Александр Витальевич Лоза
Жизнь и судьба прапорщика русской армии
Военно-революционному комитету.
Артиллерийский расстрел Кремля не наносит никакого вреда войскам, а разрушает лишь исторические памятники и святыни и приводит к избиению мирных жителей. Уже возникают пожары, и начинается голод.
Поэтому в интересах населения Москвы КОБ ставит ВРК вопрос:
на наших условиях ВРК считает возможным немедленное прекращение военных действий.
2. XI. 1917. Председатель КОБ В. Руднев
В 5 часов вечера 2 ноября стороны подписали перемирие. Но в 6 часов утра 3 ноября тяжелый артиллерийский удар вновь обрушился на Кремль.
Очевидцы свидетельствовали: «В стенах башен, в золотых куполах соборов Кремля зияли пробоины. Ворота Никольской башни были полностью разбиты. Сильно пострадала Спасская башня, разбита Кутафья башня…»
Для большевиков не было ничего святого…
Недаром говорится, что история повторяется, только в виде фарса. Через 76 лет тоже в октябре, только 1993 года на улицах Москвы грохотали танки, обстреливая из своих орудий, правда не Кремль, а дом, где засел Верховный совет СССР. Обгорелые стены этого дома и зияющие дыры от снарядов еще долго напоминали о бое в Москве. Демократ Ельцин «зубами держался за власть» в октябре 1993, как и большевики – в октябре 1917 года.
Обстановка становилась все тяжелее и тяжелее… Большевики несло огромные потери, но неуклонно теснили защитников Москвы со всех сторон. Красные взяли Думу, Исторический музей, кадетские корпуса в Лефортово, Крутицкие казармы…
По приказу из Петрограда в Москву на поддержку красногвардейцев прибыл эшелон с хорошо вооруженными матросами и солдатами. За ним несколько рот революционных солдат с Западного фронта, отряды из Подольска, Тулы, Серпухова. На стороне большевиков был явный перевес сил.
У добровольцев не было ни орудий, ни патронов, ни людей.
Прапорщику Лозе становилось ясно, впереди предстоит не перемирие, а капитуляция.
«Но почему, – злился Лоза, – почему «буржуазное» население Москвы, в том числе огромное количество находившихся в Первопрестольной офицеров, предпочло отсиживаться по квартирам, а не выйти на защиту своей чести? Почему противостоять большевикам, защищая Москву, пытается лишь горсточка мальчишек, еще недавно зубривших за партами географию и историю? Почему?..» Ответа не было.
– Наше дело в Москве проиграно, – говорили между собой офицеры-добровольцы, понимая, что силами мальчишек-юнкеров и гимназистов массе красных войск не противостоять.
– Вы за кого? – такой вопрос задавали сейчас многие в среде добровольцев.
Задавал его себе и прапорщик Николай Игнатьевич Лоза.
«Я за Россию, – отвечал он сам себе. – Я за нее воевал!»
Бледное ноябрьское солнце освещало Москву, когда на восьмой день противостояния Комитет общественного безопасности принял решение прекратить вооруженное сопротивление. Председатель московского Комитета общественной безопасности эсер В. Руднев подписал капитуляцию, а полковник К. Рябцев отдал приказ войскам округа о прекращении военных действий.
Об этих событиях их участник, полковник Л. Н. Трескин, позже в 1935 году, в статье «Московское выступление большевиков в 1917 году», писал:
«В 3 часа ночи ко мне пришел Генерального штаба полковник Ульянин, последний начальник штаба, который заявил, что… большевики… заключили мир, таким образом, нам надо прекратить борьбу.
В 5 часов утра я получил письменное приказание отойти со своими отрядами в училище.
До 8 часов утра у меня происходила внутренняя борьба с совестью – продлить ли военные действия, – все время мучило сознание, имею ли я нравственное право распоряжаться жизнями учащейся молодежи, …подставлять под разрушение большевистскими снарядами православные храмы и пр.
