Александр Даллин
Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945
Армия в политике
Скандал Бройтигама произошел в тот момент, когда его аргументы, вероятно, произвели бы впечатление на многих, кто до сих пор был ослеплен военными успехами и уверен в способности Германии с грехом пополам победить в войне. Впервые кризис, разгоравшийся на Восточном фронте, воспринимался не как временная неудача прошлой зимой, а как основательная осада, в ходе которой у вермахта не осталось ни резервов, ни иллюзий. Немецкие войска несли потери, в то время как советская мощь возрастала. Сталинград был не за горами.
Наступление на Кавказ было остановлено перед грозненскими нефтяными месторождениями, на перевалах, ведущих в Закавказье, перед Каспийским морем. У берега Волги 6-я армия Паулюса вела кровопролитные бои. Вскоре даже Гитлеру пришлось признать, что «решающий удар» против «изнуренного» врага потерпел неудачу. Психологический упадок от окрыленного восторга до боязливого недоверия и тревоги был столь же неожиданным, сколь и внушительным. Но в то время как военачальники неоднократно призывали к «корректировке» немецких позиций и отводу открытых флангов, Гитлер упрямо стоял на своем. Для ефрейтора Первой мировой войны, ставшего главнокомандующим, «маневры» и «гибкость» были подозрительными эвфемизмами для отступления. А отступления быть не должно!
В конце сентября Гальдер был снят с должности начальника Генерального штаба сухопутных войск. Его преемник, генерал-лейтенант Курт Цейцлер, не был искушен в бесконечных спорах, которые велись в штаб-квартире Гитлера. Он играл сугубо второстепенную роль. Даже Йодль на время впал в немилость. «Само слово «Генштаб» стало для Гитлера красной тряпкой». Процесс подчинения Генштаба сухопутных войск партии и СС, «победа идеологии на руинах армии», приближался к кульминации. Он достиг своего пика через год, когда Гиммлер взял на себя контроль над абвером, армейскими резервами и «оружием возмездия». Неудивительно, что профессиональные офицеры составили значительную часть заговорщиков, действовавших с целью смены режима в Германии. Первая крупная победа партии над армией и в то же время победа сил антигитлеровской коалиции над рейхом достигли своего апогея зимой 1942/43 г.
Когда генерал-фельдмаршал Лист попросил разрешения вывести группу армий «А» с Северного Кавказа, так как был риск, что она может оказаться отрезанной, Гитлер отказал и отстранил Листа от командования. Несколько недель спустя фюрер был вынужден уступить, и в начале 1943 г. немецкие войска поспешно отступили с Северного Кавказа. Армия Паулюса оказалась в окружении севернее – у Сталинграда; Гитлер приказал Паулюсу удерживать позиции. Отправленные на помощь 6-й армии дивизии так и не достигли цели и не смогли деблокировать окруженную группировку; снабжение 6-й армии по воздуху авиацией Геринга потерпело неудачу; и после ожесточенной борьбы Паулюс, славившийся беспрекословным подчинением приказам, один из авторов плана «Барбаросса», только что произведенный в фельдмаршалы, сдался вместе с остатками своей разбитой армии.
События приняли иной оборот. Германия утратила инициативу на полях сражений. Население на оккупированных землях за линией фронта быстро узнало о немецких поражениях. Через несколько недель владения Коха уже находились в пределах досягаемости Красной армии, надвигавшейся с востока, в то время как советские, украинские националистические и независимые партизанские отряды нападали на немцев со всех сторон[27].
Возможно, нельзя уже было исправить содеянное на оккупированной земле. Но одно стало ясно для разных немецких сторонников «нового курса» в Ostpolitik – и искренних людей доброй воли, и утилитаристов, и лицемеров: если что-то еще и можно было спасти, то только путем фундаментального изменения политики. Теперь наконец перед лицом внешней катастрофы различные элементы пытались объединиться для согласованных действий. Первые попытки такого межведомственного сближения предпринимались еще летом 1942 г., и ряд случайных обстоятельств – рождественские отпуска для многих высокопоставленных военных командиров, а также перенос канцелярии Розенберга в более просторное здание бывшего советского посольства – ускорил планирование крупной конференции двумя ведомствами, которые решительно выступали против политики Коха: OMi и армией. Лейббрандт и генерал Вагнер договорились о встрече, и 18 декабря 1942 г. в новом конференц-зале министерства Розенберга было созвано уникальное собрание практически всех его руководящих должностных лиц и выдающихся армейских офицеров, представлявших различные отделы Генерального штаба и каждую из групп армий.
