Александр Михайлович Бруссуев
Кайкки лоппи
– Ну, вы начнете, или нет? А то все пойло выветрится, – сказал боцман и махнул своей когтистой лапой. – Брейк!
Боря махнул ногой чуть ли не до подволока и нанес прямой удар рукой. Пашка стремительно ушел в сторону и дернул правой рукой за штанину опорной ноги противника. Боря приложился об палубу всеми костями.
– Цуки-ваза, – начал, было, комментировать Леша, но запнулся и добавил. – Хулиганство какое-то, а не подсечка.
Боря перекатился назад через голову, встал, на коротком шаге левой ноги поднял правую и, разворачиваясь, как плетью нанес ей удар по голове.
Но Пашка легко наклонился, ухватился рукой оппонента за шею и дослал вперед, то есть себе за спину. Боря улетел, болтая руками – ногами, как сорванный бурей парус, хлопающий полотнищем на ветру. Врезался в полку со штурманской литературой и слабо хекнул. Лоции и Журналы информации судоводителей один за другим попадали на палубу.
Боря вновь яростно бросился вперед, отчаянно махая руками, нанося удары и ставя блоки. Пашка несколько раз неуловимо повел плечами, покрутил непонятным образом кистями, и Боря уже привычно помчался навстречу штурманскому столу, выдрав с корнем прикрученную к нему настольную лампу.
Леша с Иванычем сидели, раскрыв рты. В дверях тоже с раскрытым ртом стоял капитан Аркаша. Его каюта располагалась как раз под рубкой, так что его наверняка заинтересовал топот и неясное буханье сверху. Еще больше его заинтересовал, даже поразил стремительно пролетающий мимо Боря, неприятно удивил застывший с опущенными руками и смотрящий куда-то перед собой Паша и просто взбесил вид двух других членов команды, поднявших перед собой пластиковые стаканчики со вполне определенным содержимым.
– Эт-то что т-тут т-такое? – на самой высокой ноте, недоступной даже поварихе Люське, заикаясь, провозгласил он.
Леша с боцманом растворились в воздухе, только хлопнула дверь с мостика на крыло надстройки. Вместе с ними пропали, будто и не было, бутыль с неизвестным содержимым, все пластиковые, непустые стаканчики, поднос с остатками былой закуски и пять вилок. Боря слез со стола и стал по стойке «смирно». Пашка молниеносным движением достал из-за уха припасенную сигарету, запихал ее в рот и стал энергично жевать.
Аркаша, бешено вращая глазами, потеряв дар речи, подошел к штурману и шумно втянул в себя воздух. От Пашки пахло хорошо пережеванным табаком сигарет «LM». У Бори на губах пузырилась кровь, а запах был такой, что капитану можно даже было и не подходить.
Утро застало Пашку в своей постели в своей каюте. Судно слабо покачивалось в блаженной тишине, стало быть, до сих пор они стояли на якоре. Голова ощутимо побаливала, значит, вчера все-таки нажрались. Пашка вздохнул. Но почему во рту столько табачных волокон?
На столе лежал чистый лист формата А4 рядом с ручкой. Приглядевшись, он увидел какую-то надпись посередине листка: «Объяснительная». А чуть сверху и справа: «Капитану т\ х …» Почему-то все это было написано не его почерком, а почерком самого Аркаши. Пашка похолодел, неужели залет?
В каюту постучали, и вошла Люська. Она посмотрела на топорщащиеся трусы штурмана, утренней порой сигнализирующие всего лишь, что пора в туалет, и усмехнулась:
– Интересная реакция на «Объяснительную».
Но Пашка, казалось, ни на что не обращал внимание:
– Люся, что произошло?
– Сейчас объясню. Только по телефону позвоню. А ты пока выпей рассольчику, да опусти ноги в самую горячую воду, какую можешь выдержать. Тебе скоро надо прийти в себя. Аркаша лютует.
Она набрала горячей воды в принесенный с собой таз, выставив из него предварительно литровую банку с огуречным рассолом и большую кружку горячего кофе.
Пашка, поморщившись, запихал ноги в таз и потянулся, было, к кофе, но повариха его осекла:
– Сначала рассол.
