Николай Ахшарумов
Концы в воду
XIII
Свидания наши прерваны… На днях как-то зашел, говорят: «Больна, лежит». У лакея длинное, вытянутое лицо. «А Павел Иванович?» – «Дома, только не принимает». На другой день, на третий – то же. Наконец вчера я видел его. Он очень переменился, и лицо у него прескверное; если бы он убил ее – не могло бы быть хуже. Несколько слов однако меня успокоили. На вопрос: «Что с ней?» – он отвечал:
– Ушиблась.
– Опасно?
– Нет; дурно только, что в голову, потому что у ней и так приливы. Лежит в бреду и может долго еще пролежать, если ей не дадут покоя. Ей нужен полный покой.
Затем он свернул на другое и больше не возвращался к разговору о жене. Манера его мне показалась странною. Он говорил с большим оживлением о разных вещах, до которых мне дела не было, и горячился, доказывая другие, против которых я и не думал ему возражать.
Эффект был совсем такой, как будто бы он тащил меня прочь от какого-нибудь опасного места, дорогой стараясь развлечь, чтобы я как-нибудь не уперся и не вернулся назад. Глаза его были красны, взгляд беспокоен. Я посидел с полчаса и ушел: мне было не по себе возле него.
* * *
Сегодня няня ее приплелась с запиской. Ей лучше, и она встала с постели, но ее не пускают из дому и, вероятно, она запугана, потому что не пишет всего. Няня уже на словах объяснила мне, какой у нее ушиб. У них была ссора, и он ударил ее. Животное! С наслаждением всадил бы ему пулю в лоб! Только она напрасно боится; его не хватит на это.
* * *
Сидит до сих пор под арестом, и я понять не могу, что это значит; да, кажется, и она немногим больше меня понимает, потому что из писем ее нельзя ничего заключить, кроме того, что она запугана и упала духом. Один день ей чудится, что она сходит с ума и боится, чтобы ее совсем не заперли; другой день клянется, что это штуки его, чтобы помешать нам видеться прежде, чем он выполнит то, что задумал; а затем – старая песня, чтоб я берегся и прочее.
Няня, со своей стороны, плетет какой-то вздор, который мне надоел до того, что я перестал уж и слушать.
В последнем письме она заклинает меня уехать на время куда-нибудь, но я не могу уехать. Меня удерживает на месте какое-то странное любопытство, источник которого я не могу себе объяснить. Я словно жду чего-то. Но чего ждать?
Кстати, я часто встречаю его и ее знакомых. Все они смотрят как-то таинственно, когда речь коснется Бодягиных, и если верить, не могут понять, что там такое делается. Но от Мерк я слышал, что в объяснениях нет недостатка. Как водится – сплетни. Одни говорят, что она с ума сошла, другие, что он разорился. Сама м-м Мерк смеется и уверяет, что все это пустяки. Вчера, однако, я слышал совсем уж со стороны, что дела его плохи, и еще, что его требуют в суд за какую-то ссору; отколотил кого-то… подробностей я не расслышал.
* * *
Сегодня утром он был у меня… Вошел озабоченный.
– Здравствуй. Я к тебе на минуту.
Я спросил о жене.
– А вот я, кстати, о ней и пришел с тобою поговорить.
Это меня удивило, и я ожидал, что далее. Но он, вместо того, чтобы начать о деле, понес какую-то околесную о Стекольщикове и о дороге к уральским заводам. Я слушаю, смотрю: он с Урала махнул уже в Оренбург, из Оренбурга в Ташкент. Тогда я заметил ему, усмехаясь, что это немножко не по пути.
– А тебе не терпится?
– Да, – говорю, – не терпится узнать о здоровье твоей жены, потому что ты до сих пор не сказал об этом ни слова.
Он замолчал и поглядел на меня как-то искоса. Лицо его было смято, и одна бровь приподнята выше другой.
– Ты хотел говорить о ней, – напомнил я.
– Да. Скажи, пожалуйста, ты не заметил?
– Чего?
– Так… Чего-нибудь странного.
– Нет, а что?
– Да что, дело скверное! Сходит совсем с ума.
– Ты шутишь?
Он промолчал, но взгляд, который он на меня уставил, мог убедить бы всякого, что ему не до шуток.
– Давно ли?
– Да, как теперь надо думать, давно. Я потому и спросил у тебя, не заметил ли ты чего-нибудь?
