Александр Даллин
Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945
Первое отступление
Как и Борман с Герингом, Гиммлер также за кулисами утверждал, что «украинская интеллигенция должна быть целиком ликвидирована». Он объяснял, что на поверхности украинского народа был тонкий слой интеллигенции, как пленка жира на горшке бульона; если с ним покончить, то оставшаяся без лидера масса станет послушным и беспомощным стадом. Такой позицией – и сопутствующей ей пропагандой тезиса об унтерменшах – и была обусловлена атмосфера при правлении Коха.
Политика, которой посвятил себя Розенберг, была отклонена в течение месяца после начала войны. Три решения продемонстрировали, что Берлин официально не собирался потакать украинцам. В июле было принято решение о передаче Приднестровья Румынии; 1 августа Галиция была передана Генерал-губернаторству; а за националистической вспышкой во Львове последовал запрет Германии на политическую деятельность украинцев.
Некоторые из ведущих чиновников ОMi продолжали защищать теорию о «свободном украинском государстве» и протестовали против нового «раздела» Украины. Но в конце лета и осенью 1941 г. первоначальные взгляды Розенберга едва ли находили какую-то поддержку. Несколько устав от враждебности, с которой ему пришлось столкнуться со стороны своих сослуживцев и фюрера, Розенберг попытался подправить свой тезис. Обращаясь к немецкой прессе, он защищал свою новую тактику, заявляя, что, к сожалению, произошедшее на оккупированной территории показало, что украинцы, как и русские, были «обезглавлены» советской властью; «лишившись лучших своих сил», они вряд ли могли пригодиться в борьбе против великороссов.
Наиболее значимой была позиция Розенберга на его следующей встрече с Гитлером в конце сентября. Своим собственным сотрудникам, у которых «пронационалистическая» точка зрения считалась самоочевидной, он заявил, что в результате его напряженных усилий Гитлер «после жарких споров» все же санкционировал «украинскую политику, пусть и в упрощенной форме». Фактически – и Розенберг указал то же самое в своем собственном отчете о конференции – ОMi быстро изменило курс, как только Гитлер сказал ему, что, по его данным, украинцы вообще не хотели отделяться от русских. Теперь Розенберг отстаивал свою политику и тянул время. В тот раз он сказал фюреру, что не стоит пока говорить о будущем положении Украины; даже его любимый проект, новый украинский университет в Киеве, следовало закрыть «в связи с устроенным большевиками погромом»[22]. Хоть он и продолжал утверждать, что украинцы всегда должны быть в приоритете по сравнению с русскими, он тем не менее заявил: «В нынешних условиях Германия не заинтересована в искусственном разведении новой [украинской] интеллигенции, которая своей бурной деятельностью может воспрепятствовать спокойному экономическому развитию в ближайшие несколько лет».
Время от времени он говорил как Борман или Гиммлер, казалось бы наслаждаясь дешевой позой «реализма» и прагматической решительности, которую он принял. Официальные директивы для политики, проводимой на Украине, призывавшие освободить украинских военнопленных, навязывавшие религиозную терпимость и продвижение украинского языка под «одобренной цензурой», также опрометчиво гласили: «Жалобы украинцев по поводу передачи определенных районов Украины Генерал-губернаторству и Румынии или аналогичные жалобы должны отклоняться со следующим пояснением: Украина была спасена ценой крови немцев, и посему Германия оставляет за собой право распоряжаться ее областями в соответствии с общими политическими требованиями».
В течение первых шести месяцев Восточной кампании Розенберг старался сторониться Гитлера. Его адъютанту, доктору Вернеру Кеппену, лишь изредка удавалось поговорить с фюрером. Сам Розенберг не хотел «беспокоить» Гитлера. Вместо того чтобы контролировать ход дел на высшем уровне, он пускал их на самотек. После единственной конференции в конце сентября он не видел Гитлера до середины декабря.
Этот визит был частично вызван желанием Розенберга получить одобрение фюрера на речь, которую он собирался дать во дворце спорта. Ее важность была обусловлена как тем, что это было первое публичное заявление касательно восточной политики, так и ее сроками – в самый разгар кризиса на Восточном фронте.