Потом она взяла трубку судового телефона и, набрав номер, проговорила:
– Боря, бери боцмана и иди сюда. Оне уже изволили встать.
И снова усмехнулась.
Пашке действительно полегчало, будто похмелился. Вошли Иваныч и Боря. У последнего над глазом просматривалась некая припухлость, а губа была явно разбита.
– Это кто тебя так? – спросил штурман и похолодел. – Я, что ли?
– Да нет, сам упал, – покривился в улыбке Боря.
Иваныч рассказал, как было дело.
– Алкоголя он не нашел. Тебя в пьянстве тоже, вроде бы не застукал: ты, говорят, чемпион в поедании сигарет. Вот Борины боевые пляски – это проблема. Но тоже небольшая. Скажет, что нервничал перед швартовкой в махровом муслимском государстве. Так что все должно быть путем. Ты только никаких объяснительных не пиши. Без бумажки – все фигня. Стой на своем. У него нервы слабые, он долго ломать не сможет, – давал наставления старый мудрый боцман.
Да, такое было дело в доброе время на отечественном торговом флоте. Договориться можно было со всеми. А если нельзя это сделать на судне, то нужно потерпеть и сделать это на берегу. Мы же все не в заграницах живем, в любом случае в пароходстве можно пересечься. На берегу, правда, разговор зачастую получался совсем другой. Ломались руки, причем обе, у капитана Мешочникова, сгорала машина у стармеха Молодцеватого, выносили всю квартиру у капитана Кудимчука, да много других примеров.
А поди попробуй объясниться с голландцем, либо немцем, большинство которых с младых ногтей были уверены, что Советский Союз – юдоль зла, колыбель варварства. Приходится терпеть, но ведь и терпение-то небезгранично. Пашка испытал все это на своей шкуре, вздыхая по былому флотскому братству. Если бы у нас платили хотя бы половину того, что дают буржуи – работал бы во славу родного государства до самой пенсии!
Но не бывает так, чтоб все случалось, как нам того хочется. Пошел Пашка под иноземный флаг. Перед каждым контрактом он убеждал себя, что все это правильно, к тому же временно. Не сегодня-завтра подымутся со стапелей могучие красавцы, взбрыкнут винтом, наберут команды, объединенные старыми добрыми пароходствами, положат истинную зарплату – вот тогда начнется настоящая работа. Такие байки он рассказывал своему сыну, тот слушал, затаив дыхание, и радовался.
На работе Пашка почти совсем бросил пить: не с кем. Спортом тоже не шибко занимался: некогда. Зато начал читать книги, удивляясь поначалу себе самому. Грузил перед отъездом с интернета всю подворачивающуюся литературу, но отдавал предпочтение Казанцеву, Беляеву, Мартынову, Меттеру, Пришвину, классикам русской литературы. Они, в сравнении с большинством новой писательской братии и сестрии, писали какие-то объемные книги, сочные, насыщенные юмором и очень логичные. Однажды зацепился взглядом, просматривая свою библиотеку, за книжку, где автор с псевдонимом Дремота в аннотации пыталась удивить всех: «Эта книга далась мне очень тяжело. Любители Казанцева – прошу в сад». Не совсем понял, что бы это значило. Почитал во время вахты, очень расстроился. Захотелось вымыть с мылом не только глаза, но и память. Даже решил отзыв написать, типа: «работа, если она не приносит денег, должна приносить удовольствие. Если писать тяжело – не пиши, не надо тужиться. Сначала думал, ты просто дура. Потом понял, ты злая и заносчивая дура. Есть такой литературный термин: сука. Вот к тебе он подходит идеально». Потом передумал: девице нового поколения, к тому же иностранке, не понять. И стал перечитывать «Бежин луг» Тургенева.
На нынешнем судне Пашке было особенно тяжело: Нема умел всем поднять настроение. В египетской Александрии он уже собрался звонить в компанию, просить замену. У Номенсена контракт должен был закончиться через месяц, но старпом знал, что это слишком большой срок, чтобы перетерпеть и не сорваться. Легче слинять домой откуда-нибудь с Европы, пусть даже за свой счет, нежели решительно поставить крест на своей карьере одним взмахом руки и одним переломом челюсти.