В протоколе конференции было отмечено, что откровенный обмен мнениями привел к полному согласию относительно основных проблем на Востоке. Издевательства немецких чиновников над населением, принудительный вывоз на работы в Германию, нехватка продовольствия, сильное общественное разочарование – это были лишь некоторые из неизменных тем, которые затрагивал каждый, кто брал слово. Вывод был откровенным и неизбежным: «Необходимо остановить нынешний упадок в настроениях населения, – заявил фон Альтенштадт, представитель военной администрации в ОКХ. – Требуется радикальное изменение политики Германии, особенно на великорусских территориях… Серьезность ситуации и необходимость укрепления войск явно требуют позитивного сотрудничества населения».
Фон Херварт озвучил новую и важную тему, которая витала в воздухе: «Россию могут победить только русские». Теперь этот лозунг рассматривался с разных сторон. Примечательно, что в протоколе нет свидетельств каких-либо «проукраинских» аргументов со стороны военных, которые считали их характерной чертой Розенберга. Даже сотрудники OMi не смогли высказаться за традиционную политику дифференциации; в своих заключительных замечаниях Розенберг лишь смиренно отметил «трудности» контроля над «российским пространством» и необходимость решения проблемы централизованной России путем региональных договоренностей…
Розенберг был в таком восторге от этого зарождавшегося на его глазах альянса, что готов был пожертвовать своей особой просьбой, точно так же, как ранее он скомпрометировал свою программу, чтобы заручиться поддержкой ОКБ – Верховного главнокомандования верхмата и самого фюрера. Оказавшись в окружении облаченных в униформу и увешанных орденами и медалями единомышленников, он решил, что выиграл, и, искренне встревожившись описанной ими ситуацией, Розенберг отправил своего представителя к Гитлеру с меморандумом, в котором он кратко изложил некоторые важные моменты конференции и попросил «разрешения лично представить свою точку зрения».
Через несколько дней он получил строгий ответ из ставки Гитлера, в котором ему было приказано не вмешиваться в военные дела; представителям армии фюрер сделал дисциплинарное замечание за вмешательство в политические дела без четкого согласия ОКВ. Кратковременный восторг Розенберга по поводу «пакта» с армией оказался заблуждением. Обретенный им союзник сам подвергся серьезной атаке. После этого Розенберг стал даже более робким, чем прежде.
Снова Кох
После письма Бормана Розенберг хотел продемонстрировать, что он не был трусливым и радел за нацизм всей душой. Поэтому его следующее письмо Коху, отправленное почти накануне его конференции с армией, представляло собой странную смесь осторожных наставлений и робких увещеваний. Хотя письмо начиналось с заявления о том, что «военная и политическая ситуация на Востоке требовала самого тщательного пересмотра общей позиции каждого немца, которому была поручена миссия на восточных территориях», далее шло перечисление причин падения морального духа и лояльности, которые не имели никакого отношения к Коху. Даже закрытие учебных заведений объяснялось «военными нуждами». Немецкое дружелюбие к коренному населению должно было быть «не товарищеским дружелюбием, а, несомненно, дружелюбием людей, превосходящих их во всем». Хотя местный чиновник вполне мог принять местную делегацию по случаю какого-либо торжества, было «недопустимо, чтобы такой фестиваль заканчивался братской попойкой, не говоря уже о других тесных связях…».
Лицемерие в подходе Розенберга становится очевидным, если сравнить его с замечаниями, сделанными почти в то же время на встрече с офицерами армии и в разговорах со своими сотрудниками. Его письмо Коху было почти бессмысленным, за исключением нескольких строк, которые Розенберг постарался ввернуть максимально осторожно. Он настаивал на том, что «для немецких офицеров было бы недопустимо обращаться к народу с презрительными замечаниями. Такое отношение недостойно немца. Германия благодаря своим вооруженным силам овладела обширными территориями Востока. Поэтому каждый немец, работающий там, должен осознавать ответственность, которую он берет на себя как представитель германского рейха и народов Востока. Истинными хозяевами становятся посредством надлежащего отношения и поведения, а не бесцеремонного обращения. Невозможно вести за собой народ высокомерными речами, и невозможно завоевать авторитет, проявляя презрение».
