Александр Даллин
Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945
Министерство иностранных дел
Таким образом, Розенберг с самого начала был изолирован совокупностью сил, которые, хоть и состояли в разногласиях друг с другом, объединились в стремлении урезать границы полномочий, на которые он претендовал. Не все были такими же влиятельными, как Борман или Гиммлер.
С началом войны министерство иностранных дел, этакая «аристократическая аномалия в революционном мелкобуржуазном государстве», начало ощущать последствия стандартного процесса отхода от дипломатии в военное время – особенно остро проявлявшиеся из-за личных качеств его главы. Министерство иностранных дел даже не было приглашено к участию во «внутреннем круге» советников, которые занимались подготовкой к военной кампании против СССР. Это не помешало ему спроектировать и учредить еще в апреле 1941 г. ведомство Auswartiges Amt (министерство иностранных дел), состоявшее из ведущих немецких экспертов по делам СССР. Однако советник Георг Гросскопф, преданный спонсор ведомства (а впоследствии офицер связи у Розенберга), и не догадывался, что многие из его будущих членов занимали должности в других учреждениях, которые и сами планировали управлять завоеванными советскими территориями. Таким образом, так называемый «российский комитет» больше походил на правительство в изгнании. В глазах Гитлера они остались кучкой «обманутых дураков».
Министерство иностранных дел тем не менее продолжало пытаться выполнять свою функцию. 22 мая – за месяц до нападения – Гросскопф предложил план преодоления существовавших «резких расхождений» между ведомствами Германии путем назначения представителей министерства иностранных дел в каждом регионе оккупированного Востока. Однако Розенберг, как всегда, был врагом министерства иностранных дел, которое он в течение многих лет безуспешно пытался вытеснить своей собственной организацией. Но когда Розенберг заявил, что услуги министерства иностранных дел на Востоке не требуются, Риббентроп, также завидовавший его полномочиям, поспешил резко возразить: «Территория, которая будет оккупирована немецкими войсками, – писал он, – будет со многих сторон граничить с другими государствами, интересы которых будут затронуты в наибольшей степени… Министерство иностранных дел не может смириться с отсутствием на месте представителей, натасканных по вопросам внешней политики и разбирающихся в местных условиях».
Риббентроп хотел, чтобы офис Розенберга ограничился лишь административными вопросами, предоставив решение политических вопросов Auswartiges Amt.
Несмотря на решительный отказ от данного предложения, Розенберг не мог закрыть глаза на требования о назначении дипломатических представителей в качестве наблюдателей при передвижении армии и гражданского персонала на Восток. Вскоре после начала вторжения было учреждено соответствующее ведомство. Несмотря на то что Розенберг пошел на уступку – отчасти чтобы отделить дипломатический корпус от армии, – он остался верен своим политическим прерогативам. Поэтому в свойственной ему манере, когда ему казалось, что кто-то посягает на его безраздельную власть, он заявил, что «…фюрер поручил ему взять на себя ответственность за будущие политические условия в восточных регионах. Эта миссия, по его словам, не имела временных рамок, и он намеревался сформировать политические условия в этих регионах в соответствии с этой миссией. Поэтому он не мог позволить министерству иностранных дел вмешиваться…».
В каком-то смысле и Розенберг, и Риббентроп сражались с воображаемым оппонентом. Им обоим недоставало хитрости и напористости. Но Розенберг был новичком, набирающим популярность, а министерство иностранных дел уже находилось в упадке. Его роль в восточных вопросах была лишь вспомогательной.
Министерство пропаганды
Хотя министерство Йозефа Геббельса не могло претендовать на право голоса в фактическом управлении оккупированными территориями, оно предложило свою кандидатуру для выполнения чрезвычайно важной задачи – «заполнить пустое советское пространство пропагандой». Стремясь выполнить это требование, Геббельс столкнулся с другими претендентами на эту роль: министерством иностранных дел, людьми Розенберга и отделом пропаганды армии (пропагандистские роты вермахта).