Но не успел…
3
Через сутки после того, как Номенсен получил свою черную метку от филиппинцев, в румпельное гурьбой ворвались вооруженные оборванцы. Вообще-то было их всего три человека, но автоматы и большие ножи, демонстративно выставленные на всеобщее обозрение, будто бы добавляло им численности. Впрочем, прятать оружие им было некуда: не в дырявые же спортивные штаны с оттянутыми коленками и майками непонятного цвета с лямками до пупа. Но с ними был человек, казавшийся просто Белоснежкой на фоне иссиня-черных своих коллег, хотя своей смуглостью он, безусловно, превосходил любого самого загорелого жителя бывших южных советских республик. Он деловито оглядел понурый экипаж и заговорил на хорошем английском:
– Мне не стоит напоминать вам, что все вы являетесь пленниками свободной и демократической Сомалийской таможенной службы. Много десятков лет никто не платил таможенных пошлин за проход мимо этого суверенного государства, тем самым обкрадывая народ, который ввиду своего географического положения должен быть одним из самых богатых в мире. Больше так продолжаться не может. Ведите себя спокойно – и у вас не будет проблем. После оплаты выкупа все вы, ну, или почти все, вернетесь к своим близким. Вопросы?
– Почему – почти все? – спросил старпом.
– Если вы будете вести себя без должного уважения к бойцам свободной и демократической Сомалийской таможенной службы, то есть шанс, что будете наказаны. Степень наказания определят сами бойцы. Еще вопросы?
– Иди в жопу, чурка, – тихим голосом проговорил по-русски второй механик. – Иншалла?
– Иншалла, – невозмутимо кивнул бандитский оратор. – Капитан и еще кто-нибудь, пусть – старпом, со мной.
Номенсен живо вскинулся со своего места:
– А можно – старший механик?
– Пожалуйста, – пожал плечами лидер вооруженных людей.
Баас, кряхтя, поднялся. По его лицу не было видно, что он недоволен сменой места, пусть и кратковременного. Номенсен уже был у автоматчиков, злобно поглядывая на филиппинцев, словно говоря: «Теперь моя очередь веселиться».
Когда вся делегация скрылась за захлопнутой дверью, урки заволновались. Они принялись переговариваться между собой вполголоса, даже подстреленный кадет пролепетал что-то крайне жалобным голосом.
– Ты лежи спокойно, а то рана откроется, – сказал ему Пашка.
– Нас теперь накажут? – спросил боцман.
– Ага. Выведут на палубу и расстреляют, – проговорил второй механик. – А Номенсен будет командовать расстрелом.
– А Баас – подносить боеприпасы, – усмехнулся старпом.
– Мы не виноваты! – чуть ли не прокричал второй штурман, самый титулованный среди всей филиппинской банды на этом судне, но по причине молодости еще не имеющий никакого авторитета. – Это все он!
Трясущимся пальцем он указал на бледного, как старая застиранная простыня, Эфрена. Все урки с осуждением взглянули на повара.
– Да вы тоже его били! – попытался он оправдаться.
– Ты начал! – хором ответили урки. – Мы не виноваты!
– Вот она – взаимовыручка филиппинских детей природы! – покачал головой второй механик. – Паша, успокой ты их, а то сейчас бедного Эфрена до инфаркта доведут!
Старпом вздохнул и снова поднялся со своего места: какие бы ни были урки замечательные работяги, но порой чувство самосохранения может довести до абсурда каждого из них. Что поделаешь – чем ближе к природе, тем сильнее инстинкты. Тут уж не до моральных и этических норм.
– Успокойтесь, товарищи, – сказал он. – Капитана забрали просто вести переговоры. На вас его поведение никак не отразится, уж поверьте мне. Он такой же пленник в наших условиях, как и мы все. Что у нас здесь происходит – это их не волнует.
Второй механик поднял вверх большой палец. Урки поволновались немного, но уже не совместно, что наиболее неприятно и иногда опасно, а каждый по отдельности.
