Александр Георгиевич Шишов
Милиция плачет
Наконец Шура увидел своего друга, возвышающегося над головами ротозеев, и через головы громко пояснил:
– Этот, – указывая на всё ещё неподвижно мужчину, – опасный преступник, – а милиционер, вот этот, просил помочь его задержать.
Комментарий был не лишним – в толпе уже прозвучала робкая рабочая версия, что Шура убил сразу двух милиционеров.
– Кто-то вызовет, наконец, милицию? – грозно спросил Шура у обступившей толпы.
– Райотдел тут рядом, – подсказала женщина, указывая рукой направление, – в двух шагах.
Манюня попробовал поднять и поставить милиционера. Тот немного пришёл в себя, но ноги не держали, подгибались. Манюня пытался его придержать, но лейтенант безвольно завалился вперед и марионеткой завис, перекинувшись через согнутую руку нашего высокого товарища.
Мужчина очухался и с трудом, не поднимая головы, по-пластунски пополз прямо перед собой, пока не уткнулся кому-то в ноги.
После безуспешных попыток поставить милиционера Манюня взвалил его себе на плечо, но почувствовав при первых же шагах бессильные удары головы по спине, взял лейтенанта на вытянутые руки и бережно понёс. За ним Шура вёл еле переставляющего ноги преступника, одной рукой крепко ухватив его за ворот пальто, а другой за кисть высоко завернутой за спину руки.
– Что с человеком сделали, изверги, – прозвучала из толпы сердобольная фраза, явно не относящаяся к избитому милиционеру.
Пара шагов до райотдела была пройдена минут за десять. Процессия во главе с тушкой лейтенанта, вызывающей болезненную жалость безвольно свисающими и раскачивающимися в такт ходьбы руками, вступила в отделение милиции.
Задержанного мужчину, всё время молчавшего, со смещённой, перекошенной челюстью передали из рук в руки. Его тут же увели. Оставшиеся в отделении милиционеры занялся раненным лейтенантом.
Тот, несмотря на все попытки привести его в чувство с помощью нашатырного спирта, реагировал на окружающих неадекватно. Его открытые мутные глаза никак не фокусировались, он мычал, мотал головой, пытался говорить, издавая нечленораздельные звуки. В конце концов его стошнило, и он потерял сознание. Коллеги лейтенанта, не на шутку испугавшись, оперативно по спецсвязи вызвали скорую помощь.
После нескольких формальных слов, подписей под протоколом и записей в книгу регистраций, ребята опять столкнулись с преступником нос к носу. На этот раз он угрюмо смотрел на них с листовки «Их разыскивает милиция».
Шура задержался возле фотографии, внимательно читая краткую аннотацию со списком его примет и заслуг. Ещё раз, пробежавшись глазами по тексту, он многозначительно заметил:
– Если бы мне раньше попалась эта бумажка, я бы в жизни на него не полез.
И пальцем, как первоклассник, провёл по строчкам текста, читая по слогам вслух:
– «Особо опасный преступник. Может быть вооружен». Ты видел?
И добавил восхищенно:
– А лейтенантик-то знал и всё равно пытался его задержать… Орёл.
На выходе из отделения милиции их встретили два бездомных пса, один большой, с лохматой свалявшейся шерстью, радостно завилял при их появлении хвостом, второй поменьше, шумно возил носом пустую коричневую оберточную бумагу, вылизывая остатки запаха.
Манюня проверил карманы куртки и спокойно произнес:
– Нашу колбасу уже съели. Пошли в гастроном.
– По соку? – подхватил Шура, слизывая с костяшек пальцев выступившие капельки крови.
9.5. Сладость холодного мщения
И было это именно в тот день, когда мы катастрофически продулись в карты.
Шура с Манюней, как ни в чём не бывало, вечером вернулись в общежитие. Немного позже обычного, но не на столько, чтобы на это обратить внимание затуманенным покером мозгом. Пришли и пришли, главное, что не опоздали. В силу своей, как оказалось в действительности, природной скромности, они не ознаменовали появление в комнате экстренными и громогласными сообщениями о своих похождениях. Попытались, правда, несколько раз неторопливо начать разговор на тему драки возле гастронома и тут же замолкали, уткнувшись в вату нашего невнимания. Самое интересное в тот момент стремительно развивалось на «ломберном» столе. Потом мы переезжали в другие комнаты, страдали от поражения и безденежья, голодали, ходили на «день варенья», переживали последствия «сына полковника КГБ», уехали в Одессу, встречали Новый год. В общем, информация потеряла свою новизну и актуальность, затёрлась, забылась и чуть было совсем не растворилась в мировом эфире, с каждым днём всё более и более становясь похожей на забытую старую книгу.
