Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)
И воза с сеном плавно тронулись по дороге.
– Ну, Павел, поезжай передом, а ты, Саньк, дорогой за ним. До сыроватой впадины на дороге, чтоб в ней с возами ребятам не застрять, их провожали отцы: Иван и Василий.
У мокрой впадины лошадей приостановили.
– Как думаешь, Василий, одолеет это вязкое место лошадь-то? – спросил Иван.
– Проскочит! – ободрил Ивана Василий. Иван, взяв свою лошадь под уздцы, намереваясь провести её с разгона. Передняя Федотова лошадь с большой натужью протопала по низине, бойко пропёрлась на другую сторону. Под увесистым возом в жидковатой земле колёса проделали глубокие колеи.
– Ну, теперь давайте помогать Серому протащить ваш воз, – сказал Иван.
Василий поодпустив поперечник петлёй вожжей огрел Серого, тот рванулся с места и торопко затопал по топкому месту. В самом опасном месте, где глубокие колеи, Серый затоптался на месте, колёса врезаясь в зыбкую землю упирались и вязко, тонули в колеях. Чтобы не дать, чтобы воз засосало в грязи, Василий, одичало крикнув на Серого, ещё раз ошарашил его вожжами. Серый, поняв хозяина, собрав все силы воедино, взбешённо рванул вперёд и, выхватив воз из трясины стукача колёсами железного хода, воз выскочил на твёрдое место дороги.
– Эх, чуть не застряли! – облегчённо вздохнул Василий.
– Ну, Серый-то вон, как рванул, да и мы сзади помогли!
– А в возах-то бесполезно, пожалуй, помогать той лошади, которая сама не старается, пудов по сорок будет, – сказал Иван.
– Не меньше! – отозвался Василий. – Ну, поезжайте, с Богом, теперь дорога вас нигде не задержит.
На другой день Ванька с Павлом приехали на лошадях на луга, чуть ли не к обеду. Отец с Минькой косили, а Манька с Анной сушили сено, подготовляя его к отправке домой. Пообедав, косцы и сушильницы, расположившись на кратковременный отдых, прилегли в шалаше, уснули. Воспользовавшись свободным временем, Ванька решил на скорую руку сбегать на другой конец поля – навестить Трынковых, повидаться с Колькой. Ванька в три маха оказался в стане Трынкового покоса. Ванька застал Трынковых за навивкой сена на воз. Не запрягая лошадь и не тревожа её в затине, сам Иван, запрягшись в пустую телегу, за оглобли выволок её из тени на середину поляны, где было приготовленное к отправке домой высушенное сено. Сзади, упёршись в телегу, везти воз помогали Ивану Прасковья и Колька. Выбрав ровное место, Иван воскликнул:
– Тплу-у-у!
Прасковья с Колькой, отлепившись от телеги, остановились на месте. Телегу Иван предусмотрительно расположил в самой середине ялани, с тем расчётом, чтобы всё село было поблизости, чтоб не таскать его к телеге издалека. Колька с граблями в руках, вскочил на телегу, а Иван принялся покидывать ему навильник за навильником на воз, шумевшее от пересоха, как листья берёзового веника. Прасковья, вооружённая граблями, согребала в валы и подгребала потерянное на лугу сено. Ванька, расположившись на сухой кочке, с интересом наблюдал за работой Трынковых. Видит Ванька, как Иван, ухватисто подцепив деревянными вилами сено из валов, ловко бросает его на воз. Колька, принимая от отца охапки сена, пришлёпывает его граблями, бойко расхаживается по пружинисто-качающемуся возу. Уминая воз, и кроша ногами пересушенное сено, Колька старался, чтобы воз получился увесистее и складнее. Через час воз был готов. Иван, неоднократно обойдя воз кругом, деловито ухорашивал его, обдёргивая свисающие клочья сена. Окончив с ухетыванием воза, Иван воткнул в землю свои длиннющие, деревянные вилы, (как Ваньке показалось) подперев рогами вил маленькое, похожее на клок сена облачко, одиноко застрявшее на восточном склоне неба. Взяв в руки топор, Иван сказал:
– Ну, я пошёл в лес за гнётом, а ты, Прасковья, пока верёвку распутай, приду, воз утягивать будем.