Принесли сомнительного качества еду: ядовито пахнущее вареное мясо, сушеных рыбок, хлебных лепешек на манер лаваша, только серого цвета, и в кувшине жидкость, чем-то напоминающую молоко. Эксперт по пище, повар Эфрен, расправил крылья, оправляясь после обвинений своих земляков, и объяснил:
– Мясо – это верблюд. Оно хранится в таких чанах, закопанных в землю в тени. Залито все каким-то рассолом с добавлением местных трав против гниения. По мере необходимости варится все на огне, причем нижние куски отдельно. Их получают местные авторитеты. Самым незначительным людям из местного сообщества достаются куски сверху, те, что успели подпортиться жучками и червячками.
– Этому вас на поварских курсах учат? – удивился механик.
– Нет, – улыбаясь, ответил Эфрен.
– Ну, и откуда столь занимательные познания? – спросил Пашка.
– Википедия.
– А молоко это пить можно? – включился в разговор боцман.
Повар, сделал паузу, тем самым давая понять, что он не забыл, как совсем недавно на него наезжали. Потом все-таки произнес:
– Попробуй, не умрешь.
Боцман осторожно налил себе в пластиковый стаканчик густую желтоватую жидкость, но сам пить не стал, сунув емкость под нос ОэСу. Тот посмотрел сначала на насыщенное жиром питие, потом на своего палубного начальника. Решил, что гневить боцмана все же не стоит, и осторожным сипом втянул в себя буквально миллиграмм.
– Ну? – спросил боцман.
– Горькое очень, – ответил ОэС и только после этих слов скривился в гримасе отвращения.
– В таких странах испортившейся пищи не бывает, – сказал механик. – Верблюжье молоко старого доения запросто мешается со свежим.
– Тоже Википедия? – поинтересовался старпом.
– Канал «Discovery».
Несмотря на голод, мясо и молоко есть не стал никто. Заточили сушеных рыбок, закусывая вполне съедобным пресным хлебом. Даже оставили долю капитану и стармеху, когда те вернутся. Напившись до одурения воды, народ повеселел. Урки начали между собой оживленно переговариваться, временами даже смеясь.
К Пашке подсел второй механик, чтобы просто так поговорить за жизнь. Его лицо, сильно опухшее после ударов прикладом и ногами, уже наливалось чернотой. Руки, ноги и туловище, чудом избежавшие переломов, саднило уже гораздо меньше.
Второй механик
Юра Мартыненков был родом из Смоленска. Сын потомственных железнодорожников. Да и у него предстоящий рабочий путь был вполне определен: ЛИИЖТ (Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта), потом либо депо, либо стул в управлении железной дороги. Но не сложилось. По глупой случайности, которая, наверно, была предопределена самой судьбой.
Приехав на абитуру в самом конце восьмидесятых в стольный Питер, Юра решил для себя, что лишнее время для подготовки не помешает и записался на месячные подготовительные курсы. Определился в общагу, выгрузил в тумбочку учебники и справочники и понял: все у него получится. Вообще-то, можно было остановиться и у сестры матери, которая жила в своей собственной однокомнатной квартире в Веселом поселке, но хотелось самостоятельности.
К нему в комнату меж тем подселяли новых жильцов. Скоро их сделалось много, числом восемь. И не все были вчерашние школьники, шестеро – выгнанные из армии приказом товарища генерала Язова студенты вторых и даже третьих курсов. Армия в тот год избавлялась от жертв, чистящих учебные ряды, былых призывов. Студенты, не дослужившие положенных двух лет, просто не верили своему счастью. Юру и коллегу-школьника тоже захлестнула волна общей эйфории.
Собственно говоря, подготовка к экзаменам и закончилась, как таковая, в первый же день. Наверно, полезно было походить порешать задачки. Но, во-первых, программа была очень знакомая – школу номер семнадцать в Смоленске Юра закончил если не блестяще, то очень прилично. Во-вторых, встреча бывших сокурсников в общаге невольно, как в круговорот, затащила и двух наивных абитуриентов.
Наверно, это было вполне закономерно, что он легко увлекся веселом гудежом со студентами, забросив подальше всякие размышления о предстоящем поступлении, а, самое главное – о том, что происходило дома.
