Александр Михайлович Бруссуев
Кайкки лоппи
Температура внутри контейнеров под минус тридцать. Во всяком случае, должна быть. Старпом при каждой погрузке был обязан это дело проконтролировать. Иначе – беда, приходилось деду и старпому по приказу мастера лезть и устранять неисправность. Все это бесплатно, в свободное от работы время, то есть – ночью.
По идее ремонтами такой хитрой холодопроизводящей техники должен заниматься специально обученный человек. В Советском Союзе этим делам учили пять лет в институте. Но капитан, как правило, человек убогий, далекий от способности логично мыслить, а кампания по своей сволочной сущности пытается экономить на всем, поэтому поступает приказ – и дед со старпомом лезут в трюм, либо на крышку трюма к злополучному неморозящему контейнеру и начинают ремонт. Стармех проверяет предохранители, нажимает на все кнопки на блоке управления, в надежде, что агрегат заработает, а старпом светит фонариком. Иногда еще привлекается боцман для пущей важности. Толку от этого ремонта, как правило, никакого. Но надо делать – Приказ!
Поэтому Макута всегда сам обходил и браковал на берегу холодильные ящики, чтоб не случилось в рейсе неприятности. Но однажды облажался.
Звонит он в каюту стармеху и предлагает встретиться. Джон сразу понял – контейнер разморозился. Да и погода как раз подходящая: обрывки облаков пытаются закрыть собой полную луну, но безуспешно. Дождь прошел, ветерок дул крепкий, но не очень – шапку с головы не сбивал. Вообще-то, не шапку – каску, точнее – каски. Старпом и боцман уже ждали, отсвечивая безопасными головными уборами. Дед одевать такую дуру себе на голову не стал, не барское это дело.
– Что, Макута, алес капут рефконтейнеру? – спросил Джон в качестве приветствия.
– Недосмотрел, виноват, – понурил голову тот, даже не пытаясь по филиппинскому обычаю отпираться.
Делать нечего. Сверху в свою подзорную трубу глядит в дрянь пьяный Ван Дер Плаас, сзади ревут вентиляторы, спереди нет-нет, да и брызнет через клюз волна, как гейзер. В каютах спят урки, беспокойно пытается устроить свое тело в удобной позе упившийся пивом Синий, а им, троим, выпало спасать от разорения кампанию.
Порченный контейнер стоял как раз по носу, вместе с тремя другими, находясь на приличном – длиной в трюм – расстоянии от других.
– Ну и запах тут у вас! – сказал дед, когда они забрались на место. Пахло действительно премерзко – так тухлая рыба не воняет. Позднее, с содроганием вспоминая те ароматы, Джон удивлялся: как некоторые бывалые люди характеризуют тот дух «сладковатым»?
Макута ничего не ответил, только развел руками, а боцман вообще отвлекался: он, как самый опытный человек на палубе, начал поднимать и отряхивать свои ноги. Действительно, с контейнера не только оглушительно пахло, но и текло.
– Да здесь минуса при погрузке и не стояло! – сказал Джон и указал на приборную доску. Там маленькое электронное табло указывало +0,5 градуса Цельсия.
– Обманули, сволочи, – резюмировал старпом. – Может быть, можно попытаться как-то исправить?
– Боцман! Свети! – приказал дед, так как фонарь оказался у того в руках.
Но урка-боцман, вместо выполнения, направил фонарь сначала в лицо Макуте, потом на колено Джону, потом вообще куда попало и, в конце концов, вообще его уронил. Тот, как шпагой, на краткий миг, пронзив ночное небо, улетел куда-то под крышку трюма.
– Ты чего? – удивился полуослепленный старпом.
Но боцман ему не ответил, он сам чуть не полетел за фонариком, дед еле успел перехватить. Обморок – дело привычное. Не хватает кислорода, высокая температура окружающего воздуха, организм – бац, и отключился от перегрева. Но такое случается в основном в трюмах, где свежее дыхание ветерка напрочь исключено. Поэтому туда, как правило, и лазили по трое: один работает, другой светит, третий в отключке.
