Александр Валерьевич Сапа
В.М.Шукшин и С.А.Есенин: «идущие по одной дороге»
Перед нами – пугающий образ опустошенного ребенка. Ваня Попов словно не знает даже азов нравственности. Он пытается курить, ворует в огородах, ворует книги из школьного шкафа, помогает матери в воровстве колхозного сена, в тринадцатилетнем возрасте матерится и лжет на взрослых колхозных полевых работах… Не случайно автор отмечает, что на базаре в городе Ваню больше всего вдохновили жулики. «Однако у читателя не появляется желания осудить за эти явные грехи ни героя, ни его мать, которая должна была бы научить, что воровать, лгать – нехорошо, – пишет протоирей Сергий Фисун. – И автор не судит их. Герои коллективизации и военного времени словно существуют в ином нравственном бытии. Эти люди в прямом смысле выживают. Несмотря на стихию разрушения, несмотря на все усилия внешнего мира, – выживает семья. Именно поэтому так жалко корову Райку – она не только член семьи, она основание, она последняя надежда сохранить это достоинство семьи. Не случайно именно после гибели Райки в цикле рассказов появляется новая страница – уход в город. Но Шукшин показывает, что невозможно даже ради выживания попирать нравственность. За это приходится все равно платить. Герои выживают физически в тех нечеловеческих условиях коллективизации и войны. Но души их ранены, кажется, навсегда. Попранная нравственность рождает растревоженную совесть. И весь ужас этой растревоженной совести и души в том, что герои Шукшина не знают причины и истоков этих мук. Тем более не знают, как эти муки унять» [18].
Мир Шукшина был во многом обусловлен военным детством. «Пусть это не покажется странным, но в жизни моей очень многое определила война. Почему война? Ведь я не воевал. Да, я не воевал. Но в те годы я уже был в таком возрасте, чтобы сознательно многое понять и многое на всю жизнь запомнить», – пишет в своей автобиографии В.М.Шукшин. Но каким бы трудным ни было детство, для писателя оно было неповторимым праздником: «Ах, какие это были праздники! (Я тут частенько восклицаю: счастье, радость, праздники!) Но это – правда, так было. Может, оттого что детство…»
«Я уверен, что писателем человека делает детство, способность в раннем возрасте увидеть и почувствовать все то, что и дает ему затем право взяться за перо»,– эти слова принадлежат Валентину Распутину, но относятся и к Шукшину, и к Есенину.
В отличие от Шукшина, Сергей Есенин в первые годы сознательной жизни воспитывался не матерью, а бабушкой. «Сиротство при живых родителях, безусловно, сказалось на его душевном облике. Впечатлительность, душевная хрупкость, лермонтовский комплекс одиночества, преодолеваемый напускной дерзостью, своеобразным деревенским «юнкерством», за маской которого скрывался целомудренный и замкнутый мир будущего поэта», – так характеризуют суть есенинского детства и отрочества Куняевы [17]. Это подтверждает и то, что в 14 лет Есенин выучил наизусть «Мцыри», а прозвище «монах» (хотя эту кличку получило всё потомство дедушки поэта по отцу) в отношении к Сергею как нельзя лучше отражало его душевную уязвимость.
И хотя во всех автобиографиях Есенин старался представить себя коноводом, вожаком, лидером, подчёркивая свою силу и ловкость, вспоминая, как дрался со сверстниками, как был «средь мальчишек всегда герой», как удачливо ловил рыбу, как ловко – ловчее всех! – лазал по деревьям к птичьим гнёздам, как «обносил огороды», играл в бабки, плавал за подстреленными утками (один в один как в детстве Шукшин), но это, скорее всего, была лишь маска, скрывающая легко ранимую душу и отнюдь не богатырское тело. А ещё из детства он вынес искреннюю любовь ко всему живому. «Птиц и щенков, и любое живое существо любил кормить с рук», – вспоминала мать поэта. Эта любовь к животным осталась у него на всю жизнь.
Не черты деревенского «супермена», а отроческая замкнутость, созерцательность, душевная исключительность определят во многом и тон и тематику поэзии Есенина. Не скандалистом и сорванцом рос мальчик Есенин, а скорее мечтателем, кем и остался до конца жизни.
