Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 9 (1926 г.)
– Ну как вас тут под десятком-то не замочило? Он вон какой приурезал, – ныряя под десяток, где, спасаясь от дождя, сидели Минька с Санькой, а бабы попрятались под телегой.
– Только бы ржи не было, а то дождик сквозь солнышко всегда ржой на землю садится, огурцы портит. А бают, такой-то дождик грибной бывает.
– Эт, когда как, когда грибной, а когда огурцы губит!
– Эх, мне за шиворот капнуло! Вон, гоже матери-то да Маньки с Анной, на телеге-то кожа, она не пропускает.
Лошадиная кожа, выделанная сыромятью, разостланная в телеге, засохнув, приняла сферическую форму, спасает от дождя, как крыша. Крупные дождевые капли, тупо и угрожающе стуча о кожу, и звуча, как о барабан, собравшись в потоки, сливаются с кожи, не моча спасающихся от дождя, прятающихся под телегой. Дождь собрался быстро и утих внезапно. Жнецы, выбравшись из укрытий, блаженно потягивались, расправляя затёкшие руки и ноги, разгибали спины.
– Ну и дождик силён был! – вылезая из-под телеги, проговорила Любовь Михайловна.
– Да, нечего сказать, дождичек, так дождичек! – отозвался Василий. – А с чего он взялся?
– Да почти ни с чего, маленькое облачко вдруг засинело, вот и дождик народился! – вступил в разговор, вышедший из укрытия колодезя, Иван Пушлин, где он скрывался от дождя.
– Ну, как, Василий Ефимович, дело-то идёт? У тебя вон, сколько жнецов-то!
– Бог помочь бишь вам! Бог спасёт! Дело идёт. Вот уж второй загон дожинаем, ещё шесть осталось, – отозвался Василий.
Под самый вечер, едва осилив второй загон, Савельевы собирались ехать домой. Василий Ефимович запряг Серого, стал укладывать в телегу накошенную на низинах загона траву. Жнецы устало посели на телегу. Застоявшийся за день и соскучившийся по дороге Серый, перетаптываясь с ноги на ногу, готовясь ринуться в путь, тормошил телегу, словно обдумывая, с которой ноги начать бег, дёргая, стрижа ушами и лупя глазами назад на хлопотавшего около телеги хозяина, в ожидании беспокойно наблюдал за его поведением. Василий для удобства сиденья, расстилая траву в телеге, злобно ворчал на Серого:
– Стой! Дьявол! Дай усесться-то! А когда все по удобному уселись в телегу, и Василий Ефимович последним вскочил на своё место и, цапнув в руки вожжи, он с силой и злобно приурезал Серого выжженной петлёй по боку.
– Теперь вот беги! – заорал он на лошадь.
Серый бешено скакнул. Рывком сорвал телегу с места. Седоки в телеге по инерции невольно поклонились взад. В задке телеги буйно загремел пустой бочонок, из которого жнецы выпили с ведро квасу. Вскоре Серый сбавил бег, от внезапности седоки теперь поклонились вперёд. Съезжая с горы, Василий Ефимович, как нарочно, поддал Серому вожжой, который в бешеном скоку попёр телегу ещё быстрее. Бабы, морщась от боевой тряски, вцепившись руками за задки телеги, едва удерживались на ней; когда телега, тарахтя, наскакивала на придорожные кочки, ухабы и выбоины, баб сильно встряхивало, их на ветру трепыхавшиеся платки, едва держались на головах, сползали на плечи. Болезненно наморщив лицо, Любовь Михайловна с упрёком уговаривала Василия, чтоб он не так быстро гнал, но слова её, от тряски рвущиеся на части, не доходили до уха Василия. Из-за стукотни колёс, он не слышал просьбу, чтоб сбавить бег лошади. Ему было слышно только странные звуки: а-а-а! и-и-и! у-у-у! Подъезжая к селу за Савельевыми, вихрем клубилась взбаламученная колёсами придорожная пыль.
– Здесь дождя не было, дорога покрыта пылью.
По приезде домой Любовь Михайловна едва оправилась от взбалмошной езды, она болезненно совсем измаялась в такой бойкой дороге. Тряская дорога в конец измучила её слабое здоровье, хрупкое тощее тело.
– Всю спинушку изломало! – без жалобы, поведала она о проведённом целом дне на жнитве бабушке Евлинье, которая с рук на руки передала ребёнка матери.