Ходя по лесу, Иван долго не мог подобрать себе подходящую берёзу, чтоб потом вырубить из неё жердину на гнёт.
Пока он ходил, Прасковья, распутав верёвку, выспалась под телегой, а Колька, сидя на возе душистого сена, перебрасывался с Ванькой разными детскими разговорами. Наконец, Иван приволок гнёт и, сбросив его с плеча, возвестил:
– Сейчас воз утягивать будем.
Подав спереди Кольке гнёт на воз, Иван, зацепив его за передовку, а сзади накидав на гнёт двойным концом верёвку, скомандовал Прасковье:
– Ну, давай утягивать!
Начали тянуть: Иван – за один конец верёвки, Прасковья – за другой. Гхойкая, Иван напрыжавшись всем телом, с силой тянул, используя такты движений тела и усилий рук. Прасковья же действовала вразнобой. Она не могла или же не хотела, улавливая такты, тянуть одновременно с усилиями Ивана. Да ещё плюс к тому, её почему-то одолевал задорный смех, от которого она никак не могла отстать. Всем телом расслабившись от нахлынувшего на неё смеха, она бессильно валилась на землю и, дрожа всем телом, закатывалась в хохоте. Иван, видя такой непорядок в такое ответственное время, сердито, но не злобно, упрекающе ворчал на жену:
– Вот голова! Люди под команду большие дома строят, мельницы ворочают, церкви воздвигают, а с ней воза сена утянуть никак не утянешь! Ведь и ты вон какая квашня, одного весу в тебе пудов восемь будет, а толку мало! – ворчал Иван.
– Да я бы рада! Да что-то у меня не получается, – улыбаясь оправдывалась Прасковья. – Да, во мне что-то не держится, как будем тянуть и гойкать-то, так из меня залпами и выходит, – с наивностью и бабьей простотой призналась она в своей оплошности.
– Ах, вон оно в чём дело то! – удивился, улыбнувшись Иван. – Ты так бы давно и сказала. То-то я чую, что чем-то запахло! – рассмеялся и Иван. – Ты тогда вот что, когда будем усиленно тянуть-то, в заду-то клапаном закрывай, – шутливо смеясь, порекомендовал он ей. – Ну, вставай, поднимайся с земли-то, мы и так с возом-то малость заигрались. Вон солнышко-то на свал пошло, а мы всё с возом валандаемся. Люди-то ещё вчера по возу домой отправили, а мы сегодня никак не управимся, – с деловитостью высказывался Иван. – Ну, Прасковья, слушай мою команду, давай снова утягивать. Ну, давай-давай!
Без возражений соглашалась Прасковья. И снова такая же картина, она безудержно хохотала, снова смаривал её неугомонный смех, снова она бессильно повалилась на землю, дрыгая всем телом в приступе неподдающегося шабашу смеха. Гнёт, на котором лёжа придерживал Колька, то притягивался, то снова оттопыривался от воза под воздействием пружинисто упругого сена. Наконец, когда Прасковья, насмеявшись досыта, всё же взяв себя в руки, стала внимать команде Ивана, свои усилия стала приспосабливать в такт усилиям Ивана. Воз наконец-то утянули. Иван с довольством в голосе похвалили жену:
– Ну вот, давно бы так! – тщательно утыкивая воз берёзовыми ветками, подтыкая их под верёвки.
– Ты нынче поедешь с возом-то домой-то? – спросила Ивана Прасковья.
– Эт какой дурак в ночь с возом сена пустится? – хладнокровно упрекнул Иван жену. – Ты рай не видишь, солнышко-то за лес уйти просится. Да к тому же ты знаешь, мы в какой дали от дома сенокосим, на выезновских лугах, а место, где мы сейчас находимся, «Погибловкой» называется. И отсюда до Мотовилова вёрст пятнадцать будет, а до Арзамаса совсем рядом – вон залезь на эту сосну и город увидишь.
– То-то мне давеча в нос калачами пахнуло! – перебив разглагольствование Ивана, заметила Прасковья. – Значит ветерок оттудова, вот калачами-то и запахло!
– Это не диво! – подметил улыбавшийся Иван. – Завтра утром сварим завтрак! Позавтракаем, я запрягу «Зорюшку» и помчу в село, а вы с Колькой останетесь здесь! Сено досушивать.