После восемнадцати лет совместной жизни его родители расходились. Давалось это тяжело. Юра не мог больше видеть, как плачет и ругается мать, как прячет глаза отец. Причиной развода был не уход к кому-то, а уход от кого-то. Родители уходили друг от друга.
Младший брат постоянно торчал на улице, только ночуя у бабушки, а Юра слился в Питер. Это действительно помогло. Невысокий, отлично сложенный благодаря активным занятиям культуризмом, светловолосый парень из Смоленска стал чуть ли не душой гуляющей кампании. Как правило, вечера не заканчивались культурным потреблением алкоголя, обязательно случались прогулки и даже поездки по вечернему Питеру и окрестностям.
Однажды они оказались в Луге, где на примыкающей к городу лужайке собралось вполне организованное собрание молодых, крепких и очень коротко стриженых парней. «Сейчас будет выступать Буркашов», – сказал друг-приятель, привезший сюда всю честную кампанию.
– А кто это? – спросил Юра.
– Да лидер их организации, как ее – РНЕ. Русское Национальное Единство.
Перед собравшимися вышел худощавый, с нормальной стрижкой человек, более всего напоминавший Юре директора школы. Он, не надрываясь и не брызгая слюной, поблагодарил всех собравшихся, напомнил, что мы должны противоборствовать вырождению нации и противостоять нашествию черного во всех понятиях этого слова (черная кожа – черная душа) человеческого сообщества. «Культурно противостоять!» – добавил он, и все вокруг заулыбались, пихая друг друга в бока огромными кулачищами. Потом сказал, что следует возрождать традиции и помнить о делах своих славных предков, воплотившихся, если уж не в мифическое Куликово поле (коего вполне возможно и не было вовсе), то в сражении при Прохоровке. Предложил всем учиться и думать. «История на самом деле – это не то, что нам с детства вкладывают в голову. Еще Наполеон, не кривя душой, заявлял, что может легко написать такую историю, какая ему нужна и выгодна. Мы должны максимально приблизиться к истине. Рано или поздно, конечно, полная истина будет нам известна, но тогда мы ей уже, увы, ни с кем из живущих поделиться не сможем». Народ опять заулыбался.
Словом, выступал Буркашов занятно, потом откланялся и исчез.
Вместо него появились милиционеры, одетые по последнему крику моды: в бронежилетах, касках и дубинках. Кое-кто держал ружья с большими по диаметру стволами. «Как в кино!» – подумал Юра.
– Ходу! – успел сказать студент, завлекший их на эту лужайку, но, словно эта команда относилась к ментам: те мрачно и синхронно взмахнули дубинками и пошли на толпу.
Все остальное происходило в каком-то молчании. На слова, будь то угрозы или оскорбления, тем более, просьбы о пощаде, никто не разменивался: слышен было только единый выдох при ударе, стон тех, на кого этот удар пришелся, и жуткий шлепок резиновой палки по телу.
Но загнать всех молодых парней в удобное для милиции место не удалось. Цепь людей в бронежилетах разомкнулась, потому как в нее слаженно ударила колонна взявшихся за пояса своих товарищей, стоящих плечом к плечу парней. Задние напирали на передних, те, у кого по причине предательского удара или просто из-за неровности почвы, ноги заплетались, выносились, вцепившись мертвой хваткой в пояса штанов.
Юра тоже схватил кого-то, как схватили и его. То, как им удалось прорваться сквозь строй милиции, даже несмотря на полученные синяки и ссадины, вызывало состояние восторга. «Да, брат, русбой – это сила!» – подмигнул ему сосед, совсем незнакомый почти лысый здоровяк.
Уже в электричке на Питер, объединившись с ЛИИЖТовскими корешами, они обсуждали произошедшее.
– Все это, конечно, правильно, – сказал Кирилл, мурманчанин, недослуживший полтора года. – Идея замечательна. Слова правильны.
– Но что-то смущает? – спросил Василий, полноправный дембель, то есть успевший отслужить весь срок, из Отрадного.
– Да менты эти, тудыть их расстудыть! – сжал кулаки Кирилл. – Ведь это государство!
– Ну и что? – не понял Юра.