Наброски Розенберга изобиловали отсылками, направленными на примирение со сторонниками тезиса об унтерменшах. Он даже был готов заявить, что последние шесть месяцев показали, что советское население отождествляло себя с большевистским режимом и не могло считаться союзником Германии. Увязнув в бюрократии и злословии, Розенберг не мог здраво оценить возникший кризис. С одной стороны, 14 декабря Гитлер сказал ему, что тогда не время было обращаться к каким-либо восточным народам с призывом к сотрудничеству, «потому что потом они смогут предъявить законные требования на этой почве». Розенбергу пришлось пообещать «более тщательно составлять соответствующие параграфы [своей] речи». С другой стороны, теперь, когда розовые надежды первых месяцев замерзли в снегах под Москвой, и армия, и министерство пропаганды возражали против его выступления. В преддверии выступления Геббельсу пришлось срочно вмешаться, чтобы не дать Розенбергу публично заявить, что «воскрешение России как вариант рассматривать не следовало». Армейские прагматики возразили: «OMi, судя по всему, не имеют полного представления о ситуации на фронте… Во всяком случае, фронтовики не поймут, если будущая судьба российских территорий будет сейчас вынесена на публичное обсуждение, так как ввиду нынешней военной ситуации такое обсуждение покажется несвоевременным».
В последний момент речь Розенберга была отменена. Он не смог примирить ни схоластов, ни прагматиков, и свою точку зрения защитить тоже не смог. Его первые попытки приспособиться прошли впустую.
Дуэль: Розенберг против Коха
Назначение Коха положило начало эпохе террора и угнетения, и его имя стало символом немецкой жестокости и глупости на Востоке. Коху, как никому другому, удалось настроить население Украины против немцев.
Поведение Коха стало также серьезным поводом для жалоб со стороны Розенберга, когда он встречался с фюрером в середине декабря. Что характерно, он решил обсудить не непосредственную политику Коха, а чрезмерную вольность его действий. Розенберг сказал фюреру, что Кох посредством разного рода замечаний перед офицерами ОКВ создавал впечатление, что он отчитывается непосредственно перед фюрером и в целом намеревался править без участия Берлина.
Как всегда ревниво оберегая свою собственную власть, Розенберг слишком остро отреагировал на отношение Коха: «Также в адрес моих коллег поступали высказывания о том, что именно он является творцом политики… Я ясно дал ему понять, что наши с ним отношения подчинены четкой субординации».
Розенберг надеялся, что Кох исправится, но попросил фюрера впредь принимать Коха «только в его присутствии». Гитлер, оптимистично сообщал Розенберг, «тут же согласился…».
Если Розенберг надеялся, что на этом вопрос будет решен, то он ошибался. Кризис пока даже не начался. На самом деле Гитлер и Кох были единомышленниками; и до тех пор, пока рядом был Борман, было не важно, мог ли Кох связываться с фюрером напрямую. Гитлер, так же как Борман и Кох, не видел принципиальных различий между украинцами и другими народами на Востоке.
Кох осмелел. После того как он успешно обошел министра оккупированных восточных территорий в ряде мелких вопросов, в феврале 1942 г. он заявил, что «рейхскомиссар являлся единоличным представителем фюрера и правительства рейха на возложенной на него территории… Поэтому все официальные ведомства рейха должны без нарушения прав надзора, осуществляемого рейхсминистром оккупированных восточных территорий, подчиняться рейхскомиссару». Заявление Коха, которое также запрещало его подчиненным напрямую обращаться к министерству Розенберга в Берлине, стало для последнего проблемой. Даже Гитлер с неохотой был вынужден согласиться с тем, что такая позиция со стороны Коха была «необоснованной». Формальная цепочка руководства и подчиненности вне зависимости от негласных договоренностей должна была оставаться: Гитлер – Розенберг – Кох.