На второй день жнитва в поле взяли и Ваньку, а мать осталась дома. Жнецы уселись в телеге. Василий Ефимович, дёрнув за вожжи, крикнул на Серого:
– Но!
Серый рванул с места телегу и бодро зашагал по улице. Незаметно выехали в поле. Ванька, сидевший чуть ли не в самом задке телеги, при выезде из села окинул глазами простор ржаного поля, кое-где пестревшего снопами поставленных в десятки в форме «попов». Вдали он завидел знакомую по детству казарму, издали она казалась игрушечным домиком с белыми трубами. Около казармы виднелась так же знакомая с детства, замечательная дубрава с верхней неровной зазубренной кромкой, издали она казалась похожей на пилу, поставленную зубьями кверху. В нос Ваньке удерил пресный запах созревающей ржи, а когда переехали за большую дорогу и поравнялись с Ломовским полем цветущей гречихи, он ощутил сладковатый медовый аромат, который ветерком доносился до него с того цветущего гречного поля.
Ванька свой взор перевёл назад, в сторону своего села. Он наблюдал, как постепенно удаляется и уменьшается, белокаменная колокольня, а когда телега стала медленно опускаться в низину, около болота Ендовин, из-за изгиба дороги и из-за ржи, колокольня и вовсе пропала из виду. Опустив взор вниз, Ванька стал наблюдать за дорогой, которая беспрерывной зелёной лентой из-под телеги уплывала назад. Он с большим интересом наблюдал, как белые цветы ромашки и голубые цветы дикого цикория, росшие на бровках дороги, покорно приклоняясь под вертящимися ступицами колёс телеги, измазанные дегтярной осью, снова упруго распрямлялись, вибрируя, как бы сбрасывали с себя излишки дёгтя. Ванька слышит, как колёса телеги сипло ведут свой непрестанный разговор; причвакивая ободьями в глубоких колеях, заполненных густоватой грязью, образовавшейся после вчерашнего дождя.
Извиваясь гигантской змеёй, дорога шла то прямо, то извилинами. Саженях в двухстах от большой дороги протекает небольшой ключ. Мосточки, во влажной глубине которого колесами проделаны выбоины. Редкий воз не претерпит здесь несчастья: или на бок повалится, или колесо хрястнет, или оглобля переломится, или, не выдержав натуги, тяж лопнет.
Впереди чётко виднелась приближающаяся деревня Михайловка. Не доедя до неё версты две, Василий Ефимович повернул лошадь влево, направил Серого к поросшему ивняком, Коровьему болоту.
Тут у Савельевых широченный, в десять сажен, загон ржи, укрощать который, вооружившись серпами, принялась семья. Вскоре сюда же приехали на жнитво и Трынковы.
– Бог – помочь! – крикнул Иван Василию, подъезжая к болоту.
– Бог спасёт! – громогласно отозвался Василий Ефимович.
– С Начином вас! – добавил Иван, подыскивая лучшее место. – Где бы выпрячь и поудобнее поставить телегу? Мы уж второй день жнём, вчера два загона выжали! – с довольным расположением духа, отвечая Ивану, выкрикнул Василий.
– Ну и мы начнём, и вместе с другими кончим. Вчера только с сенокосом распутались!
Выжав этот загон, Савельевы переехали на четвёртый по общему счёту загон, расположенный у так называемой «Мокрой грани», тоже не вдалеке от Михайловки.
Склоняясь к вечеру, день запасмурился, жнецы не изнывали от жары, не так часто прикладывались к бочонку с квасом, как во вчерашний знойный томительный день. А когда под самый вечер Савельевы дожинали этот второй сегодня загон, всё небо заволокло тучами, стал накрапывать редкий, но зернистый дождь.
– Вы дожинайте, а мы с Ванькой будем ставить десятки! – распорядился Василий Ефимович.
– Ванька! Скорее стаскивай снопы в десятки, дождик-то вон какой расходится!
Жнецы, торопливо действуя серпами, захватисто забирая горстями, хватали последние стебли, прижатой к самому концу загона, стоявшей на корню ржи. Санька и тот видя вблизи дороги, поднажал и, не расклоняя спины, напористо наступал на стенку печально поотвисшейся от дождя колосьями ржи.
– Рожь сжата, утянуты поясками последние снопы, десятки поставлены, пора и в путь домой.