– Против государства идти, все равно, что ссать против ветра, – ответил ему Василий.
– Так мы ж не против государства, – развел руки в сторону абитуриент. – Мы вообще ничего плохого не делали!
– Вот это ты как раз ментам и скажешь, – сказал Кирилл. – Они тебя так внимательно слушать будут, что закачаешься. Юра, я тебя умоляю! Ты, как дитя, право слово!
– Да, ладно вам придумывать! Будто у нас других дел не хватает! – заметил Прошка, прижимавший к скуле несколько медяков. Ему вскользь досталось дубинкой, но синяк вырисовывался нешуточный. Родом Прошка был из Великих Лук, отслужил два года где-то под Чернобылем, причем год практически один на один со стадом чурок. Перевели его в штаб только после того, как он, уже по-молодости метким выстрелом убивший случайного лося на надзорной полосе, ночью раздобыл автомат и поднял всю казарму по тревоге. Точнее, положил всю казарму на пол, разнеся для острастки графин с водой и вентилятор. Потом выводил наиболее озлобленных чурок на расстрел в сушилку, стрелял в потолок, имитируя казнь, на миг скрывался сам за дверью в это пресловутое помещение, типа проверить: мертв, или не совсем? На самом деле, просто лупил прикладом по башке оглушенного грохотом сослуживца. Затем снова клал всю роту, попытавшуюся вскочить за это время на ноги, на пол, поводя стволом направо – налево. Вызывал новую жертву. Когда в казарму прибежал встревоженный хлопками выстрелов дежурный офицер, Прошка, успев заложить автомат обратно в оружейную комнату, браво отрапортовал, что личный состав знакомится с поведением в случае потери терпения одним из самых замордованных солдат. И ведь, хитрец, в сигнализацию о вскрытии оружейки установил жучок, так что в офицерской караулке не заорал никакой сигнал тревоги. Для него, будущего электроинженера, это было совсем не проблемой. А печать на пломбу из пластилина хлопнуть было делом одной секунды. Посовещались «гансы», то есть офицеры, привлекли к совету «кусков», то есть прапорщиков, опросили пострадавших чурок: те, как один мамой клялись, что теперь «зарэжут этого ишака», пригласили и Прошку. Для начала он сбил с табуретки на пол самого уважаемого чучена, попросил разрешения сесть сам. Все немного побалагурили: «гансы» по инерции разрешили сесть, «куски» по традиции заругались матом, чучены все дружно стали в оборонительные стойки. Короче, перевели Прошку дослуживать оставшийся год в штаб дивизии.
– Мы же здесь для того, чтобы получить высшее образование, если кто забыл! – продолжил Прошка. – Буркашов, конечно, кремень. Но он уже вон, какой взрослый! У него и высший разряд по каратэ, и денег прилично, он идеологически подкован, сам лучше любого адвоката защитить себя сможет. А мы – такие молодые, вся жизнь еще впереди. Зачем нам какая-то борьба?
– Так что, сидеть, сложа руки? – возмутился Василий. – Когда вся эта чернота откуда-то вылазит, нисколько не задумываясь, что они здесь всего лишь гости?
– Да побойся Бога, Вася! – покачал головой Прошка. – Ты не будешь иметь никаких дел с этой «чернотой», даже здороваться не станешь! Твои друзья не будут. Твои близкие тоже. Вот и решение. Они без нас – никто. Только мы сами помогаем им глумиться над нами. Мы умнее. Это надо помнить!
– А если…, – начал, было, снова Василий.
– А вот если это произойдет, то мы должны знать и о себе, и о них если не все, то максимум. Мы же не будем биться с ними их же оружием! У нас есть мудрость поколений, у нас есть возможность анализа, у нас, наконец, есть голова на плечах. Неужели мы не найдем выхода, чтобы выбраться с минимальными потерями?
– О чем разговор-то? – удивился Юра.
– Да если все-таки возникнет конфликт, никто ж не застрахован от этого, – прояснил немного Кирилл.