Молчание. Мы смотрели друг другу в глаза.
– А что ты такое заметил? – спросил я.
– Постой, я сейчас тебе расскажу. Но чтобы ты не подумал, что я фантазирую, я должен тебя предупредить, что вчера у нее был Д** и разрешил все сомнения.
Это меня поразило до крайности, потому что я до сих пор не верил ему. Я думал, что он или сам спятил, или, еще вероятнее, просто лжет. Но имя, которое он мне назвал, было именем старого моего знакомого, известного специалиста по душевным болезням, и я не мог допустить, что такой человек позволил себя одурачить.
– Господи! – говорю. – Что же это с ней? С чего? Неужели от ушиба?
Бодягин махнул рукой.
– Какое! Я, впрочем, и сам сначала боялся, но Д** говорит, что ушиб – пустяки. Ушиб мог только ускорить весьма незначительно то, что и без этого не замедлило бы развиться. И я ему верю, потому что, сказать между нами, я уже давно за ней замечал. Она заговаривалась; мало того, она вела себя в некоторых вещах как сумасшедшая. Впрочем, ты это, конечно, и сам заметил, а что не хочешь признаться, так у тебя, понятно, есть на это причины.
Это было не в бровь, а прямо в глаз. Я не знал, что сказать; молчать тоже нельзя было. Я отвечал, что вовсе не понимаю его.
– Будто бы? А это ты понимаешь, что женщина в здравом смысле не вешается на шею первому встречному так, здорово живешь?
– Что ты хочешь сказать?
– Постой, не отнекивайся. Понятно, что ты не можешь признаться, да мне и не нужно этого. Я не виню тебя. Ты знаешь мой взгляд на этого рода вещи. Chacun pour soi[34]. Но ты не такой же фат, чтобы вообразить, что она влюбилась в тебя?
Я молчал. Что мог я сказать?
– Чтобы связаться с тобою так, как она связалась, и посещать тебя публично, среди дня, женщина, в ее положении, должна прежде с ума сойти. И она сошла, несомненно. Она не так давно еще схватила паршивый салоп у горничной, чтобы уйти к тебе, и я поймал ее на подъезде в этом салопе; а не дальше, как третьего дня, вхожу к ней ночью, смотрю, нянчит больного ребенка вниз головой! Это насчет поступков. А насчет того, что у ней в голове, тоже не лучше. Не знаю, кто ей натолковал о смерти Ольги, но несомненно, что это произвело на нее тяжелое впечатление. Прибавь, что она была в Москве, когда ты ехал в Р**, и встретила там тебя; потом этот глупый спор, который был у меня с тобой, и который я имел неосторожность пересказать ей от слова до слова. Все это спуталось у ней в голове в такой кавардак, что она теперь плетет невесть что. То ей сдается, что она как-то замешана в это дело и что ты хочешь донести на нее, если она прекратит с тобой связь. Постой, не бесись, я сам знаю, что это чепуха, да что же ты хочешь от сумасшедшей? А то уверяет, хм… Слушай-ка! Уверяет, что вы с нею вместе ехали к Ольге и что она отправила ее из ревности, потому что считала ее твоею любовницею.
– Павел Иваныч! Ты лжешь! – сказал я, не вытерпев. – Хотя бы она двадцать раз сошла с ума, она не могла сочинить ничего подобного!
– А почему же нет? – отвечал он весь бледный, но с какой-то глупо-самодовольной, почти торжествующей усмешкой, словно радовался, что ему удалось меня одурачить. Еще минута, и вдруг краска прилила ему в лицо, глаза заискрились, он треснул по столу кулаком и громко, нагло захохотал.
– Xa, xa, xa! Попался! Хитрец! Кознодей![35] Лекок! А ну-ка, вывернись; ну-ка, скажи, почему нет?.. Почему нет, я спрашиваю? Чем это хуже того, что люди в здравом уме сочиняют? Вот на меня сочинила, что будто я тут главный виновник. А я тебя спрашиваю: почему я? Почему не ты?.. Ты был как раз перед этим в Р», а я не был, и против меня никаких улик, ни строчки, ни одного свидетеля. Ну, допусти, что она виновата, была там, подсыпала; она это врет, но я говорю: допусти. Все же против меня нет улик, а против тебя есть, потому что ты был перед этим у Ольги и был с ней в связи. Она от тебя и была… того, зачем бабка была нужна, а что бабка была – я докажу.
