А. Фёдоров
Пунктирная жизнь невзрачного человека
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств.
В этом размышлении затронуты многие вопросы человеческого и всеобщего бытия, и убавить здесь нечего.
«Сонеты» Шекспира. Я слышал некоторые сонеты по радио: «Зову я смерть…», «Когда мое чело избороздят…», «Мешать соединенью двух сердец…», – и замирал, слыша голоса актеров, читавших Шекспира. Но прочитать всю совокупность сонетов мне довелось только во вполне взрослом состоянии. Сначала в переводе Маршака, потом нашелся полный сборник в переводе Финкеля, затем, уже из Вильнюса, я привез «Сонеты» на английском и немецком языках, объединенные в один томик. А с появлением сетевых возможностей я начал собирать все попадавшиеся мне переводы сонетов. Очень жаль, что на английском я помню всего три строчки: «From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die,But as the riper should by time decease…», – на большее не хватило ни сил, ни времени, ни знаний.
И, разумеется, когда на Литрес-чтец были размещены «Сонеты» в переводе современного автора, я их попытался озвучить.
«Фауст». Его я прочел в то же время, что и «Гамлета», только в сокращении, полный текст изучил позже. Сочетание потустороннего, но почти явного, и вполне реального заставляет о многом размышлять. Наблюдение за борьбой доброго и злого в человеке доставляет великое наслаждение и заставляет думать не только о героях трагедии, но, прежде всего о своей собственной душе. «Пусть чередуются весь век Счастливый рок и рок несчастный. В неутомимости всечасной Себя находит человек».
«Евгений Онегин». Его можно только читать вслух, его можно бесконечно слушать. Я был опоён радостью и душевным спокойствием, слушая, как читает Смоктуновский. Это было непередаваемо. С первого знакомства с «Онегиным» я читал его почти постоянно, а помнил отрывки, не по приказу или необходимости, а по некоторой склонности души, повторяя их вслух наедине с собой. Я специально учил французское произношение, чтобы прочесть строки, предваряющие роман. А, читая вслух, я и по сию пору погружаюсь в удивительное состояние волшебства, творимого великим поэтом.
«Прими собранье пестрых глав, Полусмешных, полупечальных, Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав, Бессониц, легких вдохновений, Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет».
«Призра́ка суетный искатель, Трудов напрасно не губя, Любите самого себя, Достопочтенный мой читатель! Предмет достойный: ничего Любезней верно нет его».
«Но жалок тот, кто всё предвидит, Чья не кружится голова, Кто все движенья, все слова В их переводе ненавидит, Чье сердце опыт остудил И забываться запретил!»
Впрочем, цитировать можно слишком долго.
«Маленькие трагедии». Так получилось, что с текстом трагедий я познакомился позже фильма М. Швейцера. Теперь фильм и литературное произведение у меня связаны неразрывно. Причем задумка режиссера изложить сами трагедии в исполнении импровизатора из «Египетских ночей» с прологом из «Сцен из Фауста» мне показалась великолепной. Пересказывать фильм и тем более сами трагедии нет смысла. Скажу только, что повествование о человеческих пороках: жадности, зависти, распущенности, ревности, – захватывает своим преломлением через конкретных героев, Это не размышление вообще, а именно позиция отдельного человека. Героям скорее сочувствуешь, чем осуждаешь их. Какая боль души выплескивается в монологе Сальери: «Неправда: А Бонаротти? или это сказка Тупой,бессмысленной толпы – и не был Убийцею создатель Ватикана?»
«Граф Монте-Кристо». Самый увлекательный роман (по моему мнению) Дюма. Наблюдать и вместе с Эдмоном Дантесом проходить все перипетии его жизни и до замка Иф, и в годы неотвратимого, четко рассчитанного, мщения можно бесконечное множество раз. Роман не «приедается»: я перечитывал его много раз, снова и снова переживая за главного героя удивительные приключения, связанные (как всегда у Дюма) с особым историческим периодом. Прочитывая романы этого автора, могу выделить только трилогию о мушкетерах и этот роман. Остальные произведения до них явно «не дотягивают».