Дед пожал плечами, Макута подхватил увядшего земляка под ноги, и они вдвоем выволокли босса на край крышки. Расположили так, чтобы свежий ветер задувал в лицо, но одновременно вместе с этим не сдернул вместе с головой прикрепленную к ней каску.
– Чего это он? – спросил старпом.
– Может, съел чего? – предположил дед.
Однако жертвоприношение не помогло, рефконтейнер не заурчал своим компрессором и не понизил температуру. Наоборот, на панельке уже читалось +0. 7 градуса. За фонариком лезть было неохота, но тут в очередной раз гордо расправилась из несерьезной облачности луна, так что стало совсем светло.
Дед начал один за другим проверять предохранители, вызванивая их поочередности тестером. Как и ожидалось – все в порядке. Что делать дальше, Джон, конечно, знал, но не очень. Отвлекшись на работу, он и не заметил, что Макута очень напрягся, даже просто одеревенел, замерев. От вони хотелось блевать или тоже хлопнуться в обморок.
– Господь – пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться – он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды, ради имени своего, – внезапно донеслось до слуха деда шепот старпома, который он и сразу воспринять-то не смог. Слова, произносимые на английском, показались Джону знакомыми.
– Если я пойду, и долиною смертной тени – не убоюсь зла, потому что ты со мной. Твой жезл и твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу ввиду врагов моих, умостил елеем голову мою, чаша моя преисполнена. Так благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни, – закончил Макута.
– Аминь, – сказал дед.
– Аминь, – согласился урка.
«Боже мой, да это же двадцать второй псалом Давида!» – узнал, наконец-то, Джон. Не успел он поинтересоваться в столь необычных в таком месте словах, как Макута показал пальцем куда-то вбок:
– Смотри!
Там по носу судна, ближе к правому борту стоял еще один из этих рефконтейнеров-изгоев. Джон, уставился на него, чувствуя подвох, но, не понимая пока, в чем именно. Белый ящик, ничем не примечательный, разве только вполне работающий: на панели были различимы «минус двадцать восемь». Все, как и положено. Поворачивая голову к Макуте, дабы выяснить, в чем же дело, он замер на полуобороте.
Есть обычное зрение, которым нормальный человек видит вполне хорошо. А есть еще и какое-то боковое, кое часто упоминается при описании конфликтов: будь то война или свирепая драка возле ресторана «Дружба» совсем незнакомых между собой людей. Им тоже владеют все, только степень детализации и, стало быть, ясности, зависит от врожденных способностей или тренировки, если хотите. Вот этим самым пресловутым боковым зрением Джон и увидел на той самой пустой крыше то, отчего зашевелились у него волосы не только на голове, но и на всем теле, и тоже захотелось, подобно Макуте, произнести Слово Божье. Однако никаких подобающих случаю в памяти, почему-то не оказалось, только одни маты.
Если не присматриваться напрямую, а задумчиво уставиться, например, на фальшборт, то хорошо освещенные лунным светом, словно пронзаемые им, на крыше контейнера проступали две фигуры. Эти силуэты не были статичны, они меняли позы, словно поудобнее устраиваясь на рифленой поверхности контейнера, они жестикулировали руками, они разговаривали между собой. Правда, ветер не доносил ни одного слова, только урчание компрессоров и шелест волн за бортом.
Джон мигом вспотел и, непроизвольно сложив пальцы правой руки в крестное знамение, перекрестился. То же самое сделал и Макута. Фигурам это никак не повредило, они продолжали общаться между собой.
– Что это? – спросил почему-то шепотом Джон.
– Души, – ответил Макута. – Неприкаянные души.
– Вот поэтому и хлопнулся в обморок наш босс. Подлец, даже нас не предупредил, – продолжил дед.
– Это плохо, очень плохо, – сказал старпом, и по его тону можно было судить: чувак на пределе, если не обморок, то истерика.