– Бодягин! Боже мой! Бодягин! Ты спятил с ума, ты, а не Юлия Николаевна!
– Я? Xa, xa, xa, xal… Хитер ты, голубчик, очень хитер! Да только смотри: я ли? Не ты ли? Мне что-то сдается, что ты. У тебя вон лицо какое!.. И ты завираешься. Покажи-ка глаза. А! Вон оно! Вон – один зрачок больше другого! Xa, xa, xa! Спятил! Ей-богу, спятил! Вы все спятили: и Стекольщиков, и твой человек. Он сделал преглупую рожу и показал мне язык, когда я вошел. – Позови-ка его сюда, допросим.
Я сидел в ужасе, ожидая какой-нибудь катастрофы, как вдруг, на счастье мое, звонок. Он вздрогнул.
– Тсс. Ни гу-гу! – шепнул он, прислушиваясь и делая видимые усилия, чтоб совладать с собой. К удивлению, это скоро ему удалось. Он встал.
– Ну, – говорит, – прощай, до свидания. Да не тревожься; я пошутил. Пожалуйста, чтобы это все между нами; ты понимаешь, я не хочу огласки. Д** говорит, что она не опасна. Впрочем, он обещал прислать… Прощай.
XIV
Около этого времени малютка моя Анюта, которая уже ходила, забавно помахивая ручонками, и лепетала так мило: «Мама!» – стала прихварывать. Зубки ее мучили, и я с нею нянчилась часто по целым часам, украдкой от Поля, который не позволял мне ночью вставать. Случалось, что он ловил меня, и тогда я должна была отправляться в постель, а он брал ребенка и, несмотря на крики его, уносил к себе. Это бесило меня, и у нас с ним были по этому поводу объяснения.
– Ребенок к тебе не привык, – сказала я раз. – К чему ты берешь его на руки сам? Уж если не хочешь, чтобы я нянчила, то предоставь это няньке.
– Постой, вот я тебе сперва найду няньку, а то за тобою не углядишь. Ты уморишь девчонку.
Это меня удивило.
– Как! Ты за нее боишься?
– Да, частью и за нее.
– Отчего?
– Так… Ты рассеяна; у тебя в мыслях другое. Ты давеча, помнишь, держала ее…
– Что такое? Как я держала?
– А ты не помнишь?
– Нет.
– Ну, так поди, спроси у няньки, – сказав это, он усмехнулся и вышел.
Я кликнула няньку (это была не моя, а Анютина няня)»
– Няня! Что вы на меня выдумываете?
– Я-с?
– Да, вы… Как я носила ребенка?
– Не знаю-с, я не видала.
– Не видели? А что же вы барину обо мне рассказывали?
– Сударыня, не я барину рассказывала, а барин мне. Прибежал это от вас вчера с ребенком, будит: «Ты видела?.. Видела?» – «Господи Иисусе! – говорю я спросонков, – что видеть-то?» – «Видела?.. К верху ногами носит!» Я испугалась, а он грозит. «Смотри, – говорит, – если еще замечу, и ты мне не скажешь вовремя – сию минуту вон! Духу твоего не будет здесь».
Опять мне стало странно и дико. «Что ж это значит? – думала я. – Лжет он, или я в самом деле спятила? Но каким образом это могло случиться? Ребенка сонного или ко сну носят на двух руках: как же возможно на двух руках держать головою внизу?..» Я пошла к Полю за объяснением, но что-то заставило меня воротиться с полпути. Я не могла выносить его взгляда.
Всю ночь Анюта проплакала, и я не спала, но не смела войти к ней в детскую, потому что он был все время там, с нянькою. Он очень любил свою дочь.