«Повесть о Ходже Насреддине». Мне подарили эту книгу, когда я учился в седьмом классе. И теперь перед моими глазами та самая обложка, оранжево-красноватая, где «восточный человек» в халате, тюбетейке и на ишаке выпускает из руки воробья и с улыбкой следит полет вольной птички. Год издания 1958. Я ожидал простого, непритязательного, занимательного чтения, но уже само посвящение заворожило меня построением фраз, мелодикой предложений.
«Памяти моего незабвенного друга Мумина Адилова, погибшего 18 апреля 1930 года в горном кишлаке Нанай от подлой вражеской пули, посвящаю, благоговея перед его чистой памятью, эту книгу…Он похоронен в Канибадаме. Я посетил недавно его могилу; дети играли вокруг холма, поросшего весенней травой и цветами, а он спал вечным сном и не ответил на призывы моего сердца…».
И сразу за этим слова Саади: «И сказал ему я: «Для радости тех, что живут со мною на земле, я напишу книгу…», – и Ибн-Хазм: «Эту историю передал нам Абу-Омар-Ахмед-ибн-Мухаммед со слов Мухаммеда-ибн-Али-Рифаа…» Совершенно новые, доселе незнакомые имена и слова просто приворожили меня. Я полностью погрузился в хитросплетение замыслов автора и героев, в эти постоянные приключения, в некую совершенно незнакомую эпоху, в незнаемые страны и города. Не получилось (может быть впервые в жизни) прочитать ее залпом, с наскока, разом. Обязательно надо было остановиться и подумать о том, что я только что прочитал. Да и нельзя было иначе.
«Он хорошо понимал, что судьба и случай никогда не приходят на помощь к тому, кто заменяет дело жалобами и призывами. Дорогу осилит идущий; пусть в пути ослабнут и подогнутся его ноги – он должен ползти на руках и коленях, и тогда обязательно ночью вдали увидит он яркое пламя костров и, приблизившись, увидит купеческий караван, остановившийся на отдых, и караван этот непременно окажется попутным, и найдется свободный верблюд, на котором путник доедет туда, куда нужно… Сидящий же на дороге и предающийся отчаянию – сколь бы ни плакал он и ни жаловался – не возбудит сочувствия в бездушных камнях; он умрет от жажды в пустыне, труп его станет добычей смрадных гиен, кости его занесет горячий песок. Сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что недостаточно сильно хотели жить! Такую смерть Ходжа Насреддин считал позорной для человека». Попробуй, не остановись, чтобы обдумать все, что написано, – не получится.
А такое: «Так он думал, лежа под звездами на теплой земле, чутко прислушиваясь к неумирающей и никогда не засыпающей жизни: стучало сердце в его груди, вскрикивал ночным голосом филин на кладбище, кто-то тихонько и осторожно пробирался через кусты наверно, еж; пряно пахла увядающая трава, и вся ночь была наполнена какой-то затаенной возней, непонятными шорохами, ползанием и шуршанием. Мир жил и дышал – широкий, равно открытый для всех, принимающий с одинаковым гостеприимством в свои безграничные просторы и муравья, и птицу, и человека, и требующий от них лишь одного – не употреблять во зло оказанного им привета и доверия. Хозяин с позором изгоняет гостя, который за праздничным столом, воспользовавшись общим весельем, начинает шарить по карманам других гостей…» – или: «Все, все проходит; бьют барабаны, и базар затихает – пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льется грустный закатный свет, – близится вечер, время подсчета прибылей и убытков… Миры совершают свой путь; мгновения цепляются за мгновения, минуты – за минуты, часы – за часы, образуя дни, месяцы, годы, – но мы, многоскорбный повествователь, из этой вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя, кроме воспоминаний – слабых оттисков, запечатленных как бы на тающем льду.»
