Александр Валерьевич Сапа
В.М.Шукшин и С.А.Есенин: «идущие по одной дороге»
Примечательно, что до 1917 года Есенин вспоминает о матери по известным причинам лишь изредка, гораздо чаще – о деде и бабушке. В 1917 году мать появляется в стихах как свидетельница его надежд, его будущей славы:
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Легендарный образ матери, равно как и образ родного дома, культ дома, как единственно надёжного в этом страшном мире пристанища, и культ матери, как единственно преданной души, окончательно складывается у Есенина в стихах последних двух лет. Для этого надо было разочароваться во всём – в революции, в социализме, в любви и дружбе.
Тема возвращения блудного сына зазвучит у поэта как воспоминание о потерянном рае.
«Блудный сын, нарушая и вместе с тем как бы обновляя библейскую традицию, возвращается не к отцу, а к матери, создавая её иконописный и одновременно по-русски живой национальный образ, – точно замечают Станислав и Сергей Куняевы в своей книге «Жизнь Есенина». – Для этого он делает нечто необычное: соединяет в своей поэзии образ матери с образом любимой бабушки» [17, c.416].
Кстати, тема блудного сына есть и В.М.Шукшина.
Свой уход из деревни Шукшин воспринимал как бегство, хотя уйти из деревни тогда было едва ли не единственным способом выжить. Но при этом не было никакой уверенности, что в деревне выживут оставленные им сестра и мать, продавшая единственную кормилицу-корову, чтобы отправить в город сына. Уход из родного дома в сознании Шукшина был предательством: «Но произошла нравственная гибель человека… Так случилось, что он ушел от корней, ушел от истоков, ушел от матери. И уйдя – предал. Предал! Вольно или невольно, но случилось предательство, за которое он должен был поплатиться. Вопрос расплаты за содеянное меня живо волнует», – так говорил Василий Макарович о судьбе Егора Прокудина, главного героя «Калины красной».
«Современному человеку эти муки совести покажутся непонятными, анахронизмом, чем-то надуманным, даже глупостью. Но в творчестве Шукшина это станет важной линией, едва ли не основным мотивом блудного сына. Однако, трагедия ситуации в том, что у шукшинского героя нет измерения Неба и небесного Отца. А в деревне блудного сына никто не ждет, кроме матери. Кроме матери ему некому сказать: я согрешил перед небом и пред тобою. Мать может простить сына, но она не может отпустить сыну грех, грех должен отпустить Кто-то другой…», – пишет протоирей Сергий Фисун [18].
Кстати, известно, что Шукшин мечтал оставить кинематограф, возвратиться в деревню и заняться писательством. Он считал, что деревня, родная земля способны не только творчески вдохновлять, «давать материал», темы, но и могут дать силы жить, а может, и понять главное в жизни. Василий Макарович винил себя в том, что он не вполне питается от этой почвы – сельской жизни, так как ушел от нее по собственной воле. Но мечте «блудного сына» не дано было осуществиться.
Русское религиозное и эстетическое сознание всегда отводило матери особое место: «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда». Народ всегда понимал эту истину, понял её на закате своей жизни и Сергей Есенин, несмотря на то, что в детстве был обделён материнской лаской. Он создал такой идеальный и одновременно близкий каждому русскому сердцу образ матери, что любой из нас, читающих стихи Есенина, как бы обращается с теми же чувствами к матери своей.
Недаром у Василия Шукшина в «Калине красной» есть три «цитаты» из этой есенинской антологии. «Ты жива ещё, моя старушка?» – первое, что приходит на память, когда мы смотрим кадры фильма, в которых Егор Прокудин глядит в морщинистое лицо матери, а она не узнаёт его так же, как есенинский дед не узнал своего внука. Падает убитый своим товарищем-зверем Егор – и тут же всплывает в памяти есенинская строчка: «саданул под сердце финский нож». И третья киноцитата из Есенина – шукшинский герой, освободившись из лагеря, обнимает стаю берёзок и говорит им что-то ласковое, сыновнее, есенинское…
«Блудный сын» С.Есенин последний раз приехал в Константиново 20 сентября 1925 года. А накануне он написал стихотворение-признание в любви к самому близкому человеку – матери:
Все мы бездомники, много ли нужно нам.
То, что далось мне, про то и пою.
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Хочет за чайную чашку взяться —
Чайная чашка скользит из рук.
Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай, под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь.
Много я видел и много я странствовал,
Много любил я и много страдал,
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
23 сентября 1925 года Татьяна Федоровна в последний раз видела своего сына живым. Ей было пятьдесят, когда она хоронила сына. Она не верила, что сын ушёл из жизни по своей воле. В день похорон она отпевала его заочно у ранней обедни и хотела непременно предать его земле, т.е. по христианскому обряду осыпать, рассыпая землю крестообразно. «Она хотела в Дом печати (где стоял гроб с телом поэта) привести священника с причетом, чтобы тут же совершить обряд отпевания, и пришлось долго её уговаривать, что гражданские похороны с религиозным обрядом несовместимы, – вспоминает Анна Берзинь. – Отговорить от того, чтобы она отпевала Сергея заочно, я не смогла и не особенно отговаривала. Это было её дело…» [17, с.590].
Самоубийц, как известно, не отпевают.
Что знала Татьяна Фёдоровна о гибели своего сына, о чём догадывалась и как сумела убедить в верности своей догадки священника, мы никогда уже не узнаем. При жизни она не проронила об этом ни слова.