– Ладно, Макута, нас-то не трогают, – предложил Джон. – Как-то мне отец мой покойный рассказывал про деда, то есть его отца. Во время второй мировой войны дед Володя служил в обозе. Русским владел не то, чтобы очень хорошо, вот и не доверили ему пулемета. Разбомбили тот обоз одним прекрасным днем. То ли немцы, то ли наши – случалось всякое. Многих поубивало в клочья, деда здорово контузило. Живые и легко раненные ушли по своим делам, неподающих признаков жизни оставили. Дед пришел в себя ночью: вокруг искореженные повозки, мертвые тела. Ни ветерка, ни облачка на небе. Луна светит, переливается. Долго смотрел дед Володя перед собой, не в силах осознать, что живой, голова кругом идет, живот начинает готовиться к бунту. Вдруг, сбоку возникло движение, потом еще и еще. Как ни пытался он скосить глаза в ту сторону, ничего не видел. Только отводил взгляд – кто-то шевелился. Постепенно попривык так боком вглядываться: надо же узнать, вдруг финны? Но это были не враги. Точнее, может быть и враги, но неявные. Маленькие, величиной со среднюю собаку, твари перескакивали с одного тела на другое. Они показались деду плоскими, потому что иногда, как-то извернувшись, вообще исчезали. Словно лист бумаги, повернутый ребром. Передвигались эти твари быстро, постоянно наклоняя голову к мертвецам. То ли ели они их, то ли нюхали. Дед их просто видел, нисколько не боясь, воспринимая как данное: есть твари, ну и пес с ними. Однако желудок тоже более-менее ожил и решил избавиться от пищи, которую ввиду общей травмы переварить не мог. Блевать на себя трезвому человеку как-то стыдно, поэтому дед Володя инстинктивно вывернулся, больше не приглядываясь к неведомым существам. Очистившись, организм решительно заявил, что он живой, потому что удалось встать на ноги и, стало быть, передвигаться. Дед ушел, позабыв про странных тварей, прислушиваясь только к звону в ушах. Вспомнил об этом случае уже дома, незадолго после войны, уже смертельно больной. Такая вот история.
– И что же нам делать? Тоже поблевать? – спросил Макута, чуть спокойнее.
– Вообще-то, если мы тут долго пробудем, за этим дело не станет: к такому запаху привыкнуть нельзя, – ответил Джон.
– Надо вызвать помощь, – проговорил старпом. – И свет везде включить.
– Ага, как ты себе это представляешь? – хмыкнул Джон. – Ладно, понятно бы, капитан. Кстати, может это его белая горячка теперь и к нам пристала? На самом деле там и нет никого, а мы, горячие и белые, зрим тут чужой бред.
Но старпом был не настроен шутить, и всем своим видом показывал, что готов присоединиться к беззаботному бессознательному боцману.
– Ладно, – сказал дед. – Коли уж мы здесь столкнулись с неизвестным явлением, пойду поближе. Страшно, конечно, но почему-то уже не очень.
Джон маленькими шажками, как рыбак на весеннем льду, пошел по крышке к контейнеру с призраками. Те на него внимания не обратили, сидели себе и беззвучно беседовали. Подобравшись достаточно, чтобы убедить себя – это не оптический обман, Джон, растеряв весь страх, решил двинуться обратно. Но сразу же наткнулся на Макуту. Тот, оказывается, пошел следом.
– У одного из этих парней полголовы отсутствует, – прошептал он.
– Ну да, а у другого в боку огромная дыра, – согласился дед.
– Я их сейчас перекрещу, может, исчезнут? – предложил старпом.
Джон пожал плечами.
Но едва только Макута попытался обратить к призракам свое крестное знамение, те вмиг повернули свои головы к людям, словно заметили их. Тот, что с дырой в туловище, поднял руку и помахал запрещающим жестом. Другой же выставил руки в знаке, который можно было расценивать, как просьбу: сложил перед собой ладони.
Вся любознательность мигом испарилась, старпом и дед, пятились назад, кивая головами, пока не споткнулись о боцмана. Джон, весь в испарине, не забыл пнуть отказавший контейнер. Последний способ борьбы с неисправностью. Схватив за руки-ноги босса, они слезли на палубу и засеменили к надстройке. Где-то сзади затарахтел оживший холодильный компрессор.