Некоторые экстремисты заявляли, что нет смысла «заигрывать» с восточным населением, ведь оно все равно не могло стать ни «союзником», ни даже членом европейского содружества наций. Другие, наоборот, предпочли бы сосредоточить свои усилия на том, чтобы сделать советское население партнерами завоевания. Министерство пропаганды колебалось между этими двумя крайностями. Геббельс изначально поощрял отношение к «восточникам» как к полудиким рабам. С другой стороны, единственная цель пропагандиста на Востоке могла заключаться лишь в том, чтобы убедить местное население отказаться от своей партии в пользу рейха. Геббельсу, хоть он и был умным пропагандистом, трудно было сориентироваться в сложившейся ситуации. Некоторое время он колебался между примитивным обозначением России, большевизма и еврейства и более тонкой и «реалистичной» пропагандой, которая понравилась бы советскому населению. Но Геббельс был слишком опытным демагогом, чтобы отказаться от своих колебаний. В отличие от Розенберга он привык к напряженным внутрипартийным разногласиям.
Хотя прошло некоторое время, прежде чем Геббельс встал на сторону определенной пропагандистской политики на Востоке, их личные взаимоотношения с Розенбергом были натянутыми, и они стали настолько напряженными во время войны, что они и вовсе отказались работать друг с другом. В своих послевоенных размышлениях Розенберг заявлял, что «министр пропаганды был абсолютно бесполезен». Геббельс, в свою очередь, вскоре стал настаивать на том, что «Розенбергу самое место в башне из слоновой кости» и что «из-за своей склонности совать нос в дела, в которых он совершенно не разбирается» Розенберг, «неугомонный простофиля», в значительной степени виноват в провале Германии на Востоке.
Важной фигурой в отношениях между Геббельсом и Розенбергом был Эберхард Тауберт, глава восточного отдела имперского министерства народного просвещения и пропаганды. Будучи посредственностью, умевшей лишь заискивать перед Геббельсом и очернять его многочисленных врагов, на Лейпцигском процессе Тауберт сыграл ключевую роль в сборе «доказательств» в пользу того, что поджог Рейхстага был совершен нацистами. Несколько лет спустя он принял участие в «нацификации» немецкого образования в России, активно помогая изгнать некоторых ведущих ненацистских историков. Теперь он занял позицию против Розенберга и его сторонников, с некоторыми из которых ему уже доводилось мериться силами.
С начала апреля 1941 г. Тауберт был занят расширением своего и без того внушительного штата. К «восточному отделу» министерства пропаганды и Антикоминтерну он добавил «Винету» – таково было кодовое обозначение нового офиса, который занимался подготовкой радиотрансляций, плакатов, листовок, фильмов и записей для Востока. Его работники, практически заключенные под арест во избежание утечек в последние недели перед наступлением, тщательно готовились к действию.
Глава 3
Политические цели и национальный вопрос
Кремль и народ
Строя планы будущего России, нацистская Германия с самого начала отмела традиционную концепцию «ограниченной войны». Признаки ограниченной войны, подразумевавшие приобретение определенной территории или увеличение власти и авторитета за счет проигравшего – однако признание противника законным членом международного сообщества без попыток изменить политические, социальные и идеологические основы вражеского государства, – явно отсутствовали в намерениях Германии. Многие помощники Гитлера неоднократно подчеркивали, что если бы он хотел добиться «ограниченных» уступок, он мог бы добиться их от Москвы, не прибегая к войне.
Самой очевидной политической целью было искоренение советской власти немецкими войсками. Устранение большевизма как поддерживаемой государством воинствующей идеологии было единственной целью, в отношении которой ненацистские генералы, дипломаты и должностные лица были солидарны с нацистами.
После насильственного устранения советского режима и его идеологии перед Берлином встал бы выбор: воззвать к советскому народу, попытаться убедить его присоединиться к европейскому «содружеству наций», стать партнерами нового порядка или предоставить ему самому определить свою судьбу после свержения большевизма; либо пойти войной не только против Кремля, но и против народа.
Было очевидно, что в нацистском мировоззрении Россия и большевизм являлись органически родственными явлениями. Более того, Гитлер и его последователи отрицали наличие у российского народа способностей к «созданию государства» и стремления к прогрессу. Кроме того, учитывая стремление Германии стать постоянным хозяином Востока и заполучить пространство для расселения и расширения, Гитлер так или иначе предпочел бы войну против и режима, и людей: на Германию было возложено спасение европейской культуры от российского государства и его «большевистского» населения.