С тяжелым камнем на душе пришлось отдать приказание отрядам сняться и с оружием прибыть в училище… В училище оружие складывалось в сборном зале, а участники разошлись по помещения, чтобы забыться на некоторое время после 7-дневного боя…
По прошествии некоторого времени разнеслась угрожающая весть, что Рябцев нас предал…»
Приказ прекратить борьбу был дан всем, кто боролся с большевиками. Хотя многие считали, что полковник Рябцев преждевременно отдал приказ о прекращении сопротивления большевикам в Москве, не использовав до конца всех возможностей и не считаясь с мнением своих подчиненных.
Трагической оказалась судьба полковника К. Рябцева. Московское кровопролитие настолько перевернуло его душу, что он в 38 лет ушел из армии и из политики. Стал литератором, сблизился с толстовцами.
В июне 1919 года Харьков, где жил К. Рябцев, заняли части Добровольческой армии генерала Деникина. Белая контрразведка арестовала Рябцева, и началось следствие. Ему предъявили обвинения, связанные с отданным им приказом о прекращении сопротивления силам большевистского Военно-революционного комитета в Москве, не использовав всех возможностей. Уцелевшие защитники Москвы, служившие в то время в Добровольческой армии, свидетельствовать в его пользу отказались. К. Рябцева расстреляли…
Подчинившись приказу командующего Московским военным округом о прекращении военных действий, прапорщик русской армии Николай Игнатьевич Лоза принял решение и, собрав свою группу добровольцев, передал приказ о прекращении сопротивления, а от себя добавил:
– Погоны долой, фуражки с кокардами тоже. Документы спрятать… Все по домам. С Богом, господа! Береги и храни вас Бог!..
Николаю Лозе казалось, что город словно затаился, надеясь на милость победителей.
По договору с Военно-революционным комитетом белые силы отпускали пленных и разоружались. Большевики гарантировали им свободу и личную безопасность. На деле не обошлось без эксцессов, в которых гибли мальчишки-юнкера…
В ночь на 3 ноября 1917 года Кремль заняли большевики. Командующий Московским военным округом полковник К. И. Рябцев был смещен со своей должности Военно-революционным комитетом.
Вслед за этим на генеральскую должность командующего Московским военным округом был назначен солдат-большевик, проходивший службу рядовым в этом же округе – Н. И. Муралов.
Прапорщик Н. И. Лоза с удивлением читал расклеенные на улицах Москвы объявления: «Полковнику Рябцеву сдать должность командующего войсками. Солдат Муралов назначается командующим войсками Московского военного округа».
Красногвардейцы пели: «Нам не нужно генералов, у нас есть солдат Муралов!»
Вооруженные столкновения в Москве, длившиеся до 3 ноября 1917 года, вошли в историю как «кровавая московская неделя».
8 ноября Максим Горький в газете «Новая жизнь» писал о бессмысленности московской бойни: «…В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмыслен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы».
Не иначе сам Господь хранил Николая Лозу в этой московской бойне.
«Слава Богу, что вышел из этого ада невредимым», – благодарил Господа прапорщик Лоза. До этих октябрьских событий он имел о большевиках какое-то абстрактное представление, но после ожесточенных боев в Москве, после того, что он видел и перечувствовал, Николай понимал – эти не остановятся ни перед чем.
По Москве поползли слухи, что за время боев погибло больше двух тысяч человек, что у Кремлевской стены начнут рыть могилы для убитых красногвардейцев. Действительно, большевистский Военно-революционный комитет постановил устроить «своим» погибшим пышные похороны у Кремлевской стены в братских могилах. Церемония похорон красных прошла 10 ноября.