На другой день поутру послан был экипаж с запискою к доктору. Я ожидала того, который лечил обыкновенно Анюту, известного детского практика, но, к моему удивлению, явился какой-то совсем другой. Поль мне представил его и назвал имя, которое мне показалось знакомо, но я не могла припомнить, где и когда я его слыхала. Это был пожилой, но бодрый с виду мужчина, с открытым и добродушным лицом, на котором, при встрече со мною, сияла приветливая улыбка. Он очень любезно просил меня показать ребенка, и мы пошли с ним в детскую. Поль вошел с нами, но, постояв недолго, исчез. Д** (имя доктора) внимательно осмотрел Анюту, задал два-три вопроса и, продолжая расспрашивать, воротился со мной обратно в мой будуар. Мы сели. Выслушав все, что я могла ему сообщить, он успокоил меня в коротких словах насчет болезни ребенка; потом стал шутить и, вглядываясь с участием в мое лицо, сказал, что доктору иногда не нужно и видеть дитя, а стоит только взглянуть на мать, чтоб заключить без ошибки о некоторых вещах, как, например, что дитя не спит по ночам. Здоровую, сильную женщину, в несколько дней узнать нельзя, а у нервных случаются даже припадки, похожие, например, на судороги… «Впрочем, если не ошибаюсь, вы раньше были больны?» Я отвечала, что я и до сей поры на положении больной, хотя давно уже чувствую себя совершенно здоровою. Он стал подшучивать и слово за слово довел меня до того, что я не вытерпела, нажаловалась ему на мужа и на второго доктора, который сменил моего старика. Он спросил, кто был первый и почему он не продолжал? На последний вопрос я не знала, что ему отвечать, но чувство доверия, которое он мне внушал, и долгое одиночество расшевелили во мне такую неудержимую потребность высказаться, что я, не дожидаясь дальнейших его расспросов, стала сама рассказывать и рассказала ему понемногу все, что со мной было с тех пор, как я слегла, за исключением, разумеется, только таких обстоятельств, которые он не должен был знать. Во всем остальном я была совершенно искренна и не скрыла даже догадок моих, что муж считает меня не в своем уме. Он слушал меня внимательно, то хмурясь, то усмехаясь и поощряя то шутками, то вопросами. Когда я кончила, все лицо у меня было в огне, и слезы катились градом. Он потрепал меня ободрительно, как ребенка, рукой по плечу и сказал:
– Будьте спокойны, это все пустяки. Вот я пойду, намою ему хорошенько голову, чтоб он не чудил.
Я проводила его в кабинет и оставила с Полем.
XV
Сейчас от Д**… На мой вопрос о Бодягиной он засмеялся.
– Эк она вам далась! В два дня – вот уже пятый за справками! Успокойтесь, здорова; здоровее нас с вами. Но муж у нее поврежден.
– Ну, я так и думал.
– А вы их видели?
– Видел его. И я рассказал ему коротко вчерашний случай. Д** покачал головой:
– Скверно, того и гляди, что придется его засадить.
– Вы, однако, сказали ему, что она сумасшедшая?
– Грешен, сказал… Что же мне с ним делать? Не спорить же! Только это уже было напоследок, а сперва он меня поднадул. Случай курьезный. Во вторник поутру прислал за мной экипаж с запиской: крайняя надобность, просит приехать немедленно. Час у меня был свободный, и я поехал. Вхожу к нему, смотрю, человек огорчен; запер двери. Так и так, мол, несчастье! Жена помешалась, дурит, заговаривается, хочет бежать из дому. Я слушаю, вы понимаете, не вдогад. «Была больна?» «Да, – говорит, – была: ушибла темя». Ну, там, как водится, кто лечил? Он назвал, потолковали еще; потом он повел меня к ней и оставил. Стали мы с ней говорить, смотрю – ничего не заметно. Только когда я свел разговор на ее болезнь и заставил ее рассказывать, оказалось действительно, что женщина вне себя. Но затем ничего особенного, говорит связно и резоны весьма достаточные: держут здоровую взаперти, отнимают ребенка, отняли платье. Ну, разумеется, плачет, жалуется на мужа. Думал я, думал, понять ничего не могу, встал и пошел к нему. Говорю: «Кажется, вы ошиблись», – и жду это, знаете, что человек обрадуется, будет благодарен. Не тут-то было. Смотрю, вертится, расставил руки: «Как так ошибся? Не может быть!» – «Э, полноте, – говорю, – почему же, нет? Я двадцать лет практикую, да и то иногда случается». Он смотрит, вытаращил глаза: «Да вы говорили с нею? Расспрашивали?» – «Конечно». – «И ничего не заметил?» – «Положительно ничего». – «Доктор, вы меня удивляете!» – «Да я, – говорю, – и сам удивляюсь». – «Помилуйте, после того, что я вам сообщил. Или вы мне не верите?» – «Извините, – говорю, – я никому не верю». – «Но факты! Факты!.. Вы слышали? Я вам говорил, что она хочет меня отравить». – «Нет, вы этого не говорили». – «Как! Ну, может быть… забыл. Все равно, теперь говорю».