У самого входа они положили тело товарища на палубу, сами присели сверху.
– Вот это да! – смахнул пот со лба дед.
– Страшно! – принялся протирать вспотевшие очки старпом.
– Очень страшно, – согласился Джон.– Одно радует, будет теперь работать ваш морозильник.
Они немного помолчали, стармех никак не мог поймать в голове какую-то мысль. Вдруг, его как осенило.
– Запах! – сказал он и даже потряс сжатым кулаком.
– Что – запах? – не понял Макута.
– Знаешь, как-то однажды, летом, умерла у нашей родни бабушка. Ну не такая ветхая бабулька, а просто уже достаточно взрослая, за семьдесят лет. Перед самыми похоронами случилась ночью гроза. Вот тело Надежды Петровны и начало экстренно разлагаться, к гробу было тяжело подойти.
– Ну и что?
– А то! – дед поднял вверх палец. – Запах у того контейнера был точно такой же. Это трупный смрад, Макута. Мы везем покойников.
Со стороны отдельных контейнеров раздался отчетливый и тягостный стон. Под мужчинами послышался кроткий вздох, и, начавший было приходить в себя боцман, снова отключился.
– Как барышня, право слово, – похлопал его по скуластому лицу стармех.
– Надо бы его водой, что ли, окатить, – предложил старпом.
– Отойдет и так, не маленький, – сказал дед. – Однажды один знакомый мент-лейтенант Гурьин сказал мне, что потеря сознания – явление кратковременное. Две-три минуты, может быть, пять. Дальше человек просто из бессознательного состояния плавно переходит в сон. Или очухивается. У кого какой организм. И бац мне дубиной по голове. Я проснулся очень быстро. Однако за это время мент-лейтенант Гурьин, хоть и был маленького роста, успел сковать мне руки сзади наручниками, а наручники подвесить к самой высокой поперечине камерной решетки.
– Зачем? – удивился старпом.
– И я вот думаю до сих пор: зачем?
– А боцман чего-то поседел немного, – проговорил старпом через некоторое время. – Или мне кажется?
– Да и у меня седины под мышками добавилось, – согласился Джон.
– Что же там так взвыло только что? – спросил Макута.
– Говорят, что так кричит собака Баскервиллей, когда собирается напасть на жертву, – ответил дед.
– Море, сэр, – усмехнувшись, продолжил старпом. – Море способно издавать самые жуткие звуки.
Они подложили под голову боцмана чью-то рабочую куртку и пошли по каютам. Проклятый запах, казалось, пропитал не только всю одежду, но и проник в волосы и кожу.
На трапе случился второй механик, который болтался по пароходу, подыскивая собеседников.
– Ого, дедушка! – обрадовался он. – Хочешь, расскажу, как однажды пароход «БиБиСи Джапан» перевез стовэвэя?
– Не хочу, не до тебя, Синий! – сказал Джон.
– Не понял, – поджал губы тот и развел ладони в стороны, словно собираясь ловить мяч. – Синий?
– Юра, пойду я, некогда.
– Ладно, иди, – согласился второй механик, жестом факира достал бутылку пива, лишил ее пробки одним щелчком, и вложил в руку деду. – Судно выгружалось в Марокко. Потом должно было идти в Норвегию, но переиграли и отправили – ты не поверишь – в Певек. Знаешь, где этот Певек?
– Знаю, – ответил Джон, хлебнул пива и поморщился: запах, запах.