Нигде не было прямого упоминания Коха. Действительно, все свидетельствует о временной готовности Розенберга отказаться от своей собственной программы, чтобы добиться какого-то уважения Коха. Дело украинских националистов казалось безнадежным; внимание подчиненных Розенберга к тому моменту переключилось с Украины на Кавказ и мусульманские народы. Со своим беспокойством по поводу Коха и стремлением к союзу с армией Розенберг теперь даже был готов дать добро на использование взятого в плен русского генерала Андрея Власова в качестве символа новой пропагандистской кампании.
Ответ фюрера на старания армии и OMi разрушил надежды Розенберга на «перемирие» и не оставил ему выбора, кроме как возобновить перетягивание каната с Кохом, чьи ближайшие сподвижники способствовали нарастанию всеобщего раздражения.
Сотрудник СС, которого Кох назначил генеральным инспектором по трудовой повинности (Werkdienst) на Украине, Альфред Фидлер, откровенно заявил в публичной брошюре, что «украинцам и другим отсталым народам лучше всего подойдет самое простое и примитивное образование, так сказать, «образование с кулаками». Пожалуй, самым жестким помощником Коха был Пауль Даргель, его верный заместитель. Немецкий журналист позже восстановил произошедший во время войны спор между Даргелем и официальным представителем OMi.
«Я в гневе, – начал Даргель во время одного из своих визитов в OMi в Берлине, – ваши планы явно противоречат пожеланиям фюрера. Вы хотите проредить слой украинской интеллигенции, в то время как мы хотим уничтожить украинцев как народ». – «Вы не сможете их уничтожить, – ответил представитель Розенберга. – «Это уже нам решать. Мы хотим избавиться от этого сброда». – «Какого сброда?» – «Украинцев». – «А с Украиной вы что сделаете?» – «Превратим ее в землю для поселения немецких крестьян».
Еще в одном случае Даргель добился отставки ключевого должностного лица Хайнца фон Хомайера, начальника экономического отдела генерального комиссариата в Мелитополе. В начале 1942 г. Розенберг и местный генерал-комиссар очень хотели назначить Хомайера, но Кох отказал ему в должности. Осенью 1942 г. Хомайер, наконец получивший эту должность, послал Розенбергу меморандум, призывавший к радикальному изменению политики Германии в направлении «дружбы с населением». Тогда-то Дартель и вызвал его для «объяснения». Как вспоминал Хомайер, «я придерживался мнения, что на Востоке может потребоваться применение серьезных мер, но нужно быть справедливым, и во всех мерах должна проявляться какая-то доброжелательность и благие намерения. Советник Даргель счел это проявлением сентиментальности… и решил, что именно этой точки зрения придерживалась армия, особенно старшие офицеры.
И так как я придерживался отличных взглядов относительно восточных народов, – отмечал Хомайер, – гаулейтер [Кох] согласился с тем, что я должен покинуть службу в министерстве».
Кох не собирался уступать. Поражение под Сталинградом лишь еще больше разгневало его. В этой связи он отправил официальное письмо нескольким немецким управляющим в своем рейхскомиссариате. Среди технических инструкций по сельскому хозяйству прятался следующий абзац: «В качестве принципа управления украинцами я выдвинул требование: будьте тверды и справедливы! Не верьте, что кратковременные обстоятельства [немецкое отступление] обязаны вас смягчить. Напротив. Те, кто надеется получить от славян благодарность за хорошее обращение, формировали свой политический опыт не в нацистской партии или на службе на Востоке, а в каком-то клубе интеллектуалов. Славяне всегда будут расценивать хорошее обращение как слабость. Многочисленные события последних дней показывают, что всякий раз, когда в силу военной ситуации немец считал необходимым идти на уступки украинцам в виде политических свобод, лучшей пищи и меньшего количества работы, наградой со стороны местного населения почти всегда становилось предательство».