– «Из чего же вы заключаете это?» – «Из чего? На что вам знать, из чего? Это не ваше дело». Смотрю, скверно! Человек вне себя, вытаращил белки и в лице судороги… «Эге, – думаю, – так вот оно дело-то в чем!» Ну, после этого вы понимаете, я уже знал, как с ним толковать. «Послушайте, – говорю, – пожалуйста, вы не волнуйтесь. Я вижу, вы нездоровы, и вы только хуже этим себя расстраиваете. Будьте спокойны, я у вас ничего не хочу выспрашивать, кроме того, что вы сами сочтете нужным мне сообщить». Это его озадачило, и он задумался. – «Делать нечего, – говорит, придется вам рассказать… Вот видите…» Ну и пошел, как это у них обыкновенно: заговор, шайка… Родственники по первой жене (вы, если не ошибаюсь, из них) напугали эту несчастную до того, что она с ума спятила и теперь заодно с ними, против него, хотят отравить, и прочее. Я выслушал. «Если так, – говорю, – это совсем другое дело. Жаль, что вы раньше мне этого не сказали. Я бы тогда иначе с нею поговорил. Позвольте мне еще раз». Пошел к ней. «Так и так, если вы сами еще не догадываетесь, то я обязан вам сообщить…» и прочее. Барыня моя – в слезы, перепугалась до смерти. – «Что, – говорит, – мне с ним теперь делать? Он убьет меня!» Оказалось, что он уже колотил ее и что этот ушиб, от которого она захворала, – его проказы. Я успокоил ее. «Делать нечего, – говорю, – потерпите немножко. Посмотрим, как это пойдет, а на всякий случай я вам пришлю сторожа».
– И послали?
– Послал. Разумеется, я уверил его, что это для нее, и просил, чтоб он спрятал его у себя, чтоб она не видела. Человек этот там и сидит теперь у него за дверьми в уборной. Но после того, что вы мне рассказали, я очень боюсь, что этим не ограничится. Смотрите, будьте поосторожнее. Вы ведь из «заговорщиков». Лучше всего не пускайте его совсем к себе, ну, а если уж придет, то не дразните. Он может наделать бед. Если бы у меня не были руки связаны, я бы его сейчас засадил. Да, думаю, я это и сделаю.
Вот она, Немезида![36] Настигла!.. Д** говорит, что он безнадежен, но Д** не знает еще всего. Если бы знал, он понял бы, откуда все эти страхи заговора, отравы и прочее. Все это – тени прошлого.
Кстати, насчет теней. У меня началось опять это, что было в М**. Почти каждую ночь вижу во сне, что входит кто-то и все нечаянно, иной раз знакомый, иной раз так, кто-нибудь, весь в красном или с каким-нибудь невозможным лицом… Вчера слышу: знакомый голос зовет по имени, входит Ольга и подает мне что-то… Смотрю – билет железной дороги. Еще совет уехать! Смешно! Точно как сговорились…
Надо, однако, напомнить Ивану, чтоб он не пускал Поля.
XVI
Прошло с полчаса. Смотрю, он вернулся.
– Как, доктор! Вы не уехали?
– Нет, – говорит. – Я опять к вам. Мне надо с вами поговорить о вашем муже. Скажите, пожалуйста, вы не догадываетесь, что он нездоров?
Я молчала… Смутное подозрение закрадывалось мне в душу.
– Болен, – продолжал он, – и очень серьезно болен. Моя обязанность не позволяет мне скрыть от вас. Он сходит с ума.
– Как?! – вскрикнула я, всплеснув руками.
– Тсс… Ради Бога! Будьте благоразумны.
Он стал меня успокаивать, но я не слушала. Невыразимый страх напал на меня.
– Он убьет меня!.. Куда я уйду от него?.. – И я разревелась. Доктор был очень внимателен, взял меня за руку.
– Успокойтесь, – говорит, – черт не так черен, как мы его представляем себе. Имя не изменяет дела, а дело, как оно есть, должно быть известно вам. Вы должны были сами видеть его состояние.
– Да, – отвечала я вне себя, – видела! Он уж и так едва не убил меня!.. Эта болезнь… – И я рассказала ему, как это случилось.