– Там на сибирской реке лиственница была. Дорогое дерево, между прочим. Так вот, границу им закрыли в Мурманске на рейде, потом приехали они в тот порт. Август месяц, на улице плюс десять, лето в разгаре. Привязались, вдруг видят, с борта спрыгивает крайне легкомысленно одетый негр: только кальсоны и нательная рубаха. От реки к самому Певеку ведет длинная-длинная деревянная лестница наверх. Так этот негр лезет по этому Потемкинскому тракту, машет руками и кричит: «Фридом, фридом!» Радуется свободе, подлец. И скрылся из виду. Ну, вызвали участкового милиционера, больше никого из властей нету. Тот сказал только: «Ну и пес с ним», и ушел. Судно быстро погрузилось и умчалось по своей надобности. А негр остался в своей “свободной Норвегии”. Может, адаптировался, оволосел, бегает сейчас с полярными собаками по помойкам. Они же ко всему могут приспособиться?
– Не знаю, Юра, – ответил дед. – Спасибо за пиво, пойду я, пожалуй. Нехорошо как-то.
Стармех ушел, а Синий остался стоять, пожимая плечами. Потом хлебнул пива и убежал вниз: оттуда послышался звук шевелящихся кастрюль. Это Макута решил перебить навязчивый дух тлена доброй филиппинской едой – лапшой быстрого приготовления.
11
Совсем скоро уехал восвояси капитан Ван Дер Плаас. Ездил он с Джоном больше половины контракта. Перед самым уходом с судна решил он сделать отвальную – как-никак представитель правящей верхушки. Выпил весь алкоголь, перевернул тарелки на камбузе, поел своих помоев, побрызгал слюной в лицо печальному безответному Макуте, вспомнил про деда. Из своего сейфа вытащил документы Джона и, тайно злорадствуя, выбросил их в иллюминатор. Отдельные символические листочки, выданные кампанией, улетели, влекомые ветром. Диплом же, паспорта и другие серьезные бумаги, потеря которых могла привести к немедленному расстрелу, упали на палубу и были немедленно подобраны проходившим по своим делам уркой. Тот их сразу же передал Джону. Ну, а стармеху оставалось только удивляться. Так он и не придумал, почему же его документы вдруг оказались на палубе, оставил их себе, что, позднее, оказалось счастливой случайностью.
Джон надеялся, что снаряд два раза в одну воронку не падает, поэтому ждал замены Ван Дер Плааса. Точнее, надеялся, что новый капитан будет более разумный, нежели этот, известный всему кампанейскому флоту урод. Но, когда Макута по секрету сказал, что приедет русский, закручинился. От русского или украинца, как правило, ничего хорошего ждать не стоит. Многие стармехи, прознав, что рулит на пароходе некто русскоговорящий, ехать на вышеозначенное судно отказывались. Хорошо, что под голландским флагом пока еще мало бывших и нынешних соотечественников.
Старпом тоже знал такое свойство русских, глодать своих ближних, поэтому, не желая проверять себя на выносливость, попросился домой. Капитана и его старшего помощника, как правило, в один день не меняют. Но через две недели появилась замена и у Макуты. Он, к сожалению, после случая с призраками, очень сдал. Стало очевидным, что лет ему вовсе не тридцать, а даже за пятьдесят. На палубу он больше не выходил, смотрел задумчиво в иллюминатор на мостике и вздыхал.
– Я, пожалуй, новое начальство вытерпеть уже не смогу, – сказал он как-то стармеху.
– Да брось ты, два полета томагавка – и ты дома, – попытался его утешить Джон.
Макута безрадостно покинул борт парохода, крепко пожав на прощанье руку деда.
– Здорово мы тогда собаку Баскервиллей ловили! – усмехнулся он и уехал домой. Через три месяца в аэропорту Майами, когда Макута полетит на очередной свой контракт, у него случится обширный инфаркт. Американцы – врачи очень хреновые, клятва Гиппократа для них не существует, только деньги. Лечить они пытаются болезнь, а не больного, что, к сожалению, теперь является нормой в клиниках постсоветских госпиталей. Кое-как оклемавшись до уровня медленного передвижения на своих двоих, Макута вернулся на Филиппины. Ну, а там – профсоюз и родственники, направление на реабилитацию к лучшим врачам мира – кубинцам, учившимся в свое время в Советском Союзе. И жизнь – снова прекрасна и удивительна!