Разъяренный циркуляром Коха 13 марта Розенберг отправил телеграмму – не Коху, а генеральным комиссарам и другим чиновникам, которым был послан циркуляр, – приказав уничтожить или конфисковать все копии. Подтверждение об исполнении этого приказа должно было поступить лично Розенбергу.
Гаулейтер не мог открыто перечить приказу своего начальника. Но он сумел сохранить лицо и бросить вызов политике Розенберга, оперативно приказав своим чиновникам просто вырезать соответствующий абзац из циркуляра и вернуть его ему, но добавив, что «приведенные в циркуляре указания всецело остаются в силе».
Начало битвы
В тот самый день, когда Кох издал эти инструкции, он послал Розенбергу сообщение на 52 страницах, где перечислил их разногласия, которые, по словам Коха, недавно были выражены «в необычайно резкой и оскорбительной для меня форме». Битва началась.
Кох якобы согласился с концепцией Розенберга – «отделить украинцев от великого славянского блока под руководством России». Но, в отличие от Розенберга, он отказывался предпринимать следующий шаг, а именно «делать упор на общих элементах, если таковые имеются [etweige Gemein-samkeiten], между немецким и украинским народами». Такая политика не могла преуспеть, ехидно ввернул он, потому что его подчиненным день за днем приходилось убеждаться в «неполноценности украинского народа по сравнению с немецким». Кох яростно протестовал против секретных директив Розенберга, призывавших к «не только правильным, а даже добрым» методам обращения с украинцами. Группа представителей Розенберга в Киеве предположительно организовала публичный митинг, на котором они выступали за культурную автономию – явный акт нанесения «политического вреда» в глазах Коха. Кох незамедлительно выгнал этих немецких чиновников из Киева.
Он справедливо заметил, что одна из постоянных претензий Розенберга к нему – это избиение населения. Ответ Коха был традиционным: «Это правда, однажды в ноябре 1942 г. около 20 украинцев были высечены полицией, потому что они саботировали постройку важного моста через Днепр. Я ничего не знал о том наказании. Если бы я знал, какую цепочку упреков повлечет за собой это событие, я бы, наверное, приказал расстрелять тех украинцев за саботаж».
Кроме того, Кох обратил внимание на поддержку, оказанную ОMi украинским политическим группам и эмигрантам, к которым Кох испытывал «негативное отношение».
«Такое отношение к эмигрантам у меня укрепилось после высказывания фюрера, переданного мне по официальным каналам [т. е. через Мартина Бормана], о том, что эти эмигранты портят людей и что он их расстрелял бы, если бы знал, к чему это приведет. Мне жаль, что это осознание до сих пор не пришло во все отделы вашего министерства».
На протяжении всего своего послания Кох не упускал возможности лишний раз упомянуть о дурном влиянии, которое украинские эмигранты оказали на Розенберга, – влиянии, недостойном настоящего нациста. Кох также выразил свое возмущение по поводу попыток Розенберга контролировать каждое его действие; никто, заявлял Кох, не смеет обращаться с ним как со «школьником».
Наконец, Кох возмутился бесполезными попытками Розенберга сорвать его непосредственные отношения со штабом Гитлера. Ссылаясь на их давний спор по этому вопросу, теперь он писал: «В этой связи я должен отметить, что фюрер неоднократно передавал мне, как старому гаулейтеру, свои политические директивы, а иногда он также излагал свою концепцию [нашей] украинской политики моим подчиненным. Выполнение и гласность этих директив, а также периодические отсылки к ним считались моей отдельной обязанностью. Прошу, убедите меня в обратном, если в данном вопросе я принял позицию, которую вы не одобряете».
Кох не собирался отказываться от своего «мостика» к Гитлеру, так как «если устранить или ограничить связь рейхскомиссара с фюрером, то в этой должности не останется особого смысла». Розенберг, как верно заметил Кох, постоянно пытался ограничить его функции; Кох цинично попросил Розенберга прямо ответить ему: хочет ли Розенберг, чтобы его выгнали из Украины. До тех пор пока он оставался связан по рукам и ногам, он, Кох, отказывался брать на себя ответственность за будущее. Директива Розенберга от 13 марта стала последней каплей. Теперь, заключил Кох, его позиция была настолько скомпрометирована, что «исправить положение под силу только самому фюреру».