Он был смущен и задумался; йотом стал расспрашивать, как давно и что я за ним замечала? Я рассказала ему все, что только могла рассказать, не выдавая себя, но когда он стал добиваться, какие причины, – я наотрез отвечала ему, что не знаю.
Мы говорили долго, и он признался, что он не детский доктор, а главный врач в больнице умалишенных и занимается этим делом давно. Оказалось, что Поль это знал и пригласил его для меня.
– Он уверен, что вы помешаны, и я вынужден буду покуда оставить его в этой уверенности. Что же делать? Ради его и себя придется вам несколько потерпеть, пока это не выяснится. Я не могу теперь ничего предсказать наверно, но буду у вас при первой возможности, и тогда мы посмотрим. А покуда не бойтесь; я вам пришлю сторожа: это простой солдат, но человек опытный и на которого вы можете положиться. Только вы понимаете: это секрет. Он будет там, у него, и вам не скажут ни слова об этом. Вы даже его не увидите, если, Бог даст, все обойдется тихо. Помните только одно: не надо его раздражать, он вас считает сумасшедшей, и вы не спорьте, не противоречьте ему ни в чем. Делайте вид, как будто бы вы и не догадываетесь, в чем дело. Прощайте, мне надо еще повидаться с ним.
Я отпустила его, несколько успокоенная, и это длилось с грехом пополам, покуда я думала, что он у мужа, но когда няня, посланная за сведениями, вернулась с ответом, что уж уехал, весь этот ужас, который его присутствие и спокойные, уверенные слова держали на привязи, вдруг поднялся и охватил меня с новой, еще неиспытанной силой. Я вдруг припомнила эти кровью подернутые глаза и взгляд… О, этот взгляд! Я понимала теперь его значение; он был передо мною, тут, горящий немым страданием, для которого нет имени… Куда уйти? Что делать, если он вдруг войдет, посмотрит, увидит, что у меня ни кровинки в лице, увидит, что лихорадка меня колотит, и спросит: что это с тобой?.. А дочь? Что я сделала? Зачем не сказала о ней моему защитнику? Анюта, несчастная! Нет, я не дам ему на руки Анюту! Не дам ни за что!
Смеркалось, и я сидела одна у себя в полумраке неосвещенной спальни… Лампадка у образа светилась невидимая из-за темной перегородки. Руки и ноги мои леденели, а голова горела, и в голове – мысли-мучительницы! О! Что за мысли! Передо мною, в темном углу, стояли бок о бок, как под венцом, два призрака: он и она. И я думала: «Вот, она отняла его у меня, и они опять пара: он сумасшедший, она отравленная!.. Куда же мне-то деваться! Уйти разве к Черезову? Но я солгала Черезову; и если когда-нибудь, как-нибудь он узнает правду, он оттолкнет меня от себя с отвращением! О, Боже! Вот он, тот ад, о котором мне Черезов говорил, что он не в подвале там где-то, под театральной доской, а в душе!»
Я ничего не ела весь этот день, и если пошла в столовую, то только из послушания доктору, чтоб не тревожить мужа. Но мужа не было, и, видя его пустое место, мне стало ужасно жалко его. «Если б он не ревновал меня, – думала я, – то, может быть, с ним не случилось бы этого. Несчастный! Ему еще хуже, чем мне!
Отведав для вида кое-чего, я ушла к себе и часа два проплакала. Потом, когда мне сказали, что он воротился, страх опять напал на меня. Я бросилась поскорее мыться и кликнула няню.
– Няня, узнай, сделай милость, нет ли кого чужого в доме? Она воротилась с ответом, что нет никого. Это меня встревожило, и я подумала: «Верно забыл».
– От доктора не было никого? – спросила я.
– От доктора там давно пришел какой-то, кто его знает, фершал, что ли. Ждет барина. Только ты, дитятко, не проболтай, что я тебе донесла. Они там шепчутся от меня. Машка твоя мне уж по секрету шепнула.