Ванька, вспомнив о своих, трепетно вскочив с кочки, бросился бежать на свой конец поля. Тут-то с ним и произошло досадное приключение. Намереваясь до своего шалаша по заприметной тропинке доскакать в три скачка, а получилось не то. Пробежав с половину пути перед самыми глазами Ваньки из кустов выпорхнула большая и нарядная оперением птица. Он погнавшись за ней в полной надежде, что поймает её руками, но как на грех получилась осечка. Птица, обманывая, отвела его с приметного места, он сбился с тропы, отбросив мысль о погоне и оставив птицу непойманной. В лесу, не в поле – Ванька вернулся на прежнее место, но тропы уже не нашёл. Он из виду и памяти упустил направление куда бежал за птицей и откуда прибежал. Место не заприметил и не мог запомнить то место, где проходит тропа. Пошёл наобум, напрямик и совсем заплутался. Ваньку обуяло беспокойство и страх. Попробовал кричать. Эхо безнадёжно растаяло вдали глуши задумчивого леса. Зловеще затрепыхались листья на высоченной осине. Кругом всё пространство, как обезлюдило, ни двора, ни звяканье кос, только где-то в стороне журчит ручеёк. Не на шутку обеспокоенному, от страха обомлевшему Ваньке стало совсем одиноко. Одному бродить по такому глухому лесу жутко. Объятый тревогой, он решил залезть на высоченный дуб в надежде сверху увидеть что-либо спасательное, но бесполезно! Сколько бы он не вглядывался на север, родного села так и не увидел. Даль застелила зазубристая каёмка верхушек деревьев. Чуть не плача с досады, Ванька поспешно слез с дуба. Его внимание привлекла огромная муравьиная куча, он палкой шелохнул кучу – муравьи, как люди на пожаре, беспокойно затормошились. Воинственно наступая, поползли по ногам Ваньки, один муравей больно укусил ему в ягодицу. Он отошёл от кучи. Как бы мстя за муравьёв, в лесной тени его надоедливо принялись жалить комары.
А в завершении всех неприятностей из дупла старого дубового слома вдруг вылетели и насели на Ваньку, рассерженные нарушителем их спокойствия, пчёлы. Отмахиваясь от преследующих пчёл, Ванька побежал, куда глаза глядят и уж теперь совсем окружился. Сквозь слёзы обиды и досады ему подумалось: «Уж не леший ли заколдовал и решил потешиться?» и отбежал ещё некоторое пространство лесной глуши.
Вдали ему показалась поляна, с редкими деревьями, растущими на ней. Ванька качнувшись присмотрелся, увидел, что-то чернеется и колышется в движении. Обрадованный Ванька бегом ринулся туда и, выбежав на поляну, наткнулся на дорогу, по которой на возе сена ехал Мотовиловский мужик.
– Дяденька! Ты не знаешь, где наши косят? – запыхавшись, спросил он.
– А ты чей?
– Савельев.
– Знаю! Иль заплутался? Иди за моим возом, они вот недалёко, должны быть где-то здесь.
Чрезмерно обрадованный Ванька следовал обочь дороги, которая шла по лесу извилистыми выгибами. Оказалось, плутая Ванька, сделал по лесу большой крюк. Завидя своих, которые хлопотливо подгребали по лугу и навивали сено на воз, Ванька стремглав бросился к телеге и получив от отца нагоняй и граблями по боку: «Где тебя лукавый-то носил?!», мигом вскочил на воз, стерпев боль от удара граблями, принялся за своё дело.
Просенокосили здесь Савельевы шесть дней, а на седьмой, отец с Ванькой приехали сюда за последним возом сена. Повив всё сено на воз, увязав его крепко-накрепко, и забрав отсюда всю поклажу, попрощавшись с шалашом-лачужкой, Ванька с отцом отправились домой. Проехав вёрст пять от места, дорога пошла небольшим косогором и наискосок. Отец, чтобы объехать, как ему показалось это опасное место, взявши Серого под уздцы, повёл его несколько поправее. И как на великий грех, получилось то, чего не хотелось. Заднее правое колесо телеги непредвиденно наехало на злополучную кочку, воз подпрыгнув, накренился и бухнулся на бок. Шедший позади воза Ванька обомлев от внезапной аварии, остановился, как вкопанный. Им овладело какое-то тягостное оцепенение. Он не верил своим глазам, что воз свалился, ему казалось, что он перед собой видит не реальность, а временное приведение, ему казалось, что вот-вот воз сам по себе встанет и снова будет двигаться вперёд. Но воз так же продолжал лежать на боку. Раззлобленный происшедшим, не зная, как возместить и на ком излить досаду, отец яростно поддал пинка Серому, который обидчиво прожевал незаслуженный удар. Досталось и Ваньке, отец, подойдя к нему, с досады с силой швырнул его в сторону, как будто в случившемся происшествии повинны лошадь и Ванька.