У Розенберга были причины бояться. Если начали рубить головы, не попадет ли он сам под раздачу? Наглое поведение Коха, очевидно, было одобрено Борманом. Теперь Розенберг отказывался вести дела с Кохом. Вместо этого он обратился к доктору Ламмерсу, более кроткому коллеге Бормана, начальнику рейхсканцелярии. Наконец он дал волю словам, резко раскритиковав Коха (он ведь не обращался непосредственно к Коху). Его позиция и мужество были подкреплены толстой кипой меморандумов различных членов его штата в поддержку его точки зрения. Помимо упоминания довоенной позиции Коха по русскому вопросу, которую Розенберг небезосновательно отождествлял со взглядами Штрассера и Вебера-Крозе, его семнадцатистраничное письмо не содержало много новых аргументов: «Имя Коха стало символом преднамеренного и показного презрения к народу; ситуация начинает принимать оборот, о котором я предупреждал [Коха]… а именно ощущение растущей безнадежности в обществе, которое разжигает ненависть по всей стране [Украине]. Партизанские отряды, которые при любой политике являются постоянной угрозой, стали привлекать всех разочарованных представителей коренного населения».
Если Украина обращалась против немцев, то виной тому были «политические меры рейхскомиссара Коха», ибо, к сожалению, добавил Розенберг, Кох «почти полностью испортил великую политическую возможность». Более того, его высказывания и политика предоставили столь желанную пищу для «еврейско-англо-американской пропаганды» против рейха. Поведение Коха и его постоянные оскорбления, продолжил он, были результатом «комплекса, который я могу охарактеризовать лишь как патологический». Розенберг больше не собирался «мириться» с ситуацией.
Спровоцированный поведением Коха и подстрекаемый своими помощниками, Розенберг решился на ультиматум. Ясно дав понять, что не собирается больше отступать, 9 апреля Розенберг через Ламмерса попросил Гитлера освободить Коха от должности рейхскомиссара Украины. 15 апреля он повторил свою просьбу в письменной форме: «Вне зависимости от того, как я расцениваю действия рейхскомиссара Коха, я считаю его невыносимым [untragbar] и не способным лично и официально представлять германский рейх на Востоке в такое время…Учитывая сложившуюся неотложную ситуацию, я прошу правительство предоставить отпуск рейхскомиссару Коху до тех пор, пока все инциденты и проблемы не будут устранены».
Еще до того, как это письмо прибыло в штаб Гитлера, Кох увиделся с Борманом, который (по словам Бергера) после трехчасовой конференции заверил гаулейтера, что «прикроет» его. Конфликт, который за год стал притчей во языцех в правительственных кругах, наконец зашел в тупик и требовал вмешательства Гитлера.
Голос хозяина
Гитлер, рассудительно подготовленный Борманом, 19 июня 1943 г. принял Розенберга и Коха в своей ставке «Вервольф» близ Винницы в присутствии Бормана и Ламмерса. Хотя протокола этого собрания найдено не было, три разных источника в значительной степени согласуются относительно его хода.
Розенберг начал с ряда жалоб на Коха: по поводу его независимости в действиях, игнорирования директив Розенберга и его частых закулисных переговоров в ставке фюрера. Политика Коха, подчеркивал Розенберг, вызвала непримиримую и широко распространенную враждебность и нанесла непоправимый ущерб как привлечению трудовых ресурсов, так и сельскохозяйственным программам рейха. Кох, со своей стороны, не отрицал ухудшения отношений с OMi. Он был слишком занят, чтобы предоставлять статистические данные сборищу бюрократов в Берлине. Политика Розенберга, утверждал он, противоречила установленным фюрером принципам. Украинцы, как и все остальные славяне, представляли опасность для рейха. Если дать им палец – они откусят всю руку.
Наконец заговорил Гитлер. Признавая, что Кох поступил непорядочно, попросив Розенберга и его агентов держаться подальше от Украины, фюрер все же предположил, что Розенберг сам дал повод для подобных просьб. Более того, «сложившиеся условия вынуждают нас принимать настолько суровые меры, что глупо ожидать политического одобрения наших действий со стороны украинцев». Отказ Гитлера от политических попыток примирения с народом, ранее основывавшийся на нацистской идеологии, теперь объяснялся нуждами Германии в военное время. «Если мы пойдем на уступки, то не сможем больше поставлять в рейх рабочую силу, и экспорт продовольствия в рейх прекратится».