И в школе-интернате Спас-Клепиков, где учился Есенин, по мнению биографов, будущий поэт отличается от других учеников повышенной чувствительностью, уязвимостью, интеллигентностью. Учитель литературы Е.М.Хитров вспоминает, что Есенин отличался «нежностью своего характера», «у него первого заблестят от слёз глаза в печальных местах, он первым расхохочется при смешном». В 1912 году, в возрасте 17 лет, уязвлённый, как ему показалось, насмешками над ним, пытается отравиться, что ещё раз подтверждает, насколько хрупкой и уязвимой была его натура.
«Но не следует думать, что это было лишь какой-то игрой или позой, – пишут в своей книге «Жизнь Есенина» Станислав и Сергей Куняевы. – Несомненно, в отрочестве и юности у Есенина наступали такие минуты, когда он с трудом справлялся со всеми своими сомнениями, комплексами, слабостями, неудачами. «Небольшую, но ухватистую силу» поэт приобрёл позже, после знакомства и дружбы с Клюевым, научившим его надевать различные защитные маски, чтобы спастись от «страшного мира». С годами Есенин понял, что самая лучшая защита его поэтической души – это не воля и даже не талант, а умение носить ту маску, которая сегодня спасает тебя от посягательства корыстных и тёмных сил, жаждущих власти над беззащитным талантом. Итог этой многолетней внутренней работы сформулирован им в «Чёрном человеке»:
В грозы, бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым –
Самое высшее в мире искусство» [17,с.40] .
А ещё, что, безусловно, формировало характер и Есенина и Шукшина, – это страсть к чтению, появившаяся в раннем детстве.
Сергей Есенин был заядлым книголюбом, и среди сверстников его выделяло то, что в руках или под рубахой у него почти всегда была какая-нибудь книга. Приезжая домой на побывку из училища, утыкался в привезенные книги и, по свидетельству сестер, «ничего другого не желал знать». А ежели мать начинала ворчать, убегал из отчего гнезда то на рыбалку, то в поля, а чаще в гости к константиновскому священнику отцу Ивану. Любимым писателем Есенина на всю жизнь стал Н.В. Гоголь.
А Шукшина в детстве сельские ребятишки дразнили «Гоголем», у него же есть биографический рассказ «Райка и Гоголь».
По воспоминаниям сестры, «книги к нему пришли как-то сразу, они не были его увлечением с детских лет, и он резко сменил бабки на книги. Читал все подряд без разбору, а мама боялась, что он зачитается и «сойдет с ума». Все его школьные учебники были без корочек. Когда мы были дома, он в эти корочки от учебников вкладывал художественную книжку, ставил ее на стол и читал. Мы видели, что у него, например, «География», а через некоторое время он ставил перед собой «Историю». Но однажды я заметила, что у него на корочке «Арифметика», а он ничего не пишет. Заглянула – и, конечно же, художественная книга. На этот раз я сказала маме, потому что боялась, как бы он не «свихнулся».
Брал Вася книги из библиотеки и тайком из школьного шкафа, который стоял в коридоре. Это были тоненькие брошюры о Мичурине, Лысенко. «Происхождение жизни на земле» и много, много других. Читал днем и ночью. Даже умудрялся читать при лунном свете или с жировухой. Наливая во флакончик жира, протягивал веревочку (фитилек) через картофельный пластик, укрывался одеялом с головой и читал. А однажды заснул с этим горящим фитильком и чудом не задохнулся. Но одеяло все-таки прожег.
По соседству с нами жила учительница географии Анна Павловна Тиссаревская, эвакуированная из Ленинграда. Мама однажды поделилась с ней о запойном чтении сына и ее боязни за его здоровье. Учительница пришла к нам домой, поговорила с Васей, написала список книг и посоветовала, как читать, чтобы было не во вред школьным урокам и оставалось время для тех же игр. Или он был таким послушным, или помогло ее искреннее желание помочь Васе, но он изменился и читал уже спокойнее, не прячась, и потом мама даже сама покупала ему книжки.