Я чувствовала, что он придет, и он пришел, посидел у меня с минуту, говорил о ребенке, о докторе, а обо мне ни слова. Я не смотрела ему в лицо, но он мне показался спокойнее. Я приписала это влиянию Д** и мысленно повторяла за ним, что черт не так черен, как мы малюем его. Ночь прошла тихо, но я до утра не могла заснуть… Воспоминания, страхи, заботы не выходили ни на минуту из головы. То я лежала, раздумывая: как это и чем окончится? То вдруг какой-нибудь шорох у двери или за дверью заставлял меня вздрагивать и прислушиваться. Я заперлась на ключ, но знала уже по опыту, что замок – не помеха ему. Во мраке и тишине мне чудилось, что я слышу где-то далеко его шаги, и я представляла себе, как он не спит, ходит там у себя взад и вперед, как зверь в клетке, а за дверьми сидит этот, которого доктор прислал, сидит и караулит. И еще меня беспокоила странная мысль.
– Что, – думала я, – если меня обманывают, и он здоров, а я… и сторож, и все для меня? Мне это кажется невозможным, но сумасшедшим ведь всегда так кажется. Красны слова, а на деле выходит довольно странно. Меня держали два месяца взаперти и до сих пор держат, а он на свободе! И вот, когда-нибудь, в ясный весенний день, меня пригласят покататься и отвезут туда, обстригут волосы, будут капать холодную воду на темя…
Кровь у меня застывала в жилах при этой мысли, и я, спрыгнув с постели в ужасе, падала перед иконой.
Прошло несколько дней. Д** ездил к нам по утрам аккуратно и был очень внимателен; только я замечала, что он с каждым днем становится пасмурнее и молчаливее. Что-то готовилось, или он опасался чего-то, но я не могла у него добиться ничего. На все расспросы он отвечал коротко и уклончиво: «Дурно», или «Посмотрим, что будет дальше», или «Имейте терпение: я не могу вам сказать пока ничего решительного» и прочее.
Маман, когда я сообщила ей, перепугалась страшно и перестала ездить. Не могу рассказать, как провела я эти ужасные дни. Я ходила, как тень, из спальни в детскую, из детской в свой будуар, и все ждала чего-то, прислушиваясь, вздрагивая; все мне казалось, что вот, сию минуту, случится что-нибудь нечаянное и невообразимо страшное. Черезову я написала все, но он отвечал, что знает уже об этом от Д** и чтобы я думала только о собственной безопасности, а за него не боялась. Ответ от него был получен засветло, в три часа, а вечером в этот день у нас случилась тревога. Поль воротился взбешенный чем-то, кликнул Гордея и вскинулся на него.
– Кто приходил без меня?
Тот назвал троих.
– А еще?
– Никого.
– Врешь! Ты подкуплен! Каналья! Шпион!
Бог знает, чем бы это окончилось, если бы сторож тут не вмешался с напоминанием, что доктор не приказал шуметь: Барыню, мол, встревожите.
Подробности мне рассказали после, а в ту минуту я только услышала крик и в испуге послала няню узнать, что такое, но покуда та ходила, все стихло. Спустя полчаса спрашиваю: – «Что делает?» Говорят: «Ушел».
Вдруг это случилось. Ночью, часу во втором или в третьем, какой-то шум разбудил меня. Лежу, прислушиваюсь, а сердце так и стучит. Слышу далеко, за несколько комнат, шаги, беготня и возгласы, то вскрикнут, то громко зовут кого-то… Страх не позволил мне выйти из спальни, которая у меня была заперта на ключ, но я не могла лежать, встала, накинула шаль на плечи и подкралась к двери. Только успела я сделать это, как слышу: бегут, близко, ко мне, хвать за дверную ручку… Я отскочила в испуге.
– Кто там?
– Это я, барыня, отворите! Встаньте! Встаньте скорее: беда!
Еле живая от страха, я отворила, смотрю: Маша моя, полуодетая, всклокоченная и бледная, как стена, стоит со свечою в руках и вся трясется.
– Маша!.. Что ты?
– Ох, и сама не знаю… С барином что-то… Пришел весь в крови, подступу нет: рвет и мечет! Гордея чуть не убил. Воды спрашивает, да никто не смеет подать. Ах, голубушка! Жалко мне вас! Гляди-ка; вы-то как испужались!
С минуту я не могла ни слова выговорить.
– Где?.. Где? – шептала я, чувствуя, что у меня колени подкашиваются.
– Там, в кабинете.
– Нет, я не то; где этот… от доктора… сторож?
– Сторож при нем. За доктором, говорит, надо послать, да никто не смеет без вас. Дворника, извините, велит тоже кликнуть, потому, говорит, один, – а тот с ножом.