Похороны белых состоялись 13 ноября. Погибших юнкеров, студентов и гимназистов отпевали в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот и в храме Христа Спасителя. Из центра Москвы траурная процессия направилась во Всехсвятское, на Братское кладбище, где состоялись похороны. По свидетельству современников, сама процессия, панихида на Братском кладбище и похороны потрясли москвичей. Хотя шел дождь, на церемонию собралось около десяти тысяч человек. Среди них был и Александр Вертинский. После отпевания процессия двинулась к Братскому мемориальному кладбищу, созданному в 1915 году. Там-то три сотни «мальчиков» и опустили в «Вечный Покой».
Под впечатлением пережитого Александр Вертинский написал и исполнил романс
«То, что я должен сказать…», мгновенно разлетевшийся по стране.
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой.
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!
Эта пронзительная песня А. Вертинского на смерть юнкеров была запрещена в СССР вплоть до 1980-х годов.
Кстати, при советской власти Братское мемориальное кладбище на Соколе героям Первой мировой войны сравняли с землей, и лишь в XXI веке на месте разрушенной часовни Братского кладбища был поставлен памятный мемориальный крест с надписью на верхней перекладине креста: «Юнкера», а на нижней: «Мы погибли за нашу и вашу свободу».
Историческая справка
Мемориальное братское кладбище во Всехсвятском было основано в 1915 году при участии великой княгини Елизаветы Федоровны. Братское кладбище по замыслу его устроителей, должно было стать мемориалом Великой войны 1914–1917 годов, которую в России часто называли Второй Отечественной, по аналогии с войной против Наполеона в 1812 году.
Предполагалось, что в Всехсвятском со временем возведут фортификационные сооружения, в миниатюре повторяющие укрепления армий, сражавшихся против России. Здесь же планировалось установить артиллерийские орудия, бомбометы, пулеметы, а также развернуть музейную экспозицию, в которой были бы представлены вражеские знамена и прочие трофеи.
Начиная с 1915 года на Братском кладбище стали хоронить умерших от ран и болезней в московских лазаретах русских солдат, казаков, сестер милосердия, офицеров, авиаторов. Здесь же погребали чинов союзных армий и военнопленных.
После октябрьских событий в Петрограде развал фронта стал необратимым и о заготовках фуража никто уже и не думал. Обеспечение кормами лошадей воинских частей превратилось в абсолютно самостоятельную «партизанскую» заготовку, а вернее захват…
Октябрьское вооруженное восстание большевиков прошло в условиях апатии и политического безразличия подавляющей части горожан Москвы, запершихся в своих домах и квартирах. Многие боялись выходить на улицы, на которых стреляли, а некоторые оказались в центре боевых действий.
Константин Паустовский в своих воспоминаниях писал, что «в дни октябрьских боев он вместе с хозяином квартиры и его семьей сидел в дворницкой, так как в квартиру часто залетали шальные пули. Дом располагался у Никитских ворот, выходил сразу на три улицы: Тверской бульвар, Большую Никитскую и Леонтьевский переулок. Многие оказались взаперти своих квартирах, не успев запастись продуктами, и многим пришлось пережить весьма трудные дни, в течение которых приходилось питаться одним картофелем. В некоторых квартирах спали не раздеваясь».
Но если москвичи-обыватели старались пережить «лихие времена» по своим квартирам, то находились люди, которые встали в октябре 1917 года на защиту Москвы от большевиков. К сожалению, сейчас историкам известны лишь немногие из имен старших офицеров, проявивших себя при защите Москвы от большевиков.
Один из них, полковник Л. Н. Трескин. Полковник лейб-гвардии Волынского полка Л. Н. Трескин – кадровый офицер. Окончил в 1908 году Александровское военное училище в Москве. В составе полка участвовал в Первой мировой войне и был награжден несколькими орденами. 3 октября 1917 года, находясь в Москве, он явился в Александровское училище, где формировались отряды добровольцев, вступивших в противоборство с формированиями Красной гвардии. Сначала полковник Л. Н. Трескин нес охрану здания Художественного электротеатра во главе подразделения юнкеров и учащейся молодежи. В последующие дни полковник Трескин держал оборону в Лефортово, в здании Алексеевского пехотного училища, откуда прибыл в Александровское училище, где и был вынужден сложить оружие.