Одной постоянной в нацистском мышлении был страх перед «русским колоссом». По официальному мнению Берлина, даже под немецким контролем территория России в Европе была огромным блоком, который когда-нибудь мог бы снова представлять угрозу для рейха. Следовательно, Гитлер решил, что необходимо не только заняться радикальной социальной хирургией, ликвидировать зародыши большевизма и сделать невозможным возрождение сильного восточного соседа рейха, но и «умиротворить Восток», внедряя элементы раздора в то, что когда-то было СССР. «Советский пирог» должен был быть разрезан на столько ломтиков, на сколько возможно. Мало того что территория должна была быть разделена на отдельные административные единицы, но также должны были систематически поощряться дальнейшие разделения – особенно по национальным, социальным и религиозным признакам. Многочисленные единицы должны были быть изолированы друг от друга, чтобы предотвратить возникновение мощи в будущем – и позволить немецкому народу наживаться на ресурсах Востока.
После начала вторжения Гитлер продолжал развивать эту идею. Его целью было «лишить [восточные народы] любой формы государственной организации и, как следствие, свести их культурный уровень к минимуму. Наш главный принцип должен состоять в том, чтобы у этих людей было лишь одно оправдание факта их существования – быть экономически полезными для нас». Фюрер поразительно четко изложил элементы деления, которые он хотел бы поддерживать: «Наша политика на обширных российских территориях должна заключаться в поощрении любого рода разногласий и расколов». Основополагающая концепция в формулировке немецкого чиновника три года спустя сводилась к следующему: «Максимально возможный раздор в восточной области сводит ее мощь на нет и способствует продвижению интересов Германии».
Настаивая на распылении Востока в будущем, под немецким правлением, Гитлер, как это ни парадоксально, отказывался использовать существовавшие в советском обществе многочисленные расколы между властью и народом. Он решительно отказался предложить советскому населению какую-либо перспективу будущего самоуправления или политической организации. Союз – даже тактический – с восточными народами был чем-то немыслимым в концептуальных рамках его мировоззрения.
Розенберг и национальный вопрос
«Разве вы не заметили, что немцы, которые долгое время жили в России, уже никогда не могут снова стать немцами? – спрашивал Гитлер. – Огромные пространства очаровали их. В конце концов, Розенберг неистовствует против русских только потому, что они не позволяют ему быть одним из них».
Несмотря на то что это была весьма упрощенная интерпретация, Гитлер очень точно уловил важную черту человека, которого он выбрал на роль формального правителя оккупированного Востока. Таковым был один из парадоксов немецкой Ostpolitik – взгляды Розенберга сильно разнились со взглядами его фюрера. Не то чтобы как национал-социалист Розенберг был «хуже», чем Гитлер. Но в отличие от грубого негативизма, который Гитлер питал к народам Советского Союза, Розенберг придерживался более утонченной и мягкой «концепции», которая была более политически ориентированной, нежели беспорядочное применение германской силы, за которое ратовал Гитлер.
Они сходились во мнении, что «о воссоздании национальной Великой России в старом смысле не может быть и речи». Но, в отличие от своего вождя, Розенберг отказывался считать весь Восток однородной массой низших существ.
«Мы должны перестать делать акцент на так называемом «восточном духе»… – писал он в своем знаменитом «Мифе XX века». – Многие немецкие национал-социалисты придерживаются этой точки зрения, не имея при этом более полного понимания этого самого восточного духа. Но весь Восток многообразен».
Смешать все «восточные» народы – россиян и украинцев, калмыков и эстонцев, грузин и татар – в одну обобщенную категорию значило бы свести на нет все организованные усилия по отношению к внешней политике Германии. Для Розенберга врагами были не народы Советского Союза в целом, а только великороссы. Определяя «Московское государство» как ядро и символ «русско-монгольской отсталости», он подчеркивал необходимость четкого разделения между великороссами и прочими национальностями СССР. Не ожидая возрождения России, уже в 1927 г. Розенберг советовал: «Усилия Германии в восточном вопросе должны быть обращены в другом направлении: необходимо брать во внимание развитые сепаратистские движения на Украине и на Кавказе».