Но Провидение решило по-своему повлиять на ход истории и восстановить справедливость.
Героический лейтенант в канун Нового года был выписан из больницы. В сопровождении майора и сержанта, которые своими глазами в райотделе видели и Шуру, и Манюню, и могли их опознать, группой из трёх блюстителей правопорядка в форме с погонами они пришли в общежитие, чтобы, как они выразились, наконец-то познакомиться и пожать друг другу руки. Но опоздали, мы уехали в Одессу. Сразу после Нового года приходил уже один лейтенант, и чтобы коменданта не подвела память, оставил ему для ребят повестку. Шура и Манюня после нашего телефонного разговора прямо с вокзала пришли в знакомое им отделение милиции. Только они представились, как их тут же окружили милиционеры, пожимали руки, похлопывали по спине, приглашали на службу, и оказывали, не скрывая радости, прочие знаки внимания. И неспроста – их райотдел, по своим, только им известным показателям, благодаря предновогоднему задержанию по итогам года вышел на первое место, и весь личный состав с нетерпением ожидает денежную премию. Но бдительного лейтенантика в отделении, к сожалению, не оказалось, застрял где-то по службе.
Как только нами был разработан предварительный план возмездия, я специально на следующее утро, пораньше, пришёл в райотдел, дождался лейтенанта и попросил его по принципу «добро за добро» инициировать собрание в Красном уголке общежития, где наконец-то он и встретится со своими спасителями. И ещё, мне удалось его убедить подготовить внештатный, но очень приятный и заслуженный сюрприз для этих двух очень скромных и стеснительных героев. Вот тут он упёрся и со словами «не положено» категорически отказывался меня слушать. Пришлось нажать на самое больное – напомнить, а кому он, по большому счету, обязан собственной жизнью. Уговорил…
– Скромность украшает человека, – в завершение своего выступления в Красном уголке повторил лейтенант в контексте очевидной застенчивости героев, постеснявшихся присутствовать на собрании, посвященном их же подвигу и попросту сбежавших от повышенного к ним внимания.
Он замолчал, выжидательно посматривая на дверь, из-за которой доносились малопонятные звуки. Над залом повисла тишина вынужденного нетерпения – хотелось поскорее увидеть главных действующих лиц, задержавших опасного преступника. Самые нетерпеливые, вытягивая шеи и приподнимаясь с мест, всматривались в белую филёнчатую поверхность входной двери. Их повышенное внимание было сродни недоумению искушённых театралов – музыкальная прелюдия прозвучала, а оживший закрытый занавес, дёрнулся, замер и никак не желает открываться. Пауза затягивалась.
Милиционер стоял по стойке смирно и незаметно, нервно, переминался с ноги на ногу. Волнующимися пальцами он то с шумом решительно открывал, то медленно закрывал змейку кожаной папки.
Первым не выдержал кто-то из зала:
– А где сейчас преступник? Он, в самом деле, особо опасный?
Лейтенант с радостью зацепился за вопрос и поспешно снабдил зрительный зал дополнительной информацией.
– А вам не было страшно одному задерживать такого матерого бандита? – спросила девушка, наконец-то увидевшая воочию перед собой настоящего героя нашего времени.
Как бы оправдываясь, милиционер попробовал объяснить:
– Поначалу думал, что похож. Решил только проверить документы. А потом, когда он сказал, что документов нет, пригласил пройти в отделение. Он отказался и тогда…
В коридоре послышался приближающийся гомон голосов, топот ног, шарканье шагов и, наконец в Красный уголок победоносно прошествовал комендант, держась за ушибленное плечо:
– Мы их взяли, – радостно доложил он лейтенанту, – от нас ещё никто не убегал.