– Давай поднимать! – коротко бросил отец с намерением не перевивая воз, поднять его на колёса.
Подобравшись под бок воза, отец и Ванька с большой натугой упёрлись, и к великому счастью Ваньки воз легко был поднят и снова восстановлен на колёса. Отец от удовольствия позволил себе даже улыбнуться. Улыбку на лице выразил и Ванька, был рад и Серый, он как бы радуясь о благополучном исходе аварии, с блаженством пережёвывал губами. Подобрав отдельные клочки сена и побросав их снова на воз, снова тронулись в путь. Ванька снова шествовал сзади за возом. После аварии, которая обошлась сравнительно благополучно, весело было на душе у Ваньки, его подмывало какое-то внутреннее блаженство и объяло весёлое настроение. До своего села ехали легко и податливо, а подъезжая к селу, отец, залезши на воз, позвал и Ваньку:
– Забирайся сюда! – Ванька мгновенно влез на воз.
Въехав в село, Ванька заметил, что люди нарядно разгуливаются по улице. Парни, расположившись на лужке, играют в карты.
– Сегодня ведь праздник: Казанская (9/21 июля)! – коротко заметил отец. – Завтра поедем на жнитво!
– Вот мы и приехали! – подъезжая к дому поразглагольствовал отец.
– Ну и слава Богу! – проговорила встречающая у ворот мать. – С этим сенокосом мы, вся семья, так все изнатужились, что и выговорить тяжело, – гладя по голове Ваньку, добавила она.
Жнитво. Домовчанье. Ванька. Дождь на жнитье
После сенокоса тут же подоспело жнитво – пора, пожалуй, самая страдная для русского крестьянина. В это лето ржаное поле, то, которое расположено к Михайловке. Посюда большой дороги рожь в этом году густая и наливистая, а за большой дорогой рожь не высокая, мелкая, с колоском в семь зёрнышек. Густую стоявшую стеной рожь на одворице, жнут тружеником серпом, а рожь редкую, за большой дорогой, мужики смахивают косой под самый корешок, как бритвой, не теряя ни зёрнышка. Как и водится, с глубокой старины жнитво начинают с Казанской (9/21 июля) и жнут с неделю. На второй день, после Казанской, в четверг, семья Савельевых собиралась ехать на начало жнитва. Семье, сидевшей за завтраком, Василий Ефимович предусмотрительно наказывал:
– Вы перед началом-то жнитва крепче завтракайте и больше ешьте, чтоб на жнитве орудуя серпом силёнка была, и чтобы не проголодаться вскорости. За работой не изнемогать и не глядеть по верхам-то. Да и вообще скорый едок – спорый работник! – назидал он на будующих жнецов. – Ну, я наелся, пошёл запрягать, а вы заканчивайте и выходите.
Запрягши застоявшего за ночь Серого, Василий Ефимович, не дождавшись жнецов, когда те выйдут из избы, сам второпях вбежав в избу и с порога строго тоном приказал, обрушился на семью, всё ещё рассиживающуюся за столом:
– А вы скорее, собирайтесь да выхлобучивайтесь из избы-то. Люди-то давно в поле, а мы никак из дома не вывалимся. Солнышко-то в зады упёрлось, а мы всё прохлаждаемся, ходим взад-вперёд! По холодку-то больно жать-то гоже, а разжарит, хуже спину-то гнуть, да и рожь перестоит – сориться будет! – напевал он, тормоша семью.
В два счёта доехав до загона с поспевшей рожью, семья, разобрав серпы с телеги, не дожидаясь хозяина, когда тот распрягал лошадь, выстроившись во всю ширь загона, приготовились ринуться сокрушать серпами стеной стоявшую густую, колосистую рожь. Василий Ефимович, распрягши Серого и привязав его к телеге к накошенному на ней клеверу, вооружившись серпом во всеуслышание, провозгласил:
– Ну, с Богом, начинайте, а руками кончайте!