Предпосылки концепции Розенберга следует искать в революции 1917 г. К тому времени Российская империя поглотила – войнами, договорами и завоеваниями – обширные территории, населенные народами, этнически отличными от великороссов. Некоторые из них (украинцы и белорусы) были славянами, тесно связанными с великороссами культурой, религией и обычаями, но обладали и гордились своими собственными языками и традициями. У других народов не было почти ничего общего с русскими, когда они стали субъектами их государства. С течением времени представители этих национальностей переняли значительную часть русской культуры, и многие из них стали считать себя русскими в более широком смысле этого слова. С другой стороны, царская политика национального угнетения и принудительной русификации, а также общий подъем национального самосознания – в каком-то смысле схожий с тем, который происходил в других местах в Восточной Европе, – привели некоторых из их членов к политической оппозиции российскому режиму. Эти две тенденции варьировались по величине и глубине от региона к региону. Если к 1917 г. поляки и финны были самодостаточными нациями, которые успешно противостояли русификации, многие другие этнические группы не имели достаточного уровня осознания «отличности», на котором могли бы основываться требования отдельной государственности. Хотя притязания нерусских национальностей в значительной степени способствовали развалу администрации после свержения царя, подавляющее большинство национальных представителей – за исключением финнов и поляков – требовало самоуправления или внутренней автономии, а не полной независимости. Только хаос, последовавший за захватом власти большевиками, вызвал распад империи, в результате которой антибольшевизм в некоторых районах принял антироссийские оттенки и, порой поддерживаемый иностранными державами, порождал недолговечные национальные правительства, которые провозглашали о своей суверенной независимости.
В скором времени большевики начали взывать ко всем группам меньшинств – как национальных, так и социальных, – чья поддержка в революции могла помочь ослабить режим. В 1917 г. они стремились продвигать лозунг «национального самоопределения», чтобы использовать нерасторопность демократического Временного правительства в удовлетворении потребностей нерусских национальностей против него. После захвата власти советское правительство сначала признало право на национальное самоопределение, но в то же время стремилось установить советские порядки в каждом национальном регионе. К 1918 г. оно отняло если не право, то по крайней мере целесообразность отделения. В обмен на отказ от отделения от советского государства оно обещало каждому нерусскому народу режим, который был бы «национальным по форме, социалистическим по содержанию». Если и в теории, и в практике требования советского государства и «мировой революции» строго ограничивали сферу политической автономии в национальных областях, формальная структура государства после 1924 г. представляла собой федерацию национальных республик и автономных областей, где каждая национальность обладала формами самоуправления и некоторыми теоретическими правами; и по крайней мере в 1920-х гг. советское правительство способствовало развитию национальных языков, историй и культур.
Было много разговоров о том, какое же влияние советская политика оказывала на политическое сознание в национальных областях. Некоторые важные жалобы (касательно образования, языка, прессы) были удовлетворены в достаточной степени, чтобы свести на нет сепаратизм 1918–1920 гг. Растущее количество связей внутри населения как следствие переселения и урбанизации, эмиграция, смерть и арест многих наиболее экстремистских националистических лидеров, а также появление нового поколения воспитанных в Советском Союзе мужчин и женщин способствовали усилению ощущения сплоченности в обществе – сплоченности, сводившей национальную напряженность к «всероссийскому» или «всесоюзному» патриотизму. Однако в то же время этот рост качества образования и количества связей породил субъективное осознание различий, особенно среди представителей нерусской интеллигенции. Более того, коллективизация, репрессии и введение тотального контроля, помимо множества великороссов, коснулись и миллионов нерусских, поэтому к концу 30-х гг. самые проницательные или подозрительные уже могли разглядеть зачатки русского шовинизма в советской политике, в самом деле отошедшей от национального эгалитаризма прошлых лет. Будучи не самой острой проблемой, для советской власти национальный вопрос все же по-прежнему оставался источником проблем, которыми другая держава, намеренная захватить СССР, могла воспользоваться в своих целях.