– Вот и я говорю: надо учиться. Не только в нашем бравом ЛИИЖТе, но и дополнительно. Читать, думать, анализировать. Ведь если эта чернь сюда суется, значит, это кому-то выгодно, значит, у этого явления есть поддержка на самом верху! В таком случае волну самому гнать не стоит, как камню, брошенному в воду. Камень-то утонет, не оставив сколь заметного следа. Просто надо иметь свою четкую позицию, – спокойно и скучно разглагольствовал Прошка.
– Ты просто, как этот, Буркашов! – восхитился Юра.
– Увы, нет, – вздохнул Прошка. – Много пришлось в свое время передумать, как же остаться живым и по возможности наиболее здоровым. Там, в лесу. Тяжелый был год.
Все замолчали и принялись смотреть в окно, где мелькали столбы и проносились мимо какие-то хибары, похожие на жилища дехкан.
– А про Буркашова вот что я вам, господа студиозусы, скажу, – нарушил паузу Прошка, перевернув нагревшиеся пятаки, и снова прижав их к щеке. – Если он действительно такой честный человек, каким себя кажет, то рано или поздно, когда совсем устанет от так называемой борьбы, уйдет в монастырь.
– Это как? – сразу все вместе удивились остальные.
– Будет искать ответы на все вопросы у Бога, монахом станет, или священником.
Никто не стал отвечать на подобное предсказание, каждый, думая о чем-то своем, уставился в пыльное окно. Юра вспоминал родителей и злился на себя: переживая за них, хотелось самому исправить положение, чтоб было все как прежде. Но как, черт побери?
Слава богу, что скоро случился Питер, недалекие «Пять углов», ресторан «Садко», поблизости от которого всегда можно было приобрести «Ркацетели», или «Вазусибани» по два семьдесят за бутылку.
Прошка как-то сам собой стал негласным лидером их питейного сообщества, почти гуру.
Иногда Юра по утрам решался пойти на подготы, но, подходя к ЛИИЖТу, желание пропадало, он выруливал на Майорова, заходил в некруглосуточный переговорный пункт и звонил в Смоленск. Он разговаривал с друзьями, один раз даже номер автоответчика кинотеатра набрал, внимательно прослушал весь репертуар, но связаться с домом не решался. Телеграмма, что у него все в порядке, готовится к экзаменам, было единственное, что он позволил себе за это время.
Как-то днем съездил за компанию с Прошкой на Елизаровскую, где жил очень интересный человек, сосед «гуру» по даче. Человек оказался профессором с кафедры философии одного из питерских вузов, Владимир Залманович Дворкин.
– Заходи, заходи, Игорь, – сказал профессор, но, увидев, что посетителей было двое, добавил:
– Проходите, парни. Чайку?
Прошка, который, оказывается, в другой жизни назывался Игорем, легко согласился:
– Это – Юра. Он из Смоленска. Пока абитуриент. Думает поступать к нам.
Пока за чашкой чая Дворкин передавал Прошке наказы и приветы родных и близких, выставлял какие-то обернутые в газеты банки, Юра осторожно присматривался. Просто так, из любопытства.
Квартира была самая обыкновенная, никакой экзотики или антиквариата, никакой вычурной электроники, книг, правда, очень много. На холостяцкое жилище тоже не походило: чувствовалась системность и опрятность вещей, какие может им придать только женщина. Сам хозяин квартиры был чуть старше пятидесяти, седые волосы аккуратно подстрижены, будто только из парикмахерской. Правую щеку портил глубокий и давний шрам. Из-за него скула была, словно с гигантским флюсом, отчего, наверно, и речь профессора казалась чуть невнятной. Но этот дефект не делал Дворкина уродом, во всяком случае, не хотелось постоянно бросать взгляд на эту опухоль.
– Были тут недавно на Буркашевской сходке, – поделился воспоминаниями Прошка.
– И вас не изловили милиционеры? – чуть усмехнулся профессор.
– Русбой – это сила, – вставил Юра, припоминая слова того здоровяка.
– Все-таки, молодой человек, в нашей жизни силой многого не добиться, – обратился к нему Дворкин.
– А чем же еще? – вырвалось у Юры, хотя он и сам прекрасно мог себе ответить.
– Терпением и силой воли.
– Иначе говоря, верой, – сказал Прошка.