Другим кадровым офицером, сыгравшим заметную роль в обороне от большевиков Москвы осенью 1917 года, был полковник В.Ф. Рар. Он участвовал в русско-японской войне 1904–1905 годов, воевал на фронтах Первой мировой войны. В октябрьские дни 1917 года В. Ф. Рар организовал оборону казарм 1-го кадетского корпуса силами кадетов старших классов. Исход боев решила артиллерия большевиков. Распустив кадетов, полковник В. Ф. Рар тем самым спас их от гибели, потому что, по свидетельству современного московского историка С. В. Волкова, часть защитников Москвы, сдавшихся «под честное слово» войскам Военно-революционного комитета, были расстреляны на территории воинских казарм в Лефортово.
Еще одним кадровым офицером, чье имя известно историкам, – полковник К. К. Дорофеев. Будучи начальником штаба Московского военного округа, он организовал сбор добровольцев в Александровском военном училище.
Известно имя еще одного защитника Москвы из числа штаб-офицеров – подполковник Синьков. Вечная им память!
Хочется верить, что если бы полковник Л. Н. Трескин возглавил сопротивление против большевиков в Москве, возможно, все обернулось бы в нашей истории по-другому…
После окончания боев и прихода к власти большевиков жизнь в Москве совсем расстроилась. Водопровод не действовал, электричество подавалось с 6 до 12 часов, и то с перебоями, продукты исчезли. Приходилось часами стоять в очередях за хлебом, сахаром, табаком.
7 ноября 1917 года большевистский Временный революционный комитет опубликовал обращение ко всем гражданам, в котором говорилось:
«Богатые классы оказывают сопротивление новому, советскому правительству, правительству рабочих, солдат, крестьян… Мы предостерегаем – они играют с огнем. Стране грозит голод. … Мы предупреждаем богатые классы и их сторонников: …богатые классы и их прислужники будут лишены права получать продукты».
Тогда в Москве что-либо купить можно было только на «черном рынке». Как вспоминал о том времени штабс-капитан А. Г. Невзоров: «Достать чего-нибудь съедобного стало задачей. Павшую от истощения и непосильной работы лошадь, брошенную на Страстной площади, разделывали по частям и уносили домой. Настроение у всех было отчаянное».
На Сухаревском рынке ржавая вонючая сельдь стоила два рубля, столько же фунт хлеба… «Одним бублик – другим дырка от бублика, это и есть большевистская республика», – горько злословили москвичи. Тяжелый быт зимней большевистской Москвы навалился на людей…
Офицеров в Москве большевики поставили вне закона, объявив их регистрацию. Те, кто не являлись на регистрацию, становились врагами народа, а те, кто являлись, – арестовывались.
– Трудный выбор, как у богатыря на распутье, – горько шутили между собой офицеры.
Прапорщик Лоза не собирался являться на регистрацию офицеров.
«Сдавать личное оружие большевикам и регистрироваться, еще чего не хватало!» – зло думал Николай, чувствуя, как усталость наваливается на него. За эти дни он столько пережил и перечувствовал, глубоко и тяжело переживая все произошедшее. От крови, от убийств русских русскими, от всего кошмара разрушения Москвы он перегорел психологически и морально. Наступила апатия. Нервное напряжение миновавшей недели дало о себе знать. Он ничего не хотел слышать ни о революции, ни о политике… Он принял решение.