Подобно тому как Розенберг и Гитлер отвергали проведение политической войны, в которой все советское население стало бы целью, они также были солидарны в отношении отказа от самоопределения в национальном вопросе. Разница в планах Розенберга и Гитлера состояла не в необходимости принятия Германией решений и контроля над Востоком, а в политическом будущем этого региона. Гитлер рассматривал составные элементы Советского Союза как более или менее равноправные группы. Для него создание административных единиц, основанных на национальных территориях, было механизмом, предназначенным для облегчения немецкого контроля, но лишенным непосредственного политического значения; у него не было никаких планов по поддержке новых национальных движений на Востоке, и он был не прочь поделить любую национальную область на более мелкие части. Администрации разных областей различались лишь внешне, но все служили одной цели – полный немецкий контроль. Розенберг же видел качественные различия между народами Востока, приписывая великороссам что-то вроде первородного греха и предусматривая в своих политических планах поддержку нерусских национальностей в борьбе против «Московии».
Дифференцированная политика Розенберга в отношении восточных национальностей нашла выражение в плане создания санитарного кордона против великороссов, состоявшего из Украины, Белоруссии, стран Прибалтики, Кавказа и Центральной Азии, – у всех у них имелось то или иное местное самоуправление, но все они зависели от рейха.
Это была еще одна причина политической изоляции Розенберга. Из-за своей теории он вступил в конфликт с традиционными нацистами, чьей единственной целью было колонизировать и эксплуатировать весь Восток. С другой стороны, его избирательная схема настроила против него те элементы в Берлине, которые выступали за партнерство со всем советским населением, как с русскими, так и с нерусскими.
Разрезание пирога
Несмотря на свою неприязнь к Розенбергу, Гитлер, похоже, поначалу не видел разницы между их точками зрения. После прихода к власти Гитлер попытался «навести мосты», заявив, что нацистская цель на Востоке должна была представлять собой союз Германии с «Украиной, Поволжьем и Грузией. Союз, но не равноправный; это будет союз вассальных государств, без армии, без отдельной политики, без отдельной экономики». Только с течением времени их разногласия стали более четко выраженными и приобрели практическое значение. События 1938–1940 гг., такие как создание «протектората» в Богемии (Чехии) – Моравии, «генерал-губернаторства» в Польше и марионеточных правительств в Словакии и Норвегии, судя по всему, усиливали пристрастие Гитлера к зависимым государствам. Поэтому в ходе первого обсуждения планов вторжения и предполагаемого разделения СССР летом 1940 г. Гитлер сразу наметил четыре области, которые были бы в непосредственной близости от наступающих войск: «Украина, страны Прибалтики, Белоруссия, Финляндия».
Упоминание Финляндии было связано с желанием Гитлера вознаградить ее за участие в предстоящей кампании, отдав ей часть территории России. Остальные три единицы, упомянутые фюрером, являлись «логическими» подразделениями, совпадавшими с этническими и административными образованиями в СССР.
Через неделю выяснилось, какую степень независимости он собирался им предоставить. Гальдер обобщил тайное обращение Гитлера от 31 июля 1940 г. следующим образом: «В конечном счете Украина, Белоруссия, страны Прибалтики отходят нам. Финляндия расширяется в сторону Белого моря». На этом планы Гитлера относительно будущего территориального устройства в 1940 г. заканчивались.
Вопрос о будущей политической организации снова начал обсуждаться лишь в марте 1941 г., когда военные приготовления к нападению продолжались уже в течение нескольких месяцев. Несмотря на то что Гитлер все еще думал о марионеточных правительствах, теперь его планы были нацелены на установление прямого и полного немецкого контроля под руководством рейхскомиссаров, управляющих новыми сатрапиями. Можно предположить, что смещение акцента от создания новых государств, хоть и фиктивно суверенных, к зависимости от Германии было вызвано его нараставшим «головокружением от успеха». В 30-х гг. он действовал в рамках европейской системы власти, осознавая конкурирующие и уравновешивающие сочетания государств, в которых Украина или Прибалтика, зависевшие от рейха, но формально независимые, могли бы стать эффективным противовесом польской, советской или французской дипломатии; к 1941 же г. Гитлер решил, что Германия должна являться единоличным хозяином континента; ему больше не приходилось считаться с Западом как с конкурентом. Отныне он сам был себе закон.