И жнецы, блестя серпами на солнце, пошли в наступление на рожь. К правой меже (как по обычаю) встал сам хозяин, левую по традиции обжинать встала хозяйка Любовь Михайловна. Рядом с отцом вяловато орудовал серпом Санька, рядом с ним Минька с Анной, а рядом с матерью Манька. Сплошным, колыхающим на ветру морем, стояла перед жнецами спеющая рожь. Жнецы серпами податливо укрощали волнующее ржаное поле. Горсть за горстью захваченные стебли, подрезали серпом, горсть за горстью, подрезанная золотая рожь, укладывалась в небольшие кучки, из которых могучими и ловкими руками, увязывались снопы. Снопы стаскиваются на середину загона десятками и ставятся бабками в виде нахлобучек, попов и крестов. Под ногами жнецов, обутыми в традиционную крестьянскую обувь – в лапти, безжизненно шуршит колючая жнива. Низовой ветерок, колыша соломенные пеньки, тихо свистит в полупустых стебельках жнивья.
Не подражая людям, не торопясь с выездом на жнитво, в этот день Трынковы собирались в лес на сенокос, который они не успели закончить вместе с людьми.
– Прасковья! Вставай, затопляй печь, готовь завтрак, а я за лапоть возьмусь, доплетать засяду, а то никак доплести не могу: то за делами, то кто-нибудь меня от дела оторвёт.
Так будил в этот горячий деловой день Иван Трынков свою Прасковью. Неторопливо ведёт себя в делах Иван, всю жизнь он живёт, придерживаясь русских мудрых пословиц: «Работа не волк, в лес не убежит!», «Солнышко садится, лентяй веселится!». А на критические замечания мужиков, которые удивляясь его нерасторопности в делах по хозяйству, пытались поучать его, он хладнокровно и невозмутимо отвечал: «Если слушать хорошего чужого ума, тогда свой плохой-то, куда девать?!»
И мужики отступали.
– Да лепёшек больше напекай, чтобы с собой их в лес взять, – наказывал Иван встающей с постели широко разинувшей в виде раскрытого кошелька рот в позевоте, Прасковье.
– Как ведь говорится: «Едешь в лес на день, бери хлеба на неделю!» – с деловитостью добавил Иван. – И на самом-то деле, плох обед, когда хлеба нет! Вот ты боишься лепёшек побольше напечь.
– Муки-то ни мучинки нет, третьеводни из ларя всю муку выскребла, – известила хозяина хозяйка о наличии муки.
– Ну ты, Прасковья, тогда вот ты, что вместо хлеба-то мясца с собой побольше захвати.
– И мясо-то всё вышло.
– Всё не всё, а по случаю заканчивания сенокоса сколь-нибудь, а изыщи!
– Что я тебе от своей ляжки отрежу что ли? – козырнула раздасованная Прасковья.
– Ну, ладно, не горюй, Прасковьюшка, вот закончим сенокос, на жнитво поедем, нежнём, намолотим, намелем и хлеба с лепёшками напечём, тогда ешь – не хочу! Мечтательно улыбаясь, успокоил он Прасковью.
Иван, запрягши свою кобылу в телегу и усадив в неё Прасковью, двинулись в лес на луга за последним возом сена.
– Ты, чай там, в лугах-то, пока косил, не всю росу с травы-то сбил, чай и для меня оставил? – смутил Трынков.
– Оставил, оставил, – она ещё не вся пообсохла, – ответил Василий.
Савельевы в поле на жнитво уехали все способные владеть серпом. Для первого благословенного для начала жнитва, в поле поохотилась поехать и сама хозяйка Любовь Михайловна, оставив годовалого ребёнка Никишку на попечение бабушки Евлиньи. Ваньку в первый день жнитва в поле не взяли, его оставили дома присматривать за братишками, Васькой и Володькой, и вообще за сохранностью дома. Уезжая в поле, мать наказала Ваньке с Васькой выполоть гряды, натаскать с озера воды и нарыть на усадьбе картошки и намыть её. Выполнив все задания с утра, Ванька властно приказал своим младшим братьям неотлучно сидеть дома, а сам собрался с товарищами Панькой и Санькой на озеро купаться. Бабушка Евлинья, принимаясь укладывать Никишку спать, вслух рассуждала сама с собой:
– Ребёнок что-то куксится, видно, спать хочет. Надо его положить в зыбку. Ты баиньки хочешь? – обратилась она к несмышлёному Никишке. – Иди-ка я тебя бай-бай уложу и сказку про волка расскажу.