Со стороны пререкания Розенберга и Коха пока были едва заметны. Но растущие трения Розенберга с его рейхскомиссаром, крах его первых попыток пойти на компромисс с крылом Гиммлера – Бормана и усиление давления со стороны представителей «пронационалистов» и эмигрантов в его собственной маленькой империи вынудили его вернуться к более решительной, хотя и не слишком последовательной версии его первоначальной программы. С начала 1942 г. его тезис «дифференциации» находит новое выражение. На конференции немецких экспертов по советским делам, состоявшейся в марте 1942 г., вновь зазвучала антисоветская и завуалированная «проукраинская» тема. Несмотря на это, решающий вопрос о будущем статусе различных восточных регионов старательно обходили стороной, поскольку собрание было полуобщественным и протоколы должны были быть опубликованы позднее; шторм протеста по поводу несостоявшейся речи Розенберга в середине декабря оставил свой след.
Разрыв между министерством в Берлине и комиссариатом в Ровно продолжал расти. Воодушевившись выговором Ламмерса в адрес Коха, в середине марта Розенберг послал Гитлеру краткий меморандум, в котором он, без упоминания имен, раскритиковал политику Коха. «Некоторые личности, – писал он, – сделали из [официальной политики] вывод о том, что они обязаны публично в резкой форме при любой возможности отпускать такие выражения, как «колониальные люди, которых нужно воспитывать хлыстом, как негров» [или] «славянские народы необходимо насильно заставить молчать…». Именно такое пренебрежение, неоднократно проявляемое на публике, как правило, хуже любых других мер сказывается на готовности [населения] к сотрудничеству».
Наконец, Розенберг выразил обеспокоенность лояльностью украинского населения, которое, как он еще недавно утверждал, было естественным союзником Германии. Германия может думать и планировать все, что захочет, [продолжал он свой доклад Гитлеру], «но провозглашать меры, которые в конечном счете могут привести к полному отчаянию завоеванного населения, не является непосредственной задачей немецких политических представителей».
Таким образом, Розенберг выбрал легкий путь. Если дома намерения Германии изображались агрессивно, то на Востоке должна была стоять полная тишина. Несмотря на собственные промахи, он справедливо обвинил политику Коха в том, что она внесла свой вклад в настраивании местного населения против рейха. Могло ли грамотное применение доктрин Розенберга изменить положение дел – это уже другой вопрос.
Розенберг писал меморандумы в своем кабинете в Берлине; Кох же творил политику на месте. С молчаливого согласия Бормана Кох неоднократно присылал отчеты напрямую фюреру и даже посещал штаб-квартиру Гитлера без ведома Розенберга. Напрасно офицер связи Розенберга в штаб-квартире Гитлера пытался повлиять на Гитлера и Бормана, чтобы не допустить «еще большего разгрома на Украине». Что характерно, группа Розенберга прикрывалась аргументами об «административной эффективности» и «автономии». Вопрос о подлинно гуманном обращении с восточными народами поднимался в гораздо меньшей степени; однако противоположное обращение, похоже, оказало на них куда большее влияние, чем неспособность Германии возвести автономные государства.
«Адлониада»
Под началом заурядного лидера министерства иностранных дел Германии работало множество настоящих специалистов и друзей России. С началом войны они были обречены на практически абсолютную беспомощность и бездеятельность. Общий перевод министерства иностранных дел в почти бесполезную категорию рудиментарного чиновничества – Риббентроп полагал, что с наступлением немецкого мирового господства необходимость в существовании министерства иностранных дел отпадет, – предоставило специалистам, объединенным в «комитете России», возможность сплотить других чиновников, которые, в первую очередь из соображений престижности, стремились вернуть ускользающий контроль министерства иностранных дел над немецкой внешней политикой. Этот «брак по расчету» между разочарованными карьеристами и несколько непрактичными дипломатическими экспертами должен был стать противоядием как от негативизма Гиммлера и Бормана, так и от политики «дифференциации», пропагандируемой Розенбергом.