Я еще долго могу цитировать из этой книги, но остановлюсь. Хочу только заметить, что только на этой книге я вдруг осознал, что может творить великий русский язык, раньше я никогда не следил за знаками препинания, а читая очень пространные предложения Леонида Соловьева, я начал проверять себя и на знаки препинания. Сколько раз я потом перечитывал эту книгу? Не могу сказать, бессчетно.
«Мастер и Маргарита». Об этой книге я случайным образом услышал, учась в институте: девчонки на лекциях сидели и вчитывались в какие-то мутные строчки, помещенные в колонки журнальных статей, перешептывались о чем-то, но я не вслушивался. Как теперь я понимаю, они читали размноженные главы из «Москвы», где впервые было опубликовано это сочинение Булгакова. И еще как-то услышал слово «Ершалаим», но к чему оно – было совершенно неясно. Поскольку я не любил журнальные варианты произведений, честно говоря, даже не интересовался, что читали однокурсницы. И впервые я взял эту книгу в библиотеке в начале 1980-ых годов. Хорошо известно, что первая часть предваряется словами Гете: «…Так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Гете. «Фауст», – потом первая глава с длинным названием: «Никогда не разговаривайте с неизвестными».
Начав читать первую главу, я не был поражен с первых строк; развиваются события – хорошо, можно продолжить чтение, не чувствуя никого подвоха.
Но, когда я прочитал «– И доказательств никаких не требуется, – ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: – Все просто: в белом плаще… Глава 2 Понтий Пилат. В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат», то почувствовал «удар» такой силы, что сразу вернулся к началу романа, и, уже медленно, тщательно продумывая каждое слово, каждую фразу, начал читать сначала. Я был покорен этим романом навсегда. Читал я его так медленно, как не читал еще никогда, я не желал расставаться ни с героями, ни с автором, можно сказать, что «я смаковал это произведение». Многие места романа я, прочитав глазами, начинал читать вслух, вновь и вновь погружаясь в таинственный и загадочный мир Михаила Булгакова.
В моей электронной библиотеке более сорока разного рода изданий «Мастера и Маргариты»: с иллюстрациями и без оных, с комментариями и без них, на многих языках, хотя я так и не изучил ни одного достаточно хорошо.
Вот я описал десять самых-самых для меня книг. И тут мне пришло в голову ужесточить правила гипотетического случая: а если можно взять только девять, или восемь, или… одну. И наступила пора сложного выбора, отсеивались последовательно «Фауст», «Божественная комедия», «Граф Монте-Кристо», «Маленькие трагедии», «Рубаи», «Гамлет», «Евгений Онегин», «Сонеты», «Мастер и Маргарита». И оставалась главная для меня книга «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева.
Между прочим, эта книга стала первой, которую я полностью озвучил, вложив, насколько это было возможно, всю свою увлеченность этим произведением. И сейчас на некоторых сайтах аудиокниг можно увидеть ссылку на мою аудиозапись.
5. Радио, кино, телевидение
Радио с раннего детства было неотъемлемой частью жизни. Нет, иногда мы с мамой ходили к знакомым «смотреть телевизор», но это было событием, как говорят теперь: «Эксклюзив», – а радио было всегда под рукой, вернее, «под ухом». Радио стало первым связующим началом с внешним миром. Попервоначалу я, естественно, не выделял каких-то передач, потом начал слушать детские передачи, сказки в исполнении актеров театра и кино. В ранние годы моей жизни по радио много было передач о профилактике всяческих болезней, которые меня откровенно пугали, потом я перестал на них обращать внимание, но руки мыл часто и, обязательно, с мылом: о кишечных инфекциях («болезнях грязных рук») часто упоминали по радио. Сначала радио было фоном, под который я просто играл, потом учил уроки, потом читал книги; и этот фон меня не раздражал, порой становясь совсем незаметным. Например, новости я вообще никогда не слушал. Часто передавали оперные постановки, вероятно, для приобщения советских масс к высокому искусству, но я ничего не понимал в мощных звуках оперных партий и откровенно их не любил, даже приглушал звучание приемника, что бывало в очень редких случаях.