. Новый капитан не обманул печальных надежд. Он оказался скуп, труслив и глуп. Ничего особенного. Это визитная карточка большинства из капитании. Порядочных людей съедают еще в пору работы тех какими-нибудь несчастными третьими, либо вторыми штурманами.
«Сестра! Имя!» – возопило утонченное естество Джона голосом убийцы Бэкингема из фильма далекого детства. «Налим», – выдал он, и человек, точнее, капитан, обрел свое истинное наименование. Так его стали называть и второй механик, и даже новый старпом, добавляя для солидности еще и отчество «Иваныч». Сергей Валерьевич стал Налимом Иванычем, как в сказке из серии «Малыш».
Урки, любители повеселиться, прознав про такое дело, не стали мудрствовать лукаво и обозвали мастера просто: «фиш». «Налим» перевести на английский, а тем более на идиш, не говоря уже о филиппинском языке, не смог никто.
Любил новый капитан неуместно вставлять одно полузабытое слово, способное испортить настроение даже у получившего прибавку к жалованью боцмана. И слово это было – «субординация». Оно звучало всегда, будто Налим Иваныч считал его своим колдовским заклинанием, помогающим жить ему счастливо и достойно.
Джон, как человек буйного нрава, услышав как-то в первый день в первый раз это magic word в применении к своей персоне, мгновенно вскипел и ответил, что клал он на субординацию одну вещь. Налим стушевался, но не очень буянил. Хоть это отрадно.
Новый старпом оказался парнем совсем не промах: в свои двадцать три года он самоутверждался, как начальник. Урки стонали и морщились, но повиновались. Виталик, поблескивая черными глазами, энергично объяснял свои требования к матросам, без стеснения личным примером показывая, что требуется. Это походило на театр пантомимы. К механикам он относился на редкость уважительно, хотя не гнушался разок-другой в день стучать Налиму Иванычу о том, что дед и второй совсем обнаглели. Это был тоже, наверно, ритуал, потому что ни Джон, ни Синий ни разу даже близко не подходили к барьеру, за которым располагалась «конфликтная территория». Проблем со старпомом не было никаких.
Таиланд, куда судно постоянно ходило, считался, между прочим, уже объявленной зоной боевых действий. Об этом за убогим ужином поведал Виталик. Все, конечно, это знали – тоже, блин, тайна! «Да мы тут все ветераны!» – сказал Джон, ковыряясь вилкой в неаппетитной лозаньи на тарелке. «И один – инвалид», – добавил он через пару секунд. Старпом подавился, выдохнул носом макароны и захохотал. Капитан боялся приходить на ужин, когда за столом сидел дед, поэтому уточнений, кто же этот единственный и неповторимый не требовалось.
Налим Иваныч объявил по всему судну о введении им режима строгого запрета на алкоголь. Урки и Синий стали пить тайно, хотя и раньше-то не афишировали это дело. Но капитан, не получив каких-то даже самых вялых протестов, забеспокоился. Он начал всех нюхать. Подойдет к занимающемуся приборкой матросу и начинает водить жалом, как охотничья собака, наделенная верхним чутьем. Он мечтал принюхаться ко второму механику, но тот, мудрый и решительный, не подпускал к себе близко: резко срывался с места и скрывался в машине, будто бы по надобности. Когда капитан принялся тянуть воздух рядом с дедом, тот поинтересовался:
– Чего это ты меня нюхаешь?
– Не «ты», а «вы»! – возмутился мастер.
– Хорошо, – согласился Джон. – Чего это ты нас нюхаешь?
– Субординация! – заверещал Налим.
– Где? – спросил стармех.
А филиппинцы решились на бунт. Конечно, не из-за того, что на судне невозможно было купить даже пива. При желании любой алкоголь в любом количестве доставлялся на борт в Камбодже или Таиланде. Гений управления попытался их ограничить в потреблении риса. А рис для урки – это святое, почти как присяга верности новому коалиционному правительству. Даже если в самом филиппинце всего веса-то килограмм сорок пять, в день он наминает мнооооого риса. Количественно измерить потребление практически невозможно, потому что три раза в сутки он легитимно тащит к своему столу тарелку, наполненную по самое не могу. Объем горки рассыпчатого белого продукта почти, как голова едока. Рядом небольшое блюдечко с мясом, рыбой, курицей или сушеными ящерицами. Это, так сказать, норматив. Однако можно встретить этого малыша в любое время суток в любом месте. И если он будет рядом с камбузом, то рядом с ним будет тарелка с горой риса. И дед, и Синий – обладатель солидного живота, удивлялись: куда ж в них все это влезает?