Усевшись в телегу, жнецы, накинув на себя одежду, понуро ёжились, огораживая себя от назойливого дождя. От дождя дорога залоснилась, в глубоких колеях склонилась вода. Ободья колёс по колеям вперёд волнами гнали грязную жижу. Колёса заботливо с причвакиванием целовали влажную землю. Почти у самого села Савельевы догнали чью-то телегу, едва волочившую уставшей лошадью. По извилистому зигзагообразному следу, перекосившегося обода колеса можно было догадаться, что впереди едет Семион Селиванов. Семион со своей Марфой тоже возвращался из поля с жнитва. Изрядно измочившись, покашливая от озноба, он с озабоченностью понукал свою пегую кобылу, без нормы вваливая ей кнута, слышалось, как кнут тупо шлёпал по тощим кобыльим бокам. Но кобыла, попривыкнув к кнуту, не реагировала на его удары и вяло плелась по дороге, дождевая вода грязными струйками стекала с её мочалистого хвоста. Тряхнув вожжами, этим приободрив Серого, Василий Ефимович обогнал Семиона, из-под колёс полетели шматки липкой грязи, обляпало седоков в телеге.
– Эх, как вас перемочило! – встречая, открыв ворота, провозгласила Любовь Михайловна.
– Мы всю дорогу дождём ехали! Промокли! – за всех ответил Ванька, промокшей курицей спрыгивая с телеги.
Домой приехали, все промокшие до нитки.
Русский крестьянин – труженик, христианин; в праздник не входит в поле на работу, даже в жнитво. «Удалой труженик – серп, своё возьмёт!» Для него время хватит и в будни.
Ваньк! Пошли в лес за конобобом, – пригласил Санька Федотов Ваньку Савельева, в воскресенье, в которое, как в праздник, не поехали в поле на жнитво.
– А это что за конобоб? Про конобобель я слыхал, это такие ягоды наподобие черники, только покрупнее, но он в нашем лесу не родится! С чувством знатока ответил Ванька.
– Ну конобобель, это всё равно, только я от нашего Сергуньки наслышался, что этого самого конобобеля в лесу прямо осыпано! – высказался Санька.
Так или иначе, а ржаное жнитво было окончено.
– Вы пожались? – спросила Анна Крестьяникова Любовь Михайловну, выйдя на улицу в праздник.
– В день Ильи пророка (20/VII-2/VIII) пожались! Вчера последний загон дожинали, а вы?
– И мы тоже вчера закончили жнитво-то. Мы ниодново не думали, что с жнитвом-то так скоро управимся! – облегчённо вздохнув, проговорила Любовь Михайловна.
Охотники на озере. Ершёв, ребенок и ружье
Вольготно живут некоторые люди села, особенно Мотовиловские охотники: Сергей Лабин, Яков Лобанов, Иван Додонов, Федька Лушин, Смирнов. Да и что им вольготно не жить, они в большинстве своём занимают тёпленькие места в кооперации, заправляют торговлей на селе, шикарно живут, забавно время проводят. По праздникам и по воскресеньям у них, как и у прочих христиан дни свободные от трудовых дел и уговорившись спозаранку в такие дни уходят в лес на охоту. С охоты они возвращаются усталые, с трофеями, а иногда и без них. Возвращающихся с охоты из леса охотников иногда сопровождает ватага парней, как обычно присутствуют: Панька, Ванька, Санька, Васька, Колька, Стёпка, Гришка и другие из детворы. У сопровождающих охотников ребят от восхищему детский задор и ничем не прикрытая зависть. Каждый, не сводя глаз, любуется разными курками ружей-двустволок. Каждому нестерпимо хочется подержаться за пленящий воображающий резной курок или хотя бы пальцем прикоснуться к стволу. А если добродушный охотник доверит понести хотя бы пустое ружьё, то несут его наперебой и с большим торжеством. Первому обычно дозволят нести ружьё Паньке, как самому старшему из ребят.
– Паньк, дай и я понесу! – просят товарищи у Паньки.
– Я сам-то только взял, видишь, на курки ещё никак не нагляжусь!
– А где мушка-то? – спрашивает у Паньки Васька.
– Вот она, на самом конце стволины. А вот и прицел, – с чувством знатока объясняет Панька своим товарищам, которые от восхищения поразевали рты.
– Паньк, дай хоть до курка дотронуться, с неудержимым желанием просит у Паньки Ванька.
– Ну-ну, дотронись!
– Да ты не бойся, оно не заряжено! – подбадривает Смирнов, видя, как опасливо Ванька прикасается рукой к курку ружья.
– Эх, вот бы бабахнуть! – высказал своё желание Васька.
– Бросай кверху картуз, дяденька в него и пальнёт! – с ехидным намерением предложил Ваське Санька.