Ребёнок не особенным желанием хотел одиноко лежать в колыбели, закапризничал, завозился.
– Лежи, лежи, а то вон бука тебя съест! – постращала бабушка ребёнка.
– Бабка, ты его совсем застращала, он бояться будет! – с сожалением к братишке заметил Ванька, выходя из дома на улицу, где его поджидали друзья.
Из избы слышалось мерное покачивание колыбели, подвешенной на пружине к потолку в верхней избе. Бабушка, укладывая ребёнка, нарочито изменив голос и сделав его грубым, припугивала Никишку:
– Спи, спи, а то баба-яга тебя заберёт, в сумку посадит. Спи, спи, бай-бай, бай-бай, – мерно повторяла она.
На озере ребятишки в первую очередь до озноба в теле выкупались, а потом принялись за забавы. Тёплый, знойный день способствовал детским развлечениям, надолго удерживал беззаботную детвору на улице.
В жаркий, пышущий зноем июльский день, редко кому не хочется искупаться в тёплой воде озера: Санька Лунькин, 26-летний холостяк, здоровенный, как боров, видимо, вылезши дома из-за станка, раздевшись на берегу и обнажив своё мохнатое, как у медведя, тело, с разбегу бултыхнулся с мостков в воду. Он долго не появлялся из воды, а оптом, вынырнув, его бритая голова показалась около лопухов жёлтой кувшинки в метрах двадцати от мостков.
– Санька, а тебе не донырнуть вон до тех цветков белой лилии, – кто-то подзадоривал его с берега.
– Санька, а ты чирни-мырни, да и не вынырни! – шутливо кто-то предлагал ему.
А Санька, не обращая ни на кого внимания, широко взмахивая руками и издавая целый каскад брызг, поплыл на середину озера и вскоре доплыл до одинокого видневшегося островка, откуда слышался задорный утиный кряк и гусиное гоготание. Пообсохнув на островке, Санька приплыл на середину Хорева Пруда.
– Санька, а ты вставай ногами, тут не глыбко!
Санька, послушавшись, опустился и вскоре всплыв, буйно затряс головой освобождая от воды голову.
– До дна никак не достал, знать, тут глубоко! – отозвался из воды Санька.
Заметя полоскавшую бельё на мостках смазливую Тоньку С., Санька мигом очутился около неё. Он своими лапищами разъярённо сграбастал её, и у всех на глазах людей, которые были на берегу, хотел увлечь с собой в воду. Тонька, размахнувшись намоченными Николаевыми штанами, обороняя себя, со всего размаху ошпарила Саньку штанами, от чего у Саньки пропал пыл и озорство.
От слабого дуновения ветерка по поверхности озера разгуливается мелкая зыбь. Солнце, играя, отражаясь от воды яркими бликами, режет глаза. От поверхности воды еле заметно, лениво тянется дымчатая испарина. В озере гуляя, трепещется рыба, отчего на поверхности воды зыблется серебряная чешуйчатая россыпь. В ясном небе, задорно твизикая, над озером кружились стрижи, резвясь летают ласточки. Летя над самой поверхностью озера, желая выкупаться, ласточки своим тельцем, приняв форму фигурки, слегка касаясь поверхности воды, купаются. Панька, наблюдая за полётом стрижей, заметил, как один, вцепившись в конёк крыши, стоявшею на берегу озера, амбара, скрылся в щели. Недолго думая, Панька по углу амбара полез на него с целью достать и овладеть стрижом. У Паньки дьявольская ловкость и, как у обезьяны, цепкость в руках. Чудом держась у самого конька амбара, который, находясь у самого озера, причудливо отражался в воде вниз крышей; в воде отражённо видна была и красная сатиновая рубаха Паньки. Панька в зубах держал прутик, которым он намеревался вышугнуть стрижа. И тут произошло непредвиденное: только было он из зубов взял рукой этот прутик, как другая рука, не выдержав, сорвалась, и Панька, к великому наслаждению в смехе наблюдающей за ним публики, шлёпнулся в воду. Оправившись от удачного падения и выжав досуха рубаху и портки, Панька искал, чем бы ещё заняться. Около тростников он заметил беспризорно плавающую чью-то лодку, он, мигом добравшись до неё и вооружившись доской вместо весла, сказал:
– Ванька прыгай сюда в лодку!