Пробираясь ночью по московским улицам, пронизанным ледяным ветром, с разбитыми пулями газовыми фонарями, из которых вырывались вверх синие языки газа, хрустя битым стеклом под сапогами, он не узнавал Москву. Николай выбирал переулки потемнее, чтобы не попасться в руки красных патрулей…
Очевидец событий писатель К. Паустовский в «Повести о жизни» вспоминал последний день «кровавой московской недели»: «…Мы осторожно вышли на Тверской бульвар. В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами… Дома, изорванные пулеметным огнем, роняли из окон острые осколки стекла, и вокруг все время слышалось его дребезжание…»
Революционный Петроград кровью подавил «контрреволюционную» и консервативную Москву. Все произошедшее в советских учебниках будет скромно именоваться «установлением советской власти в Москве».
Старая политическая и культурная элита Первопрестольной покидала город, уезжая, кто на запад, кто – на восток, а в основном на юг страны… Запуганная кровопролитием Москва затаилась. Редкие обыватели из бывших – священник, старенький генерал, пожилая дама, студент, торопясь по своим делам, вжимали голову в плечи, стараясь не привлекать к себе внимания победивших пролетариев.
Позже москвич Никита Окунев запишет в своем дневнике о том времени: «Все слилось, война и революция, в один страшный всеразрушающий хаос. Колоссальный сдвиг к новой жизни… но в настоящее время она – не жизнь, а разруха, голод, преступления, мор и смерть!» (Воронов В. Как это было в августе 1918-го // Совершенно секретно. №8. 2018).
Николай Игнатьевич Лоза, усталый и опустошенный от всей этой человеческой мясорубки, решил добираться в Полтавскую губернию на свой родной хутор Базилевщина. Николая трудно было узнать, так он изменился. Щеки впали, лицо обросло щетиной, и только пристальный взгляд темных карих глаз остался прежним. Перед отъездом Николай раздобыл документы на проезд, свои подлинные документы зашил за подкладку белой от стирок гимнастерки. Отдельно спрятал деньги – среди которых было несколько синих банкнот с портретом Николая I, достоинством в 50 рублей, бледно-зеленые думские купюры, на которых красовалась «ощипанная курица» – как называли в народе лишившегося корон двуглавого орла на гербе Российской республики, рисунок которого разработал художник Билибин, по 50 рублей и длинная лента коричневых двадцатирублевых бумажек – керенок.
«На первое время хватит, – думал Николай, – а дальше заработаю».
Он натянул залоснившиеся до блеска брюки, переобулся в изрядно растоптанные солдатские сапоги и потертую солдатскую шинель, на голову надвинул солдатскую папаху. Внешне он ничем особенным не отличался от окружающих, но глубоко за поясом у него был спрятан его боевой револьвер системы «Наган».
Лютой поздней осенью 1917 года, выстояв на перроне холодную промозглую ночь, Николай Лоза наконец уместился на лавке забитого людьми, в основном солдатами-дезертирам, поезда на Киев. Паровоз тяжело попятился, словно беря разгон для долгой дороги, просипев гудком, махнув кривошипами, дернувшись вагонами и звякнув буферами, двинулся на юг.
Застучали колеса, увозя Лозу от Москвы, все дальше и дальше…
Перед глазами проносились замерзшие, скованные холодом и голодом, занесенные снегом полустанки.
Впереди была долгая, долгая дорога… Россия без конца и края…
Глава 5
Кровавое время, 1918 год
«Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала революции второй», – так начинает свой роман «Белая гвардия» Михаил Булгаков не случайно. Действительно, тот год был для России и ее граждан страшен.
После первой русской революции Павел Александрович Флоренский, ученый, богослов, философ, словно предчувствуя и предвидя это, предупреждал Россию:
«Волны крови затопляют Родину. Тысячами гибнут сыны ее – их расстреливают, переполняют тюрьмы. Вернулись времена безбожного царя Иоанна. Избиваются мирные крестьяне. Женщин и детей и то не щадят, издеваются в безумном озверении…
И мы молчим, все молчим, все умываем руки – не водой уже, как Пилат, а кровью» (Кудряшов К. Русский Леонардо // Аргументы и факты. №3. 2017).