В зимнее время мы залезали втроем на любимую русскую печку, ставили рядышком лампу. Вася ложился с краю, мама в середине, а я у стенки, и он читал нам. Злился, переживал, когда мы с мамой начинали засыпать, заставлял нас пересказывать прочитанное или сказать, на чем он остановился. Но так как ни та, ни другая ничего не могли ему ответить – плакал» [19].
О круге чтения Шукшина вспоминает и Мария Шумская, первая любовь писателя: «Когда книги читал, брал все положительное к себе. И полушутя старался походить на «великих». На Джека Лондона, на Ленина, даже и на Сталина («Знаешь, буду носить сапоги, как Сталин»). Когда ходил в библиотеку, всегда брал и художественную литературу, и Маркса, Энгельса, Ленина. Многое брал и стремился быть известным, как они».
Шукшин несколько раз упоминал в некоторых интервью и статьях «книгу юности» – «Мартин Иден», высоко ценил в целом Джека Лондона как писателя, не раз вспоминал о нем в задушевных товарищеских беседах о литературе. «Эта книга, – говорит В. Мерзликин, – была им не просто прочитана, а изучена еще до 1950 года». По тому же свидетельству, молодой Шукшин даже во внешних каких—то черточках и манерах подражал Мартину Идену. К тому же можно было без особого труда заключить, что молодой Василий Макарович воспринял эту книгу еще и как своего рода руководство к действию, как «писательский самоучитель».
Подражание, следование Мартину Идену неминуемо приводили к воспитанию железной воли, к строгому и даже аскетическому образу жизни. Герой Джека Лондона говорил о себе: «Знаете ли вы, что я давно забыл, что значит уснуть спокойно и безмятежно? Мне иногда кажется, что миллионы лет прошли с той поры, когда я спал столько, сколько мне нужно, и просыпался просто оттого, что выспался… Когда я чувствую, что меня клонит ко сну, я заменяю трудную книгу более легкой. А если я и над этой книгой начинаю клевать носом, то бью себя кулаком по голове, чтобы прогнать сон. Помните, у Киплинга – о человеке, который боялся спать? Он пристраивал в постели шпору так, что, если он засыпал, стальной шип вонзался ему в тело. Я делал то же самое. Я решал, что не должен заснуть до полуночи, до часу, до двух… И шпора не давала мне засыпать до положенного времени. Я не расставался с этой шпорой в течение многих месяцев. Я дошел до того, что сон в пять с половиной часов стал уже для меня недопустимой роскошью. Теперь я сплю всего четыре часа». То же самое мог рассказать о себе не только совсем молодой Шукшин, но – и еще в большей степени – Шукшин тридцатилетний и сорокалетний. С той только разницей, что он не пристраивал стальную шпору, а пил стакан за стаканом черный кофе, тер до боли в глазах виски и курил сигарету за сигаретой.
Это будет потом, а в детстве и юности, которые прошли в родных местах, Есенин и Шукшин начнут свой творческий путь, здесь их настигнет первая любовь, здесь сделают свои первые шаги на трудовом поприще. И снова многое их сближает.
Сергей Есенин заканчивает Спас-Клепиковскую второклассную церковно-учительскую школу, получив «звание учителя школы грамоты», но учителем так и не поработает, уехав в Москву и став поэтом. Василий Шукшин недолго проработает в школе сельской молодёжи директором и учителем русского языка и литературы, с теплотой вспоминая об этом времени: «Учитель я был, честно говоря, неважнецкий. Без специальности, образования, без быта. Но не могу и теперь забыть, как хорошо, благодарно смотрели на меня наработавшиеся за день парни и девушки, когда мне удавалось рассказать им что-то новое, важное и интересное. Я любил их в такие минуты и в глубине души не без гордости и счастья верил: вот теперь, в эти минуты, я делаю настоящее, хорошее дело. Жалко, мало у нас таких минут. Из них составляется счастье». Весной 1954 года Шукшин уедет из Сросток, как и Есенин, в Москву, где будет проповедовать доброе и вечное в роли писателя, актёра и режиссёра.
