздней ночи у костра шёл оживлённый разговор, рассказывали кто чего знает, курили. Больше всех говорил Николай. Долго слушал Василий неторопливо гудящий Николаев говор, а потом уснул на мягкой постели из серого душистого сена, на вольном лесном воздухе. Утром в стане Савельевых всех раньше проснулся Василий Ефимович. Он на другое место перевязал «Серого», похлопал его по холке, стал будить косцов.
– Вставайте, косари, уж давно рассветало, скоро солнышко появится. По росе-то уж больно гоже косить-то! – подбадривал он косцов.
Мужики дружно повскакали со своих мест.
– Эх, я что-то и продрог! – проговорил Николай, – у костра спал, а холодком всю ночь одевало!
Он, вскинув свою котомку на плечи, уходя стал прощаться. Из шалаша появились с заспанными глазами и Минька с Санькой. Саньке с беспривычки не хотелось вставать в такую рань. Он вылезши из шалаша сладко потянулся и вздрогнув всем телом от овеявшего его холодка, взял свою косу с куста, поплёлся вслед Миньки, который шёл за отцом следом. К обеду Савельевы смахнули с большой площади траву, а сушильщики подготовили сухого сена, которое не повить на воз. Почти перед самым обедом у Саньки получилось неладное. Он по своему недогляду, со всего маху вонзил конец косы в заросшую в густой траве толстую палку. Попробовал так вытащить, не получилось, он начал с силой ударять ногой по пятке косы, чтоб выбить её из засеки. Коса не поддавалась. Он со всего маху ударил лаптем – коса тренькнув переломилась около пятки.
Востря косу, отец увидел поломку. Чтоб не повторить вчерашней неприятности от ругани Саньки сдержался, а только сказал:
– Этого ещё не хватало!
Полуденный зной сморил косцов, обливаясь потом они заканчивали косьбу на небольшой полянке сзади пая. Уморённые жарой и усталые физически они приплелись к шалашу, прилегли на сене.
– Давайте пообедаем и будем навивать сено на воз. Ты, Саньк, с Ванькой поедешь домой с сеном. Там досушивайте его, если отволгнет и убирайте в сарай. Из тебя, видно, косец-то немудрящий выйдет! – добавил отец.
В ведёрке над потухшем костром остывал суп. Обедали не долго, но поели плотно. Ведёрко наваристого полезного по-сенокосно вкусного супа, вшестером угомонили дружно. После краткосрочного послеобеденного отдыха отец запряг Серого и стали навивать воз. Ванька встал на телегу. Он с граблями в руках принимал объёмистые пласты сена, которые клали на воз отец с Минькой. Санька, Манька и Анна орудовали граблями, подгребая сено на обширной поляне. Санька особенно был расторопен, его подмывало то весёлое чувство, что он с сенокоса, который ему за эти полтора дня успел уже надоесть, едет с этим возом домой. Ванька стоя на возу, и принимая навильники сена от отца и брата, приминал их ногами, чтоб сена на воз пошло больше, а воз на вид чтоб был не особенно громоздок. Ванька пружинисто ходил по возу, увивая его как птица своё гнездо. Наконец, воз был почти готов. Минька с топором в руках сходил в крупный лес вырубить там берёзовый гнёт, приволок его к возу. Отец с земли на воз Ваньке подал гнёт, и они с Минькой стали утягивать и увязывать верёвками воз. Увязав крепко-накрепко воз и обтыкав его берёзовыми ветками по бокам, чтоб сено не терялось в дороге, отец тронул Серого с места. Воз колыхаясь от неровностей луга поплыл к дороге, на которой поджидал так же с возом сена, готовый за компанию тронуться в путь, Павел Федотов и провожающий его отец Иван.
– Ты, Саньк, там дома оставайся, а ты, Ваньк, завтра вот с Павлом вместе на лошади-то сюда приедешь, – напутствовал отец Саньку с Ванькой.