Борман подчеркивал решимость Гитлера поддержать Коха: «Единственная правильная политика – это та, которая гарантирует нам наибольшее количество продовольствия. Поэтому рейхсминистр Розенберг должен прислушиваться к местным ведомствам и их практическому опыту». Розенберг пытался доказать, что бить каждого украинца по голове – не лучший способ обеспечить наибольшее количество продовольствия, но вождь пропустил его слова мимо ушей. Гитлер не собирался нянчиться с «восточниками». Что касается украинцев, то «не следует забывать, что величайший друг украинского народа во время прошлой мировой войны, генерал-фельдмаршал Эйхгорн, был убит самими же украинцами…».
«Кроме того [продолжение протокола Бормана], фюрер не преминул напомнить о том, что украинский и великорусский народы не противостоят друг другу, напротив, Украина является колыбелью России, и украинцы всегда были самыми ярыми сторонниками Великой Российской империи».
Последнее утверждение, гитлеровское преувеличение, коснулось самого сердца мировоззрения Розенберга. Судьба Украины и Великой России должна была быть единой. Взбудораженный Гитлер свалил «сентименталистов» в одну кучу, Розенберга с Генеральным штабом сухопутных войск, его любимым козлом отпущения. Они оба вывели его из себя – но ни один из них не заслуживал такого оскорбления. Ответом Гитлера на кризис на Востоке стала еще большая ожесточенность. «Только слабые генералы всерьез считают, что красивые слова обеспечат нам рабочую силу», – воскликнул Гитлер.
«Если на Украине бьют и расстреливают людей, то следует также помнить, что дома многочисленные немцы были убиты в ходе воздушных налетов. Если на Украине требуется принудительный труд, то следует указать, что и дома тоже немецкая женщина обязана работать, хотя она намного слабее».
Даже по поводу эмигрантов Гитлер сказал Розенбергу, что представители «иностранной расы» не должны работать в его министерстве.
Борман самодовольно молчал. После вынесения вердикта Гитлер ушел. Затем последовал неловкий момент, когда Ламмерс и Борман попытались заставить Розенберга и Коха пожать друг другу руки. Одержавший победу Кох сыграл великодушного чемпиона, но уязвленный Розенберг повернулся к нему спиной. В дурном настроении он прилетел домой, чтобы подготовить бессмысленный меморандум, в котором пытался доказать, что генерал-фельдмаршала Эйхгорна убил великоросс, которому помогали два еврея.
После оглашения вердикта фюрера даже Борман оставил свою привычную сдержанность и перефразировал решение Гитлера для других немецких чиновников: «То, что Розенберг планировал и делал, было решительным промахом [ausgespro-chener Unfug]».
Десять дней спустя Гитлер отправил министру оккупированных восточных территорий письмо, в котором выразил надежду, что в будущем он будет сотрудничать с Кохом. Такое взаимное доверие, по его словам, конечно, исключало «препятствование» Коха постановлениям Розенберга. Розенбергу, в свою очередь, надлежало свести свои директивы к минимуму и не требовать от Коха невозможного. У последнего должна была быть возможность выдвигать встречные предложения, когда ему не нравились проекты указов Розенберга. Всякий раз, когда они не могли бы прийти к согласию, они должны были обращаться к Борману и Ламмерсу.
Фактически Кох теперь стал полноправным министром; он мог не сомневаться, что разрешение споров через Бормана и бесхарактерного Ламмерса лишь приведет к дальнейшим поражениям Розенберга. Другой на месте Розенберга – кто-то более волевой и независимый – возможно, подал бы в отставку. Люди становились в оппозицию Гитлеру и из-за меньших разногласий. Но Розенберг остался: отчасти по инерции, отчасти в тщетной надежде восстановить свою репутацию, отчасти из-за чувства лояльности «до самого конца». Его преданность Человеку [фюреру] и его Делу оставалась непоколебимой.