– Да-а, за картуз-то мамка выволочку задаст! – жалобно протянул Васька.
– А ты схитри, скажи, что охотник прометился, хотел стрельнуть в ворону, а попал в картуз, да и дырки-то можно загладить, – наивно поучал Ваську Панька.
– Ну, тогда можно, я согласен. Дяденька, стреляй! – и Васька со всего маха высоко подкинул вверх свой, с широким околышем с пружинкой, оставшийся ему после отца, картуз.
Сергей Лабин, моментально сняв с плеча свою двустволку и прицелившись, мигом пальнул в взлетевший над дорогой картуз. Подхваченный выстрелом картуз в воздухе подвспрыгнул, и, упав на дорогу, колесом покатился впереди толпы. Ребятишки с гиканьем бросились к картузу. С задорным смехом разглядывали изрешечённый дробью картуз, разглядывая его с детским азартом, считали дырки. Дома от матери Ваське попало как следует, за испорченный картуз он получил затрещину, но Ваське это нипочём, наслаждение от выстрела всё заглаживает, и всё перебарывает.
Дорогой, пока ребята несут ружья, иногда между ними возникают споры, а споры перерастают в драки. Из-за пустяков раздерутся и начнут полысонить друг друга, кулаками и волтузать, обоюдно вцепившись в волосы, только клочья летят.
– Смирнов, давай их разнимать. Да вы что, мать вашу, в дыхлы-то! – одного в спину, другого по боку, еле унял.
Ребята остепенились, приутихли. А в этот воскресный день охотники в лес не пошли, решили поохотиться на диких уток на озере. Своей охотой охотники взбулгачили всё село, выстрелами будоража тишину, пугая девок и старух, которые к выстрелам особенно чувствительны. Ребятишки целой ватагой шарахаясь из стороны в сторону, азартно улепётывают следом за охотниками, как воробьи перескакивают с места на место, стараясь чем-нибудь услужить тому или иному охотнику и как-то навлечь на себя его внимание.
– Дяденька, а вон там в тростниках дикая утка села! – оповестил Сергея Лабина Панька.
– А ну-ка, малец, сбегай ко мне домой, принеси патронов. Спроси у тёти Паши, скажи, что я велел.
Паньку с места как ветром сдуло, вихрем помчался по берегу озера, азартно понёсся по делу.
– Вот, дядя Сергей, десять патронов тётя Паша дала.
– Молодец! – похвалил Сергей Паньку.
– А стрельнуть дашь?
– Дам, только потом! – пообещал Сергей Паньке.
А над озером блаженная благодать, над поверхностью озера зеркальная гладь. По всей окружности озера мирно стоят амбары и бани. В зеркальной глади воды причудливо отобразилась вниз шпилем колокольня в полёте, слегка касаясь воды, блаженно купаются ласточки, в синеве неба летая беззаботно, резвятся стрижи. Из густой поросли тростника-палочника слышится гусиное гоготание и утиный кряк. Вокруг озера на берегу трава по-августовски пожухла, лопухи, росшие на середине озера, тоже пожелтели, от ветра и волн они оказались с порванными краями, от воды осклизли. Из зарослей тростника на поверхность озера поросшей жёлтой кубышкой с кряком выплыла домашняя утка, в тон ей хрипло зашарпал с зелёным отливом в пере селезень. Утка, вздыбившись над водой, трепетно потрепыхав в воздухе крыльями, снова осела на воду, аккуратно уложив крылья на место. Подплыв ближе к мосткам, утка и селезень стали доставать со дна затонувшую картошку, забавно перевёртываясь в воде вверх хвостами.
На мостки зашла Настасья полоскать бельё. Подоткнув подол сарафана под поясок, она усердно принялась за дело. Мостки под ней ходуном заходили, гоняя в обе стороны мелкие волны. Она попеременно, то полоскала бельё в воде низко наклоняясь над нею, то гулко шлёпала вальком по взмоченному белью на мостках, высоко и ловко взмахивая вальком над головой. Во все стороны от неё разлетались зернистые водяные брызги, в которых, отражаясь, солнечные лучи, образовали разноцветную радугу. Завидя приближающихся по берегу охотников и толпу крикливых ребят, Настасья обрушилась на них с бранью:
– Вот чёрт вас тут носит, всю воду взбаламутили, прополоскать бельё стало негде! – ругалась она на ребятишек. – А вы, охотники, вместо того, чтобы уток бить, убили бы хоря, он у нас ночью курицу задушил!