– Кто с ножом?
– Да барин, матушка, барин! Совсем, как бешеный!
– Ах, Господи! Скорее беги, скажи закладывать – сию минуту, да кто-нибудь чтобы зашел тотчас, как будет готово… Я напишу записку.
Она убежала, а я опять спальню на ключ, из спальни в детскую, ищу няньку – нет няньки. Я далее, к няне моей – и няни нет. Все, подлые, убежали смотреть. Что делать? Взяла и заперла все двери на ключ… Достала перо, бумагу – писать: в глазах рябит, пальцы не слушаются. Едва нацарапала несколько слов. Мне было дурно; страшный вопрос: «откуда он пришел и что сделал?» – вертелся вихрем в моей голове.
Как рассказать вам, что дальше было? Я не видела, но Бог знает, что ужаснее: видеть такие вещи или сидеть взаперти с больным ребенком и слышать издали весь этот ад: беготню, крики, вой женщин, гром опрокинутой мебели и – громче, страшнее всего – вопль сумасшедшего! Я затыкала уши, чтобы не слышать его.
У нас было много мужской прислуги, но все перетрусили, и только трое: сторож, Гордей да дворник оставались все время при нем. Ножик (его – складной) успели выхватить как-то врасплох, но сладить с ним не могли, а только заперли и сторожили, чтоб не ушел. Д** приехал в шестом часу и привез с собой еще двоих. Ко мне:
– Я вынужден его увезти.
– Не поздно ли вы хватились, доктор?
– Да, – говорит, – боюсь, что поздно. Но что я мог сделать? Мы не имеем права вмешиваться без явной необходимости.
После короткого объяснения он убедил меня ехать вместе.
– Теперь, – говорит, – он утих, но малейшая мера угрозы или насилия может опять вывести его из себя, и это испортит все. Остается одно: уверить его, что с вами припадок и что вас нужно переселить на время в больницу. А раз мы там, я уж найду предлог, чтобы его удержать. Не трусьте – я с вами. Оденьтесь как можно скорей, чтобы за вами не было остановки, а я пойду к нему.
Светало, когда мы выехали: я, Д** и муж – в карете, сторож на козлах; другие два – следом за нами, в санях… Лицо у мужа было ужасное, но никаких других следов происшествия я не заметила, и все обошлось без шума. Доктор распорядился так ловко, что даже мой страх и горе, которые я не могла совершенно скрыть, служили тому, чтобы развлечь несчастного. Д** несколько раз наклонялся к нему и шептал что-то на ухо, украдкой, смотря и кивая на меня. Вообще, это имело вид, как будто я тут играю главную роль и все дело в том, чтобы меня успокоить. Раз, когда я закрыла лицо, чтобы утереть потихоньку слезы, Поль тронул меня за плечо. Я вздрогнула: смотрю, он наклонился ко мне и шепчет:
– Чего же ты так? Сама хотела из дому, жаловалась, что надоело сидеть, – ну, вот мы и выехали. Это прогулка, мы погостим немного у доктора, потому что он занят, не может бывать у тебя каждый день.
Я обернулась к нему.
– Да я, – говорю, – ничего.
– Ну, то-то же. Ты напрасно перепугалась. Черт знает с чего эти сумасшедшие подняли такой шум. Ничего не было: я просто убил собаку! Ищейка-кровослед, бестия такая предательская! Ласкаю его, а он – цап за руку!
Зубы у меня начали стучать, но в эту минуту Д** шепнул ему что-то, и он замолчал.
В больнице доктор увел его наверх, а я осталась внизу, в приемной, со смотрительницей. Прошло с полчаса, прежде чем Д** воротился.
– Будьте спокойны, – сказал он, – все обошлось как нельзя тише. Дело вот в чем: вы, конечно, догадываетесь, что он имел несчастье где-то кого-то ранить, не знаю, может быть и убить. Постарайтесь разведать, что это такое было, и для этого тотчас, как только вернетесь, пошлите дать знать в полицию. А я напишу со своей стороны. Я его спрашивал, но не добился толку. Впрочем, он понял, что ему невозможно теперь воротиться домой, потому что его там как раз арестуют. Жаль, очень жаль, что мы не успели предупредить, но что же делать? Смотрите на это как на несчастье и не вините меня. Прощайте.