– Молодец, Игорь, – кивнул головой профессор. – Армия тебя многому хорошему научила.
– Ну, да, – поджал губы Прошка. – Живой вернулся – и то, слава богу.
Дворкин встал со своего места и, не спрашивая разрешения, налил всем еще по одной чашке чаю.
– Не будем о грустном, – сказал он. – Вы вот что мне скажите: обратили внимание на их герб?
– Ну, фашистская свастика, – пожал плечами Юра. – Почти.
Профессор откинулся, было, на стуле, но потом встал, и подошел к книжной полке. Он вернулся за стол с книгой в руках.
– Свастика – это точно, – сказал он. – Но вряд ли фашистская. Вот взгляните на эту книгу, которая издалась уже при советской власти. Это подарочный вариант карело-финского эпоса «Калевала».
Парни начали разглядывать книгу, где на каждом рисунке, если приглядеться, можно было увидеть все ту же свастику: и в узорах на вышивке, и выдолбленной на камне, и на женских украшениях, и на рукоятях мечей.
– Вот тебе раз, – удивился Юра. – А я думал, буркашевцев за их пропаганду фашистской символики гоняют.
– Свастика – это не фашизм. Только очень мало народа это понимает. Но дело не в этом.
– А в чем же? – задал вопрос Прошка, чем удивил своего товарища: Юре казалось, что уж кто-кто, а Прошка все знает.
– Мы, молодые люди, забываем свою историю, – сказал профессор. – Не ту, что в школе и институте учат, а истинную историю. Определенными людьми прикладывается немалое усилие, чтобы мы потеряли наследие наших великих предков. И очень жаль, что эти люди диктуют всему обществу, как жить, и что такое правда.
– Как Наполеон? – поставив чашку, спросил Юра.
– Как несколько маленьких наполеонов.
– А каков смысл? – пожал плечами Прошка.
– Вот скажите мне, молодые люди, когда наступил пик бездуховности в нашем государстве? Еще слово такое возникло: атеист, что служило поводом для гордости, вопросом на вопрос сказал Дворкин.
– После революции, конечно, – ответил Юра. – Или, быть может, после расстрела царской семьи.
– Ты согласен со своим другом, Игорь?
Прошка развел руками:
– Ну, вообще-то – да.
– А мне вот что-то кажется, что немного раньше, – подняв брови, чуть кивнул профессор и продолжил. – Это, конечно, мое субъективное мнение, но мне кажется, что после смерти Григория Распутина – Новака. Это сейчас в книгах и фильмах, особенно голливудских, любят выставлять Распутина мерзавцем, вором и проходимцем, пьяницей и насильником. Но каким же тогда образом он приблизился к царской семье настолько, что его почитали, как святого старца? Ведь Николая Второго можно обвинять в некоторой бесхарактерности, но уж никак не в глупости.
– Он, Распутин, был талантливый гипнотизер. Лечил Царевича Алексея от гемофилии, – сказал Прошка.
– Не очень мудрая версия. Но очень распространенная. Наверно, ее запустили еще Хвостов и Белецкий – высокопоставленные царские чиновники, ярые враги Распутина. А, может быть, Симанович – еврей, который изображал из себя поклонника Распутина, но на деле создавший своеобразную очередь на прием к «святому старцу» и за определенную мзду устраивающий «доступ к телу» без ожидания своего часа. В основном, помогал богатым евреям, устроил «жидовское лобби», как писали тогда современники. Хотя, вполне вероятно, что и отец Илиадор, сбежавший, по-моему, при царе в Хельсингфорс, злейший враг Распутина, приложил к этому мифу свою руку. Руку будущего чекиста Труфанова, кем он стал после революции. Забавно: святой отец стал чекистом. Но после смерти Распутина Россия кубарем покатилась в анафему какую-то. Расплодились не просто атеистические кружки, но и откровенно богохульственные. Заметьте: глубоко верующая Российская империя за несколько лет ухнула в воинственный атеизм. Почему? Потому что объявили Распутина антихристом? Вопреки истине из святого сделали грешника? Перевернули у народа понятие о вере: все святое – не святое? Вот она деятельность наполеонов.