Затем появились следующие действующие лица: аспиранты во главе с будущим деканом-садистом, Шура в окружении десятка студентов-активистов, боязливо придерживающих его за джинсовую куртку. Далее вообще смешной кадр из старого мультфильма про Гулливера – Манюня, облепленный, нельзя сказать, что с ног до головы, но точно снизу до пояса, разгорячёнными и взлохмаченными добровольцами-камикадзе в роли лилипутов.
Выглядело всё именно так, как и было нами задумано – добровольная народная дружина в рамках своих обязанностей совершила акт правопорядка на вверенной им территории и с глубоким чувством выполненного долга передавала плоды своего труда в карающие руки Закона в синей фуражке с красным околышем. С той лишь разницей, что милиционер был без головного убора и не являлся представителем судебной системы. Но это уже тонкости юриспруденции.
Комендант торжествующе обернулся к милиционеру, заглядывая в его лицо, словно верный пёс в ожидании награды от доброго хозяина за исполненную команду «аппорт!». Но офицер этой преданности не заметил – он глядел сквозь добровольного помощника, не замечая никого, кроме Шуры и Манюни.
Лейтенант расширенными, удивлёнными глазами, по-девичьи хлопая белёсыми ресницами, остолбенело уставился на вошедших Геракла с Геркулесом, впервые увиденных им вживую, не в силах произнести ни единого звука. Пораженный первым впечатлением от знакомства со своими спасителями, он совсем забыл, о чём я с ним договаривался. Милиционер бросился пожимать им руки. Сперва Шуре, натыкаясь и обходя некстати крутившихся под ногами студентов, затем Манюне, который протянул ему свою руку вместе с повисшим на ней студентом. Затем он пытался пожать им руки обоим, влюблённо заглядывая в глаза, кивая головой и пытаясь что-то сказать.
Разгорячённые беготнёй по этажам общежития комендант и его помощники не успевали должно отреагировать на происходящее. Всё настолько не укладывалось в рамки прогнозируемой ими ситуации с привлечением к уголовной ответственности наглых одесситов, которым не помогут «ни папа, ни мама, ни волосатая рука», что они тупо смотрели на неподдельные эмоции милиционера, видимо, усматривая в его действиях какой-то тайный ход, который вот-вот раскроется, и справедливость, наконец-то, восторжествует под бдительными, внимательными и строгими взглядами всех членов политбюро, лично товарища Брежнева Л. И. и косящих профилей великих Ленина, Маркса и Энгельса, развешанных на всех четырёх стенах Красного уголка.
Рукопожатия затягивались. Милиционер продолжал самозабвенно трясти кисти ребят, увеличивая амплитуду колебаний до резонансной. В большие тёплые ладони парней переливалась его искренняя радость за то, что он остался жив и здоров, что ему обещана премия и очередное воинское звание. Не исключено, что ещё что-то сугубо личное, на что повлиял геройский поступок отважного лейтенанта.
«Определенно он забыл, – с досадой подумал я, – ведь мы же договаривались… Я же ему всё подготовил… Лопух».
Отвернувшись в сторону окна и глядя сквозь отраженные в стекле наглядные пособия агитации Красного уголка вниз, где медленно проползали красные и белые пары огоньков машин, я громко и чётко произнес, как гипнотизер на сеансах коллективного оболванивания, только одно ключевое слово:
– Грамоты.
Лейтенант встрепенулся. Спохватившись, он с радостью обнаружил зажатую под мышкой кожаную папку. Отойдя на несколько шагов назад, не переставая улыбаться, взволнованно, в меру суетливо, но с достоинством, он её расстегнул и извлек оттуда два красочных документа.
– Почётная грамота, – произнёс он, засипел и сделал паузу для вынужденного покашливания.
Комендант подался вперед, приобнял за плечи своих ближайших помощников, как бы подбадривая: «Не робейте, ребята, сегодня я заслужил награду, а завтра вы». Он весь, от хохолка редких прилизанных волос до сбитого мозоля на мизинце ноги, обратился в благоговейный трепетный слух.
По мере того как лейтенант читал содержимое почётной грамоты, в которой после всех необходимых в данном случае торжественных «за проявленный героизм и мужество при задержании особо опасного преступника», видимо, по ошибке, досадному недоразумению, была вписана не его, прилежного исполнителя всех приказов и распоряжений, фамилия, облик коменданта менялся. Самое захватывающее и комичное, как в кривом зеркале комнаты смеха, отражалось на его многострадальном лице.