Смерть сына стала горестным рубежом в ее дальнейшей жизни. Она часто ходила в церковь, много молилась, хранила у себя разрешительную молитву, которая читается священником над телом в момент погребения и вкладывается в руки почившему. Хранила ее для себя, чтобы Господь простил ей все грехи и принял ее душу в свои небесные обители. В восемьдесят лет завершила Татьяна Федоровна Есенина, константиновская крестьянка, свой земной путь, обретя вечную жизнь в стихах своего сына.
Татьяна Федоровна Есенина похоронена на Ваганьковском кладбище в Москве рядом с великим сыном. Неподалеку, в боковых аллеях, образуя своеобразный «есенинский» квадрат, – могилы сестер Екатерины Александровны и Александры Александровны, его жены, Зинаиды Николаевны Райх, и сына, – Константина Сергеевича.
ВСЕ МЫ РОДОМ ИЗ ДЕТСТВА
А ещё нельзя не сказать и о сходстве характеров Есенина и Шукшина, которые закладывались в детстве.
Обычно считается, что вера формируется в детстве, что именно детские воспоминания питают, живят душу человека. Детская вера – это не только религиозная вера, но и вообще свет детства: родители, семья… У Шукшина, так уж сложилось, в детстве было мало гармонии и радости. Отца репрессировали, когда писатель был в младенческом возрасте. «Забрали мужа. Выдумали глупость какую-то. Ночью зашли, он выскочил в сенцы, ну а в сенцах на него трое и навалились. Ребята перепугались. Наталья дрожит вся, а Василий губу прикусил аж до крови: мама, куда это батю? А самого как лихоманка бьет…», – вспоминала М.С.Шукшина.
На мать, кроме тягот материального характера, в те голодные годы коллективизации легло клеймо жены врага народа, со всеми последствиями. Не случайно, пишут биографы Шукшина, эта боль, чувство ущемленного человеческого достоинства, ранимость, ощущение обиды было у писателя с детства. С детства же – самое светлое: воспоминания о матери, сестре, алтайской природе – горе Пикет, Катуни, Чуйском тракте… И еще: пристальный взгляд на человека, недоумение относительно человеческой злости и жестокости – это тоже у писателя с детства.
По воспоминаниям очевидцев, Шукшин рос мальчишкой замкнутым, что называется, «себе на уме». В общении со сверстниками он держал себя строго и требовал, чтобы те называли его не Васей, а Василием. Те, естественно, не понимали подобных просьб и частенько насмехались над товарищем. В таких случаях Шукшин поступал соответственно своему характеру – убегал в протоки Катуни и скрывался на ее островах по нескольку дней.
Драчуном не был, но не терпел никакой обиды, ни ровеснику, ни взрослому не спускал. Васька—безотцовщина, как его иногда называли товарищи тех лет, был в числе мальчишеских заводил и атаманов. «Совсем от рук отбился, Марья—то прямо уж и не знает, что с ним, таким лоботрясом, и делать—то, – ничего не слушает…» – в таких примерно и даже еще в более хлестких выражениях сообщали далеко живущей родне в письмах сросткинские родственники о «непутевом Ваське».
Это ведь он и о себе, мальчишке, говорит – вспоминает от лица одного из героев в рассказе «Наказ»: «Такой – щербатенький, невысокого росточка… но подсадистый, рука такая… вроде не страшная, а махнет – с ног полетишь. Но дело не в руке… душа была стойкая. Ах, стойкая была душа!»
Как нельзя лучше подходит здесь есенинское:
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет.
Проказы, шалости, опасные игры, бесстрашное и безрассудное отстаивание от всех и вся мальчишеской независимости, рыбалка, походы за ягодами и сорочьими яйцами… – все это было и навсегда осталось в памяти. Но было и другое – тяжелый труд, недетская усталость, вечное недоедание и недосыпание.
Сестра Василия Шукшина Наталья Зиновьева в своих воспоминаниях утверждает, что наряду с такими чертами характера, как независимость, суровость, «Вася с детства был жалостливым. Случалось, разобью я тарелку (а они все были на счету), приходит мама и спрашивает: «Где тарелка?» Не успеваю рта раскрыть, как он опережает меня: «Я ее разбил нечаянно». Он знал, что мне за это попадет, а ему нет, потому что в доме он был мужичок, помощник. Боже, как я ему была благодарна! И не только явные его провинности прощались мною, но я даже делилась кусочком сахара, который мама нам выдавала два раза в неделю.
А как он, еще подросток, переживал по-взрослому за корову Райку! Стояли лютые морозы, а кормить ее нечем. Мама купила воз сена и говорит, что сено плохое, одни дудки. Вася начал в руках мять это сено-дудки и с рук давать его корове. Но мама убедила сына, что Райка сама разжует. А когда мы ждали теленочка, Вася готов был с Райкой ночевать, он гладил ее, жалел…» [19].
В рассказе «Далекие зимние вечера» – Ванька, в другом – Петька, в третьем – Витька… Но повсюду в произведениях Шукшина «о детстве» действует, в сущности, один и тот же герой – мальчишка, подросток военных лет – герой и характер явно автобиографический… Ванька Колокольников, главный герой рассказа «Далёкие зимние вечера» – образ противоречивый, как и Вася Шукшин: может дракой закончить игру в бабки, прогулять в школе уроки, но дома он – главный помощник матери.
Есть у писателя и целый биографический цикл рассказов «Из детских лет Ивана Попова» (во время учебы в школе и в Бийском автомобильном техникуме Василий Шукшин был записан как Василий Попов, по девичьей фамилии матери).