– А где он? – в один голос спросили ребята.
– Вон у наших боковых ворот, идите да глядите.
Ребята бросились ко двору. Около ворот валялась изгрызанная хорем курица. Следовавшая за толпой ребятишек и вертевшаяся под ногами охотников, Сергеева собака Димка, подошла к заеденной курице, деловито обнюхала её и с видной тоскливостью отошла прочь. Откуда ни возьмись, выскочила кошка.
Димка, азартно скуля, бросилась кошке вдогонку. Спасаясь от собаки, кошка, скребя когтями, в один момент очутилась на заборе, она, изгорбатившись и взъерошив шерсть на спине, окрысившись предупредительно грозно замяукала на собаку. Внезапный выстрел мгновенно поднял в воздух галок, мирно сидевших до этого на приближённой ветке. Шумно хлопая крыльями о ветви, они всполошено загалдели, своим криком подняли невообразимый гвалт. Но выстрел был направлен вовсе не по галкам, а из-за укрытия бани, Сергей Лабин выстрелил в сидевшую на заборе кошку, которая упала с забора замертво. А Сергей до того меткий стрелок, он выстрелом своим даже сбивал шапку с головы, из интереса согласившегося на это любителя забав и приключений. Перепуганная выстрелом Настасья, узнав, что им убита кошка, с бранью обрушилась на охотников:
– Зачем это вы убили кошку!!! Вот соседке Марье я скажу, она за кошку-то вам задаст!
– А я думал это хорь от собаки на забор забрался, вот и выстрелил, в торопях-то не разобрался! – самодовольно улыбаясь оправдывался перед Настасьей Сергей.
Заслышав выстрелы на озере, Николай Ершов решил тоже принять участие в охоте на уток и присоединиться к своим друзьям-охотникам. Сняв со стены ружьё, он вышел из избы на улицу. И тут, как нарочно перед его глазами представилась следующая картина: изгоняя вторгшегося в надсельские воздушные просторы, ястреба, ласточки, воинственно нападая на него, тревожно голосили, а особо храбрые, смело преследуя его, старались как-то ущипнуть разбойника в хвост и в спину. Изгнав из своих пределов врага, ласточки торжествовали победу, они защебетали как-то по-особенному весело и победоносно. Ни секунды не размышляя Николай, прицелившись, выстрелил в ястреба; тот встрепыхнул крыльями, пошёл на снижении и рухнул на землю в отдалённом картофельнике. Видимо, Николай смертельно ранил ястреба, за его разбойничьи налёты на кур и беззащитных птичек, хищник получил по заслугам. Но Николай не побежал отыскивать ястреба, ему было не до этого и вот почему. От внезапного Николаева выстрела перепуганный соседский ребёнок Гриша, одиноко сидевший на лужке, взревел в невыстошный голос. Встревоженный этим плачем Николай с ружьём в руках быстро подскочил к ребёнку и стал его, уговаривая, успокаивать:
– Гриша, не плачь, не бойся, дядя Коля шутит!
Успокойся, не реви, это я ястреба разбойника убил, он кур и цыплят таскает, а из цыплят курочки вырастут, тебе яичек нанесут, коко к Пасхе тебе снесут! Понял?! Ну, вот и хорошо, что успокоился. Молодец!
Гриша соседский паренёк, лет пяти, от уговоров Николая плакать перестал, но дуться с намерением в любой момент снова взвыть не переставал. Он косо поглядывал на Николая и его ружьё. Чтобы совсем успокоить ребёнка, Николай стал, забавляя его, показывать Грише ружьё вблизи и рассказывать ему:
– Вот, гляди, Гриш, это вот ружьё – централка, это вот ложа, это вот ствол, а это вот дуло. Только вот сюда в дуло зря заглядывать нельзя, а то ружьё стрельнёт, и глазик вышибет, окривеешь или совсем вместо глаза дырка останется. Из этой вот дырки пуля вылетает. А это вот так он взводится, щёлк и готово! А чтобы стрельнуть, надо вот на эту штучку пальчиком нажать, оно и бабахнет! Нажми, нажми пальчиком на эту штучку. Вот так, вот ты и стрелять почти научился, вот молодец! Вырастешь большой, со мной в лес на охоту пойдёшь. Наивным разговором забавлял Николай Гришу, который заинтересованно с детским любопытством пристально глядел на ружьё.
– Ах, ты интересуешься какой калибр у моего ружья. Шестнадцатый, это самый боевой калибр! Вон гляди, Гриш, ворона летит, я её сейчас смажу.