Лидером и бесспорно «старшим государственным деятелем» этой группы – одним из немногих, кого в равной степени уважали немцы, великороссы и нерусские эмигранты, – был граф фон дер Шуленбург. Он вернулся из Москвы в 1941 г. полный разочарования и, прежде чем присоединиться к антигитлеровскому заговору в 1943–1944 гг., несколько раз пытался совершить крупные преобразования в немецкой Ostpolitik. Шуленбург, сторонник «политического действия», был, пожалуй, единственным видным человеком в рейхе, который выступал за промежуточный курс в национальном вопросе, который мог бы кого-то удовлетворить в обоих лагерях. «Всем национальностям было бы предложено право на самоопределение, и он помог бы всем им, в том числе и великороссам, создать независимые государства. Если бы новые государства в конечном счете решили основать федерацию, он бы не стал возражать». Один из его бывших коллег утверждал, что Шуленбург лично предпочел бы, чтобы это была Российская Федерация, но был готов признать государственность любой национальности, которая действительно бы этого пожелала. Другой бывший сотрудник пишет, что «граф фон дер Шуленбург считал, что с окончательным статусом Украины можно определиться только после завершения войны. В качестве возможных решений он предусматривал сильную автономию Украины в рамках Российской конфедерации или при определенных обстоятельствах независимую Украину в рамках конфедерации европейских государств».
Эффективные действия потребовали бы поддержки Риббентропа или, по крайней мере, его молчаливого согласия.
Однако министр иностранных дел боялся подойти к Гитлеру по любому вопросу, связанному с изменением политики, так как он уже и без того успел впасть в немилость. Мало того что вторжение 22 июня дискредитировало его главное достижение[23], его протест в конце июля 1941 г. против неограниченной власти Розенберга на Востоке закончился одной из самых яростных печально известных вспышек гнева фюрера. Поэтому впредь он старался помалкивать.
Однако весной 1942 г. Риббентроп не смог устоять перед соблазном, столь привлекательно обрисованным Шуленбургом и его соратниками, – возможностью вернуть себе инициативу в восточных делах. Идея была достаточно простой: найти применение ведущим представителям нерусских эмигрантов – в качестве рычага как для содействия переходу советского народа на сторону противника, так и для возвращения министерству иностранных дел былого влияния. Некоторые из эмигрантов уже создали «национальные комитеты» и «правительства в изгнании» в Берлине, Париже или Анкаре. Последним толчком стало давление со стороны Турции, которое, по мнению министерства иностранных дел, добивалось поддержки турецких эмигрантов из СССР. В любом случае граничащим с Турцией районам необходимо было уделить особое внимание.
В апреле 1942 г. министерство иностранных дел разослало приглашения около сорока лидерам эмигрантов, почти все из которых согласились; в конце месяца они собрались в отеле «Адлон» в Берлине. Среди них были такие разнообразные личности, как граф Геракл Багратион, претендент на трон Грузии, и внук северокавказского борца за независимость Саид Шамиль. После некоторого обсуждения гости призвали немецкое правительство заявить о своей поддержке «независимости» каждой из стран, которые они представляли.
«Адлониада» (такое название тут же получила эта конференция) приобрела фарсовый характер. Шуленбург и его друзья убедили Риббентропа добиться аудиенции у фюрера, чтобы защитить интересы Германии, которые, по их мнению, требовали сотрудничества с сепаратистскими беженцами. В начале мая Риббентроп увиделся с Гитлером – и, как обычно, вернулся с пересмотренными в пользу своего вождя взглядами и наотрез отказывался от собственных же заявлений, сделанных всего несколько часов назад. «Все это чепуха, господа!» – сказал он своим помощникам. «В военное время вашими сантиментами ничего не добиться. Не ломайте голову над вещами, относительно которых фюрер уже принял окончательное решение!» Риббентроп покорно принял очередное поражение, и участники конференции вскоре разошлись. Но Шуленбург лишь еще больше разозлися. Он обвинил министра иностранных дел в низкопоклонстве и неспособности обрисовать проблему должным образом. С некоторой долей наивности он сказал одному из лидеров Северного Кавказа в «Адлоне»: «Если бы вместо этого человека у нас был настоящий министр иностранных дел, возможно, мы могли бы преуспеть». В ретроспективе же кажется очевидным, что, несмотря на некомпетентность Риббентропа, его личность здесь не имела никакого значения. Гитлер в любом случае ни за что не поменял бы своего мнения.