Воспользовавшись музыкальной терминологией, уместно сказать – гамма переживаний отобразилась на его челе. Но упорядоченный перебор белых клавиш рояля, как в гамме до мажор – последовательное возрастание звука на два тона, полутон, три тона, полутон – никоим образом не соответствовал изменениям его мимики.
На его крысином личике с быстротой пальцев скрипача сменяли друг друга нарастающие дубль-диезы гордости и самодовольства, адажио непонимания и удивления, сосредоточенное легато напряжения, пиццикато растерянности и неверия, беглые форшлаги догадки, мимолётное стаккато радости, каданс разочарования и глубокое глиссандо обиды в басовом ключе. В его бегающих, растерянных глазах промелькнула война не на жизнь, а на смерть между белыми и чёрными клавишами завывающего аккордеона. Если бы сейчас, во всеуслышание, зазвучали флейта, тромбон или ещё какой-нибудь геликон его души, то это была бы не строгая гамма, пусть и расходящаяся си бемоль минор, а какофония диких звуков отчаяния, рвущих в лохмотья барабанные перепонки. «Ша верзоль мажор с репризой», подсказал бы музыкальный Пит на языке «лабухов».
Кульминация приближалась. Обиженным ребенком с надутыми губами комендант всем своим видом напоминал статую вселенской скорби. Аспиранты, дабы не уронить свое пошатнувшееся достоинство, отважно спрятались за его спиной, некоторые счастливчики успели с облегчением плюхнуться на свои места, а студенты, обступившие Манюню, вопросительно закрутили головами, ловя подсказки из развеселившегося зала.
Лейтенант подошёл и торжественно вручил грамоты. Вокруг Шуры и Манюни произошли метаморфозы – на животном уровне, уловив смысл прочитанного милиционером в грамотах, бывшие конвоиры на глазах превратились в почетный караул. Они наперебой норовили пожать руки героям и поздравить их с наградой.
Окончательный удар нанесли наши люди, рассредоточенные в зале. Подчеркивая любовь, симпатию и благожелательное общественное мнение, из разных мест зала почти синхронно ритмично захлопали в ладоши и громко скандировали:
– Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!
Сидя на подоконнике, Профессор, Мурчик и я подхватили аплодисменты.
Зал повёлся. На условно-рефлекторном уровне свидетели торжества справедливости, охваченные заразительным энтузиазмом, вскочили на ноги и оглушительно подхватили:
– Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!
– Красивые грамоты, – перекрикивая овации, на ухо сказал мне Мурчик.
– Ты такую тоже хочешь? Не вопрос, – так же на ухо ответил я ему, – в тумбочке под телевизором ещё шесть штук пустых бланков осталось, всем хватит.
– Профессор, ты хочешь грамоту? – спросил Мурчик у Профессора, прислушивающегося к нашему разговору. – Ты только скажи, мы мигом нарисуем, – добавил он шёпотом.
– Так что, грамоты не от милиции? – заговорщически тихо спросил Профессор, осматриваясь по сторонам.
– Дождёшься, – со вздохом ответил я, – главное, что добро победило зло, и мы спокойно доживём здесь свой срок на свежих простынях, которые нам непременно завтра утром поменяют, спорим.
– На два пирожка с мясом и стакан бульона, – протянул руку Мурчик.
– А ребята знают, про эти грамоты… Ну, что они фальшивые? – опасливо, почти шепотом спросил Профессор.
– Разбей, – протянули я Профессору спорное рукопожатие. – Вместе их и написали. Понравилось?
– Ещё бы, – заулыбался Профессор, и мы соскочили с подоконника, разминая затекшие ноги.
– Лейтенант только долго упирался, – доверительно тихо продолжил я, – еле его уговорил. Нечестно, говорит, руководство обещало подарить ребятам именные часы. А когда это будет? Ничего. Родина всегда найдёт своих героев, если захочет. Уговорил-таки, и даже вытащил из него фамилию их самого главного начальника, от его имени, кстати, и расписался. Ну, пошли, поздравим ребят.