И они поплыли вдоль тростников на середину озера. Сзади лодки, плюхая, плескалась вода. В стороне, погрузив голову в воду, доставал чего-то со дна долгошеей серый гусь. На середине озера, среди лопухов и цветов жёлтой кувшинки, слегка раскачиваясь, плавала полузатонувшая кадушка; видимо, выскользнувшая из-под мостков, кем-то принесённая на озеро для замочки. Из густых зарослей тростника и палочника, вымахавшего к этому времени лета в человеческий рост, слышалось лягушечье кваканье и неугомонно торопливая песенка птички камышёвки-барсучка. Окрайки плавучих тростников, обросшие пахучим трилистником, зыбко качаются от волны порождаемой движением лодки. В глубине воды Ванька разглядел растущие на дне разнообразные водоросли: корневища жёлтой кувшинки и паукообразные растения телореза. Прибрежная вода, из-за теплыни её, покрыта буйной порослью осоки, разнообразной водяной травы и стрелолиста. Не обнаружив ни одной чужой «морды», из которых можно было бы поживиться уловом рыбы – карасей, Панька с некоторой досадой, угребаясь доской, направил лодку к берегу. Не доплыв до берега, саженей десять, Панька принялся, раскачивая, болтыхать лодку с коварным намерением затопить её, и вынудив Ваньку измочиться в воде. Наполнившись водой, лодка стала постепенно грузнуть и грузнуть и совсем затонула под тяжестью ребят. И они оба по шею ухнулись в воду. Обругав Паньку, Ванька не в меру напугавшись, до берега добрался вплавь. Взбаламученная прибрежная вода пузырилась, лёгкая волна, взбитая ветерком, тихо шепча, смачно целовала берег. Обсыхая на солнышке, на берегу Ванька, вспомнив о доме, вскочил с прибрежной травы, вскачь побежал домой.
Из верхней избы разносился детский закатистый плач. Видимо, от надоедливо кусающих мух спящий Никишка сначала испуганно во сне отмахивался, а потом, захныкав, завозился, колыбель судорожно затряслась, и он взвыл от боли. Разбуженная от дремоты бабушка Евлинья, тут же вскочив с дивана, доскочила к зыбке и, приговаривая уёмные слова, принялась его уговаривать и успокаивать, чтоб он не плакал, усиленно качая колыбель на пружине. А Никишка, наревевшись вдоволь, успокоившись, долго, обидчиво всхлипывая, видимо соскучившись, вспоминал об отсутствующей матери.
А в поле в это время жнецы, изнывая от духоты и жарищи, напористо наседали на волнистое море ржи. В зное и духоте, перекипая, томился день: ни тени, ни малейшего дуновения ветерка. Небольшое облачко, одиноко застрявшее в зените, нудно изнывая, остановилось и ни с места. Но по мольбе жнецов всё же свалилось к югу и вяло наплыло на солнце, загородив на время палящее его лицо. Жнецы облегчённо вздохнули, ощутив на разгорячённых телах своих приятную прохладу тени. Но эта прохлада тешила людей не долго; облачко плавно переместилось к юго-востоку и снова жарень, зной – дыхнуть нечем. По спине чутко струится пот, всё тело обнимает неприятная липкая мокрядь – хоть выжимай. Безветрие не осушает мокрющие от пота спины. От жарищи во рту горьковатая сухмень. Снять рубаху и жать без неё нельзя, – тут же спалишь спину.
– Ну и денёк выдался сегодня! – припадая ртом к бочонку с холодным квасом, промолвил Василий Ефимович.
– Денёк хорош! Нечего сказать, весь день с утра на небе появлялось не больше пяти облачков, – поддержала его и Любовь Михайловна.
– Квасок-то хорош, только молод, видать ты не дала ему как следует выкиснуть, – с подсосью, вытирая усы рукавом рубахи, хвалил Василий Ефимович квас.