Налим, давя из себя очередную оригинальную идею, на сей раз – экономии, приказал повару варить риса из расчета тарелка на рыло. В день.
Урки забеспокоились. Дед спросил у Виталика:
– Откуда взялся этот придурок?
– Практически из Одессы.
– А откуда у него капитанский диплом?
– Купил.
– Кем же он был до этого?
– А то ты не догадываешься, дедушка! – фыркнул старпом.
Джон озадаченно почесал в затылке.
– Начальником радиостанции, что ли? – спросил он.
– Конечно, будто не видно, – ответил Виталик и ушел беседовать с волнующимся народом.
– Хотим жрать! – вопил народ.
– Хотим женщин и водки! – добавлял требований представитель русскоязычного меньшинства, он же Синий.
В свое время начальников радиостанций, по-простому – радистов, сократили за ненадобностью. Кто ушел на берег, кто стал матросом, дорабатывая до мифической пенсии, кто пошел учиться. Заочно. На штурмана. Налим был одним из них.
Он в это время бегал по мостику, оглядываясь на двери в ужасе, и шептал: «Субординация!»
Потом в рубку, робко постучавшись, вошел бесстрашный седой боцман с целой кастрюлей риса, сел около гальюна и начал есть. Потом без стука вошел старший механик, сел за старпомовский стол и начал пить из горла полулитровой бутылки таиландское пиво. Это был дар Синего. Все остальные, смущенно улыбаясь друг другу, заглядывали в рубку через окно с крыла.
Потом у судна отвалился руль.
Переговоры с кампанией, буксир, ожидание сервисного инженера из Стамбула, снова буксир, якорь на рейде Сингапура, подводные работы, испытания, препирания с сингапурскими портовыми властями – две недели, в ходе которых возобновилось изобилие риса у филиппинцев и легализовалось пиво на борту. Зато пропал чартер, то есть судно потеряло из-за столь долгого вынужденного простоя своего фрахтователя.
Еще три дня безызвестности и вновь поход в Таиланд. Тайна сия великая была, но Виталик как-то не очень проникся идеями отца-командира, поэтому за обедом поведал, что чартер возобновится только через месяц, а пока судно повезет из знакомой Сонглы разовый груз на Европу. Народ воодушевился.
12
Особенно радовался путем неоднократного вставания с места с бокалом сока Синий – его дембель должен был выпасть на один из европейских портов. Никто: ни старпом, ни дед – не сомневались, что второй механик закатит вечером репетицию своего прощания с судном. Сегодня ему было можно, вахта как раз лежала на Джоне. Будет крепкий и слабый алкоголь, песня Георга Отса «Черное море мое», боцман и кто-нибудь из урчелл попроще.
– Знаешь, Виталя, – сказал стармех, когда Юра энергично, даже не доев еды, слинял из офицерского месс-рума. – Когда-то, будучи в Корнуолле я обратил внимание на вывеску на причале яхт-клуба: «Не кормите чаек: они насерут вам на грудь или выклюют глаз».
Старпом запрокинул голову и захохотал, испуская изо рта недоеденные крошки, как вулкан мелкие камни.
– Ты сейчас накормил чаек, точнее – чайку. Посмотрим, хватит ли у нашего общего друга ума придумать что-нибудь оригинальное.