У власти стали голытьба и уголовники. Поджоги, самосуды, творимые мерзавцами, прикрывавшимися гневом народа, прокатились по всей России восемнадцатого года. Кощунственно звучали слова: «о широте пути народа». Человеческая неволя каждого, когда, не считаясь с личным выбором и взглядами, пролитая в гражданской войне родная кровь по неясным законам чувства вины, страха и инстинкта самосохранения, подавляя личность, привела народ к жуткому кровопролитию, отчаянию и горю…
Сегодня кажется потерянной правда о кошмарном 1918 годе, о начальной причине взрыва народного гнева, поведшего его в огонь революций – то, что назвал свидетель всего происходящего в России Александр Блок: «Социальное неравенство». Он писал: «Знание о социальном неравенстве – это знание высокое, холодное и гневное».
Как случилось, что так просто отказалась от Бога страна религиозная, традиционная, крестьянская, которая, казалось бы, была православной «до мозга костей»?.. Откуда возникла эта звериная жестокость, в результате которой потекли реки крови? «Богоизбранный народ» в одночасье превратился в зверей и с удовольствием рушил церкви…Нет, не в одночасье – все это давно вызревало и должно было прорваться, рано или поздно.
Да, в 1917 году в России выплеснулась многовековая обида народа на власть, и большевики этим воспользовались! А дальше…
Уже в январе 1918 года Патриарх русской православной церкви Тихон (Белавин) предал анафеме советскую власть за страшные, кровавые злодеяния, творимые большевиками по всей стране после прихода к власти. В своем послании он говорил:
«Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним, ежедневно доходят до нас известия о ужасных и зверских избиениях… Все сие вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения… Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что вы творите, не только жестокое дело: то поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенному в будущей – загробной, и страшному проклятию в жизни настоящей, земной.
Власть, данной нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафемствуем вам…»
(«Документы Поместного собора 1918 года». Брюссель, 1932)
Первое большевистское правительство, тандем Троцкий – Ленин, поделило население страны на «красных» и «белых», дав начало своеобразному «российскому холокосту». О миллионных жертвах православных и не только православных россиян в ходе этого «забытого» явления – геноцида русского народа, перед которым меркнут сталинские репрессии, до сих пор не принято ни говорить, ни писать (А. Терещенко. Тайны серебряного века).
Огромная империя разваливалась… Большевики, придя к власти, объявили, что принесли народам мир, на самом деле принесли войну. Цепляясь за упавшую к их ногам власть, они затопили страну кровью…
Бывший прапорщик русской армии Николай Игнатьевич Лоза не мог понять, почему большевики все силы своего террора обрушили на «бывших», первым делом истребляя офицеров, интеллигенцию, уничтожая и «правых» и «виноватых»?..
«Большевики считают насилием, – размышлял Николай, – то, что происходило по вине царских чиновников, но свое насилие над людьми сейчас возвышают до геройства, полагая, что от имени народа им дозволено все. Но у народа они и не спрашивают. Эти мерзавцы уничтожают людей, говоря, что делают это «во имя светлого будущего». Но какое будущее будет у России, если его строят на грудах трупов ни в чем не повинных людей?» Николай чувствовал, что у него отняли будущее, порушили все, что было ему дорого и что он ценил…
Думая так, Николай Игнатьевич Лоза, не знал, конечно, что подобные мысли терзали не только его одного. И. А. Бунин писал: «Народу, революции все прощается – «все это только эксцессы». А у белых, у которых все отнято, поругано, изнасиловано, убито – родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры – «эксцессов, конечно, быть не должно».
Страшное время! Русские на русских на русской земле!
Николай не мог понять, как и почему обещанная свобода превратилась в террор, братство – в гражданскую войну, а равенство кончилось возвышением новой большевистской бюрократии – еще более алчной, более прожорливой, чем царская.