Оживлённый многоголосый шум не унимался. Шура и Манюня возвышались над головами обступивших их нежданных поклонников подвига. Протиснувшись через плотное галдящее окружение, мы увидели лейтенанта, он уже успел выяснить «кто есть кто» и что-то с жаром говорил согнувшемуся чуть ли не пополам Шуре. Шура отвечал ему так же, старался на ухо, но выходило в макушку, успокаивающе придерживал за плечо и похлопывал по погону. Затем милиционер заговорил опять, слов слышно не было, но по прижатым к груди рукам было видно, что он говорит что-то искреннее и сокровенное, затем он подался вперед, ткнулся Шуре в плечо и, смахивая слезу, незаметно протерся глазом по джинсовой куртке.
Шура показал на Манюню, видимо, напоминая, кто донёс его на руках в отделение. Милиционер с жаром набросился на Манюнину ладонь и, высоко задрав голову, так же горячо и искренне продолжал благодарить.
Комендант уже пришёл в себя, обернулся вокруг внутренней оси многоликого человеческого достоинства и тоже потянулся к героям со своим рукопожатием.
«Счастливый человек, – подумал я про него, – отряхнулся и пошёл как ни в чём не бывало. Позавчера мы были самыми родными, и он предложил нам уехать домой, вчера – мы враги народа и по нас скучает лесоповал, сегодня опять герои. А что будет завтра? Опять потеряет страх, перелицует совесть и будет нас доставать своим сумасбродством? Кстати, ещё за бойцов невидимого фронта поквитаться надо».
Подойдя к нему вплотную со спины, опять же тихо, чтобы никто не слышал, я ему прошептал на ухо:
– Просили передать, что вас хотят видеть на Совнаркомовской.
Удар молнии не произвёл бы такого впечатления. Его тряхануло, он присел и на полусогнутых ногах развернулся и затравленно, с испугом, побитой собакой, ссутулившись больше обычного, взглянул на меня снизу вверх. В его глазах застыл неподдельный ужас, челюсть отвисла, противно сверкнули стальные коронки, казалось, вот-вот и потечёт слюна.
На Совнаркомовской – это харьковская «шутка», я её выудил у лейтенанта. В Одессе говорят на Бебеля, в Питере – на Литейном, а в Москве – на Лубянке.
При взгляде на коменданта, мне стало противно и стыдно. Чтобы сгладить гадливое чувство, я решил перевести всё в шутку:
– Пока ничего серьёзного, предупредили только, что пора поменять у нас постели, а в Красном уголке портрет Дорогого Леонида Ильича Брежнева.
По лицу коменданта было не понятно, дошла до него шутка или он, как обычно, принял всё за чистую правду. Но беглый взгляд, брошенный на портрет Генсека с двумя звёздами на груди вместо трёх, красноречиво подтвердил длинные руки и всевидящее око всесильных органов. Он перевёл на меня напряжённые бусинки ненавидящих глаз, в уголках которых наворачивались слезы отчаяния.
– Да не волнуйтесь вы, – брезгливо успокоил я его, – портрет можно и до конца недели поменять. Разрешили. Всё согласовано. А вот постели… Не позже завтрашнего утра.
Возле Шуры стоял аспирант, будущий декан-садист. Бережно возвращая грамоту, он по-дружески балагурил:
– Молодцы. Я уже скоро восемь лет в этом общежитии, но чтобы кто-то за пару недель поставил всех так на уши, не припомню. И грамота с подписью начальника горотдела милиции. Это же надо! Такое надо обязательно обмыть.
– И обмыли бы, – подхватил, как всегда кстати подошедший Мурчик и с серьезным видом продолжил, – только тут у вас горячей воды в душе нет.
– Так у нас в Харькове сауну открыли, – гордо возразил с благоприобретенным харьковским акцентом приезжий аспирант-старожил общежития.
– Говори адрес, – по горячему следу насел на него Мурчик.
– А пошли-ка мы все в баню, – мечтательно проговорил Манюня, услышав заграничное слово «сауна».
– Заодно и помоемся, – добавил Шура старую, затёртую мочалкой до дыр полудетскую шутку.
«Пошли в баню» – душевное название для следующего репортажа из харьковского общежития.