После обеда Синий, под предлогом сходить в интернет, убежал затовариваться на переход. Сонгла – мусульманская волость, к тому же на военном положении: броневики, мелкие дядьки в касках и военных шортах с автоматами, полицейские в обтягивающих рейтузах с огромными кольтами на боку и черными очками, рассекающими на мотоциклах. Однако после пяти часов можно спокойно купить в супермаркетах то, что из-под прилавка торгуется круглосуточно в любом ларьке: виски, джин и даже коньяк какого-то местного производства. Видимо местный мулла разрешил не ограничивать себя в потреблении алкоголя в «лечебных целях».
Дед вышел на палубу. Было непотребно скучно, его контракт на Европе не заканчивался. По корме разгружался «рифер» – плавучий холодильник, как и положено белого цвета. Рабочие сноровисто вытаскивали из узкой горловины трюма замороженных тунцов, величиной со среднестатистических бездомных собак. Часть окоченелых до деревянного стука при падении на палубу тушек они грузили в грузовики навалом, часть выбрасывали за борт. Причина, по какой различалась рыба выбрасываемая от той, что уезжала, была неясна. Джон, как ни напрягал глаза, как ни придумывал объяснения, но логики не усматривал. Над открытым зевом трюма стоял туман. Воздух в этом месте скачком менял свою температуру от минус 28 до плюс 28. Дед начал придумывать, как к тому месту дна, куда опускались загадочным образом забракованные рыбины, мчатся крабы со всего Таиландского залива Южно – Китайского моря, но отвлекся.
Из надстройки вышел человек, без сомнения европеец, энергичным шагом спустился по трапу и пошел на выход из порта. Если бы Джон не был таким тактичным, он бы обязательно окликнул его. Но он этого не сделал, засомневался. Хотя внешний вид, походка, даже наклон головы – все, было до того знакомым, что колебаться не приходилось. Если бы не одно «но». В настоящее время близнец этого парня, только что покинувшего их судно, находился в другой стране за многие тысячи километров отсюда. К тому же тот, другой, сидел в тюрьме.
«Черт, а не напиться ли сегодня пьяным?» – подумал Джон, но сам же отклонил эту идею. Легче не станет, скорее даже наоборот. Алкоголь только усугубит извечную морскую тоску. С ней, проклятой, бороться можно только в трезвом виде, да еще и в одиночку, к тому же.
Вечером все же пришлось принять на грудь стаканчик виски. Юра расщедрился до того, что заманил к себе в каюту деда и старпома, потом, правда, расколовшись, что пойло-то, оказывается, боцманское. Но босс был не против, он радостно и как-то тупо улыбался в угол каюты, где в полумраке прятались призраки из контейнера.
– А Налим там что-то плачет у себя, – сказал Виталик.
– Как это плачет? – удивился Синий.
– Тихо, по-рыбьи, – ответил Джон.
Старпом посмеялся в свой стакан, все никак не решаясь глотнуть из него.
– Нет, действительно, – втянув виски, наконец, продолжил он. – Прохожу я в рубку, а у него дверь открыта по традиции. Слышу: чу! Воет кто-то. Прохожу из рубки – бормочет кто-то, будто жалуется. Прохожу в рубку – всхлипывает. Прохожу обратно – сморкается.
– Сколько же раз пришлось тебе бегать туда-сюда? – это Синий принялся доливать.
– Да уж довелось потренироваться. Не рядом же стоять! – усмехнулся Виталик. – В каюте он один, значит, сам с собой развлекается.
Джон хотел, было, рассказать про увиденного давеча двойника своего знакомого, но передумал почему-то.
– Да крышняк у него сорвался! – сказал Юра. – От всего пережитого. Это точно! Эй, Мангусто, давай с нами!
Боцман отвлекся от своих мультиков и протянул руку за своим стаканом.
– Манисто! – добавил он и выпил, даже не поморщившись.
Дед предпринял попытку встать и уйти, но Синий уже залез на своего любимого коня. Ему просто необходимо было, чтобы его послушали. Конь под ним нетерпеливо бил копытом и мог сбросить седока, если тот не обуздает мощь прущей морской байки.
– Я скажу вам, отчего Налим Иваныч голосит в соей каюте, – сказал Юра, жестом усаживая стармеха на место. – Виталя не даст мне соврать: у него это второй пароход.