Бах! От выстрела Гриша снова растревожено разревелся.
– А ты не реви, не жалей ворону-то, она своим карканьем ненастье накликает! – заключил Николай свой успокоительный наговор Грише, который стал постепенно умолкать и успокаиваться и вскоре лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Ну я пошёл на озеро. На уток охотиться. Слышишь, там тоже стреляют! – сказал Николай присмиревшему Грише и, вскинув ружьё на плечо, он зашагал по дороге улицы, направляясь в центр села, к озеру.
А тут охотничий азарт в полном разгаре. Всполошенные выстрелами дикие утки, выпорхнули из густых зарослей тростников и стайками стали кружиться над озером. Выводки – молодь этого лета, только что вставшая на крыло, привязанная к родной стихии, не хотела покидать родного озера, где в укромных скрытых от людских глаз, местах, они вывелись – появились на свет. Эта-то привязанность к родному обитанию уток и послужила для охотников ареной для увеселительной забавы, и дармовой лафы. То и дело раздавались выстрелы: охотники стреляли в уток в налёт и вдогонку, с близкого расстояния и с расстояния недосягаемости. Уток преследовали и в воздухе, и на воде. Поверхность озера застыла от безветрия – вода зеркально чиста и не колышется. Только в отдалённой середине озера нет-нет, да и всколыхнётся вода от присевшей там в лопухах, подраненной утки. От частной ружейной пальбы, перепуганные лягушки и те присмирели, спасаясь от преследования раненная утка, громко зашлёпав крыльями по воде скрылась в густой заросли тростника, они, попрятавшись в глубину, приумолкли, перестали громко трещать, да и вся живая природа, словно сговорившись, на время забавной охоты людей, временно приутихла.
– Дядя Фёдор, вон там в тростнике что-то шуршит и шевелится.
– Знай, раненная утка, – известил Панька Федьке Лушину.
– Где?
– Вон там! – показал пальцем Панька на колыхающиеся чёрные бархатистые головки тростника-палочника. На поиски подраненной утки.
– Яков и Федька ринулись к тростникам, разувшись, они вступили на зыбкую трясину.
– Осторожно! Поглядывай! Тут в трясине где-то должна быть прорва, не провались! – назидательно проговорил Яков Федьке.
Под их ногами зыбко волнами качалась трясина. Не задерживаясь на одном месте, они с опасливостью пробирались вперёд, обходя мрачно зияющие чёрной холодной водой, прорвы. Добравшись до тростника-палочника, они пошевыряв там ружьями, ничего не обнаружили и как бы от досады и разочарования Федька выстрелил в плавающую вверх дном среди лопухов чью-то замокающую кадушку. А кадушка эта была Ивана Трынкова. Дня через два послала мать сына Кольку:
– Пойди на озеро, принеси кадушку, она, наверное, замокла, я её вымою и огурцы в ней посолю.
А кадушка оказалась вся в дырках от дроби.
От уличной дороги, по извилисто пролёгшей тропинки, по которой бабы ходят к озеру за водой с вёдрами и полоскать бельё, с ружьём за плечом появился Николай Ершов.
– Ну какова охота, каковы ваши успехи?! – спросил он у Ивана Дорохова.
– Да вот я подбил огромного селезня, Сергей подстрелил пару уток и остальные не без трофея, а ты что запоздал? – спросил Иван у Николая.
– Да так пришлось около дому задержаться, я тоже ястреба, да ворону сшиб, да ещё паренька Гришу в охотницкое дело посвятил, вот и запоздал.
– А мы уж закончили, оставшиеся в живых утки куда-то поразлетелись, подраненные попрятались, а которых подстрелили, вот они, – показывая Николаю убитую утку, сказал подошедший сюда Федька Лушин.
– Какая жалость, что я маленько запоздал, вы мне ни одной утки не оставили, даже пальнуть не во что! – сокрушался Николай, ругая себя за опоздание.
– Ироплан летит! – вдруг загорланили ребятишки.
И вправду в воздухе, по направлению от села Верижек, бойко треща, приближался аэроплан.
Поразинув рты с большим любопытством ребятишки, закинув головы, наблюдали за полётом аэроплана. Взбудораженный охотничьим азартом, Николай Ершов, сдёрнув с плеча своё ружьё и пальнув вдогонку аэроплана, Николай проговорил в удивлённую толпу:
– В случае чего, скажу, что мне подумалось, что это летел ястреб!