ОMi направило свою «тяжелую артиллерию» против этого внезапного и «незаконного» вторжения со стороны министерства иностранных дел. Розенберг настаивал на том, чтобы восточными делами занимался лишь он, и никто другой не должен был в них вмешиваться, особенно Риббентроп, которого он ненавидел. Розенберг также обнаружил «демократические» мотивы у некоторых участников конференции, среди которых были некоторые старые эмигранты, которые в атмосфере Франции, Швейцарии или Турции были убежденными антифашистами.
Таким образом, под угрозой «посягательств» со стороны Коха и Риббентропа Розенберг попросил аудиенцию у Гитлера, и 8 мая тот его наконец принял. Среди множества обсуждаемых вопросов конфликту с министерством иностранных дел Розенберг уделил особое внимание. Теперь он круто изменил свои взгляды относительно вопроса эмигрантов. Прочитав список присутствовавших на собрании в «Адлоне» (среди них, по словам Розенберга, было два «известных агента» антигитлеровской коалиции), он вдруг пришел к мнению, что «собирать здесь всех этих эмигрантов со всего мира – чрезвычайно опасно». Если и задействовать эмигрантов, то только из числа его доверенных советников. Гитлер, писал Розенберг в своих заметках, «слушал с удивлением» и дал указание Ламмерсу «официально сообщить министерству иностранных дел о немедленном прекращении всей его деятельности на Востоке». Больше к этой проблеме фюрер возвращаться не хотел. Действительно, в последующие дни Гитлер неоднократно выражал свое негодование по поводу министерства иностранных дел. «Министерство иностранных дел должно в первую очередь воздерживаться от любых разговоров о сотрудничестве [с восточными народами], – воскликнул он. – Что за подборка персонажей [Sammelsurium von Kreaturen] в нашем министерстве иностранных дел!»
Случай с «Адлоном» привел к официальному отстранению дипломатов от вопросов, связанных с СССР и народами, его населяющими. Розенберг нетерпеливо требовал немедленного исполнения устных инструкций Гитлера. Когда Риббентроп запротестовал, Розенберг снова обратился к Ламмерсу с просьбой о новом и официальном приказе Гитлера. Наконец, после того как различные министерства в течение нескольких недель обсуждали проекты декретов фюрера, Ламмерс 10 июля представил проект Гитлеру. Розенберг ликовал, что фюрер уже решил, что «все политические приготовления на Востоке должны быть скорректированы в соответствии с формулой, предложенной мной». Он обратился с просьбой о роспуске дипломатов комитета экспертов по России и об отзыве наблюдателей министерства иностранных дел с оккупированных территорий. Наконец, он хотел, чтобы Риббентроп передал ему дела всех эмигрантов, присутствовавших на собрании в Берлине.
Хотя решение Гитлера было не столь уж резким, оно тем не менее ознаменовало безоговорочную победу Розенберга. Министерство иностранных дел «не должны заботить страны, с которыми мы воюем». Канцелярия Риббентропа лишилась последних крох своего влияния как на оккупационную политику, так и на будущее планирование относительно «пока еще» не оккупированных территорий. 28 июля официальное постановление фюрера подтвердило это решение. «Шаги по подготовке политического направления и организации» всего Востока, оккупированного или нет, «должны предприниматься рейхсминистром оккупированных восточных территорий».
На этот раз Розенберг мог праздновать победу. Это было бы неуместно, не будь его соперником министр иностранных дел. Что еще более странно, Розенберг, постоянный сторонник политики раздела и ангел-хранитель второстепенных национальностей, стал их решительным противником; в то время как министерство иностранных дел, где, по словам сепаратистов, «великорусская традиция» проявлялась сильнее всего, стало представителем независимости различных нерусских групп Советского Союза. Таковой уж была смесь внутренней политики власти, соображений внешней политики и конкурировавших сил – почти никто не обращал внимания на кратковременные смены позиций министерства иностранных дел и ОMi.
На самом деле взгляды Розенберга не изменились. Исходя из его заявлений своим коллегам, а также реакции на последующие выпады в сторону OMi, он остался верен своей первоначальной концепции. Действительно, «Адлониада» была пирровой победой для его министерства, которое отразило выдуманные атаки, но впоследствии проиграло более сильным врагам. Поединок с Риббентропом стал долгожданным антрактом в затянувшемся противостоянии Розенберга с Эрихом Кохом.