В начале апреля военная цель была определена как достижение линии Архангельск – Астрахань («А – А»); политически (как выразился Гитлер спустя несколько месяцев) «мы должны позаботиться о том, чтобы не допустить возрождения военной мощи по эту сторону Урала». В рамках желанного советского пространства он теперь говорил о странах Прибалтики, Белоруссии и Украине как о «протекторатах». Его цели, поддержки которых он ожидал от Розенберга, кратко можно было выразить так: «Сокрушить вооруженные силы, развалить государство».
В течение следующих двух месяцев Розенберг занимал ключевую должность составителя политических планов. Благодаря этой должности он получил возможность продвигать свою собственную концепцию в отношении Востока. Его «Меморандум № 1» от 2 апреля был сосредоточен на его излюбленных идеях национальной и расовой неоднородности Советского Союза. Большевистская Россия, равно как и царская, по его мнению, была многонациональным «конгломератом», включающим в том числе ряд «инородных» (wesensfremd) национальностей. Принимая как должное цель раздробления Советского Союза, он поделил область, в которой был заинтересован рейх, на семь регионов: Великороссия («Московия»), Белоруссия, Украина и Крым, Прибалтика, Донская область, Кавказ и Туркестан.
С учетом его основной концепции он проявил большую сообразительность, чем большинство его коллег. Он утверждал, что вместо того, чтобы откладывать политические решения, Германия должна установить организацию каждой из этих семи областей в соответствии с «политическими целями, которые мы стремимся достичь». Согласно его плану, «охвостье России» не только будет изолировано от внешнего мира поясом нерусских государств, но и будет лишено обширных русскоязычных территорий, которые должны были быть отнесены к Белоруссии (Смоленск), Украине (Курск, Воронеж) и Донской области (Ростов и низовья Волги). Россию нужно было ослабить еще больше путем «полного уничтожения большевистско-еврейской государственной администрации» и «интенсивной экономической эксплуатации». Более того, присуждение «Московии» низшего статуса позволило бы другим регионам использовать ее для отселения «нежелательных элементов своего населения».
Исходя из его ранних рассуждений, в рамках германского пояса, призванного окружить «московскую Россию», стоило выделить два региона: Украину и Прибалтику. Прибалтика должна была стать частью Германии после «неизбежного изгнания наиболее крупных слоев интеллигенции… вглубь российской территории». Как и следовало ожидать, решение, пропаганда которого должна была послужить основным источником конфликта с планами Гитлера – Бормана, касалось Украины. Здесь Розенберг предложил «…развитие национальной самобытности [Eigenleben] вплоть до возможного создания отдельного государства с целью постоянного контроля над Москвой, [только на Украине либо] в союзе с Донской областью и Кавказом в форме Черноморской конфедерации; а также достижение Великого немецкого Lebensraum с востока».
Следующие несколько недель Розенберг со своими подчиненными развивали основные принципы, изложенные в этом первом меморандуме. Украина оставалась одним из предполагаемых рейхскомиссариатов. Прибалтика (Литва, Латвия, Эстония) и Белоруссия, первоначально считавшиеся двумя отдельными единицами, теперь должны были быть объединены в один рейхскомиссариат, ответственный за искусственное образование под названием «Остланд». Такое решение, основанное главным образом на соображениях административной полезности, едва ли было разумным с точки зрения долгосрочной политики Германии. Ввиду их исторического, политического и демографического характера и несовпадения в требуемом нацистской теорией обращении с ними объединение этих двух регионов в один рейхскомиссариат вызвало лишь путаницу и неразбериху.
От плана по созданию искусственной «Донской области», простиравшейся от Азовского моря до АССР Немцев Поволжья, было решено отказаться в пользу расширения Украины. В то время как «Донская область» действительно представляла бы собой искусственное образование без естественных границ, экономического единства и однородного населения, предполагаемое включение Крыма, а также русских и казачьих территорий к западу от Волги означало присуждение Украине обширных чужеродных земель.
Эти изменения не повлияли на основной план Розенберга. Он продолжал настаивать на «далеко идущей дифференциации [Nuancierung]» оккупированных районов. Германия должна была говорить об «украинском народе и его свободе», о «свободе народов Кавказа», о «спасении эстонского, латышского и литовского народов». Однако ни в коем случае нельзя было говорить о «России или о российской территории».