– Я его и так два дня квасила, должен выкиснуть, – оправдывалась Любовь Михайловна.
– Вон, слышь, вчера в Пустыни и дождик сильный был, – сказала она. – Так они говорят, молебствовали с явленной иконой «Успение»! Эх, и нам бы помолебствовать, сходить бы в Пустынь за «Успением», или в Оранки за иконой «Владимирской»!
– Да, бают, ушли в Оранки-то!
– Ну-у, а я и не слыхала!
– Значит после жнитва помолебствуем. Как дожнём этот загон, переедем к Колодезю, там у нас широченный загон с пол десятины будет, там и обедать будем, а загон около мокрой грани, пусть дозревает, там низина! – советуясь с хозяйкой, высказался Василий Ефимович.
– Вы обедать-то куда собираетесь ехать-то? Мы – к Колодезю, а вы? – спросил Василий Ефимович Шабра Ивана Федотова, дожиная первый загон ржи.
– Мы у Колодезя-то уже выжали, поедем к Коровьему болоту, там и обедать будем! – отозвался Иван.
Переехав к Колодезю, Савельевы для обеда расположились на лугу в тени развесистого вяза. Невдалеке тут же обедали Крестьянковы. Присаживаясь к столешнику, на котором были разложены ложки, чашки, хлеб и остальная продукция, Василий Ефимович набожно перекрестился на крест над часовней колодца, его примеру последовала и Любовь Михайловна, перекрестились и остальные жнецы. С незапамятных древних времён и неизвестно, кем построенная часовня над колодцем, бессменно стоит на поляне среди кустов орешника. В дождь и в зной, благодарственно и гостеприимно укрывает она людей от капризов природы. В стороне от часовни стоит покосившийся от времени крест-памятник человеку, погибшему здесь от молнии во время дождя. Посреди часовни вырыт неглубокий колодец с источником холодной воды. Ежегодно во время молебствия сюда стекается множество богомольного народа с иконами и хоругвями. Здесь служатся молебны о ниспослании дождя в засушливое время, с выходом «на межу» …
Савельевы, начав обед, сперва ели крошево: огурцы с квасом, а потом ели пироги с морковной начинкой, прихлёбывая топлёным молоком, а наверсытку съели по куску варёного мяса, привезённого из дома.
– Василий Лаврентьевич! Вы чай, сколько нажали на этом конце-то? – поинтересовался Фёдор у обедавшего во главе своей семьи, тут же, одного мужика, жителя улицы Слободы.
– Без двух снопов тысячу! – наивно, с простотой, но с арифметической точностью, без задержки ответил Лаврентьевич.
– Ну и мы, наверное, столько же нажнём, у нас ширина-то загона такая же, как у вас, – удовлетворённый ответом, отозвался ему Фёдор.
– Скорее разобедывайте, рожь-то перестоится, отсорится! – прикрикнул Василий Ефимович на семью первым поднявшийся от места обеда. – Расселись и целый уповод разобедываете, как век не едали. Пока рожь стоит, надо жать, а не рассусоливать!
– Не даст как следует пообедать! – злобно, но притаённо проворчал на отца недовольный Санька.
– Ты чего там бурчишь? Или пырнуть чем-нибудь в пузо-то и будешь знать, как огрызаться в деловую пору! – злобно обрушился отец на Саньку, наблюдая, как от села Ломовки замолаживает; отдельные облачка, собираясь в одну синеватую тучку. Закончив с обедом, и для первого дня зажина, не отдохнув, Савельевы с серпами в руках приступили укрощать второй загон ржи. Не прошло и получаса, как дождевая туча, настойчиво надвигалась на поле, где жали Мотовиловцы. Огненный хлыст блеснувшей молнии, полосуя, пронзил тучу от неба до земли. С угрожающим, оглушительным треском лопнули обручи невидимого небесного чана, осколки его разлетелись в разные стороны и вода хлынула на землю ливнем. Крупный, ядрёный дождь больно захлестал по спинам наклонившихся над серпом жнецов. Жнецы побросали серпы, побежали скрываться от дождя под телегу и под десятки, сложенные из снопов.
– Пап! А ты иди скорее, что мочишься! – окликнула из-под телеги Манька отца, который, уминая коленкой, довязывал сноп.