Когда звучание тона приемника менялось, я обычно прислушивался, чтобы понять, что будет дальше. Особенно мне нравились сказки и стихи, небольшие рассказы, которые читали Т. Пельтцер, Р. Плятт, И. Ильинский, потом А. Баталов, И. Смоктуновский, М. Козаков, В. Лановой – перечислить всех невозможно. Мне нравились голоса многих актеров, я внимательно прислушивался к ним, пытался подражать их произношению, интонациям. Особенно меня завораживал голос Юрия Левитана, который обычно сообщал о наиболее важных событиях в стране и мире. Он стал для меня ориентиром в выработке произношения, громкости и четкости речи.
Правда, это сегодня я говорю о «выработке речи», а в юной жизни я об этом совершенно не думал и не понимал, что слушая радио, я оттачиваю свою речь. Ни о какой культуре речи и технике речи я не имел ни малейшего представления.
Я уже упоминал о том, что с первого по десятый класс был, вместе с одноклассницей, чтецом-ведущим на всякого рода совещаниях, торжественных собраниях, заседаниях, где предполагалось порадовать тружеников или чиновников выступлениями детей. Мы были в этой роли несменяемы.
В студенческие годы я занимался речью только «для себя», но в двух случаях «блеснул» своим умением.
В те поры҆ к каждому празднику 1 Мая и 7 Ноября в газетах публиковались призывы ЦК КПСС к советскому народу, а в институте была обязательной политическая информация. И вот однажды на социальной гигиене входит преподаватель с газетой в руках и предлагает провести политинформацию в виде чтения призывов к празднику. Первый студент читает первый призыв, второй – второй, и так должно быть по порядку. Не помню, что случилось, может быть, я повернулся в сторону или что-то сказал, но этим я привлек внимание преподавателя и услышал:
– Староста, читайте следующий призыв.
А до меня, если по очереди, еще очень далеко, и прочитали только четыре призыва. Я беру в руки газету, немножко подстраиваю голос и произношу, подражая Левитану, пятый призыв и готовлюсь передать газету товарищу, а преподаватель и говорит:
– Дальше.
И мне досталось читать все оставшиеся призывы нашей любимой партии. Комментариев к этому чтению от преподавателя не последовало, зато от сокурсников шуток наслушался: «Ну, ты дал!»
Когда мы пришли на военную кафедру, нам однажды задали выучить Военную Присягу, чтобы на следующих занятиях каждый, самолично, прочитал ее наизусть. Преподаватель (майор), представлял собой (на наш тогдашний взгляд) преданного служаку, с юности привыкшего жить по Уставу и понимающего служение Родине, как именно служение ей. Я прямо таки заявил в нашей группе: «Я покажу, как надо читать присягу!» И на контрольном занятии вызвался читать первым.
Вытянувшись во фрунт, подняв подбородок, влив металла в голос, я начал читать, чеканя каждое слово и делая нужные паузы: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…» – преподаватель, сидевший до этого за столом, после этих слов встает и тоже принимает стойку «смирно». Выслушивает до конца, а глаза его заблестели (это потом отмечали многие ребята). Этим прочтением я «добился» того, что, когда мы принимали в действительности Присягу, перед индивидуальным ее произнесением, мне поручили напомнить текст Присяги, стоя перед строем.
Я слушал радио, когда мне была интересна передача, и не обращал на него внимания, коли ничего меня не привлекало в них. Однажды, в девять часов вечера, в пятницу, я услышал чудесный голос, обещавший «Встречу с песней». Такого проникновенного, красивого, завораживающего голоса я до этого не слышал. Виктор Татарский словно вошел в комнату и задушевно начал повествование лично для меня. Не отрываясь, я прослушал передачу, а потом с нетерпением всегда ожидал вечера пятницы, чтобы подсесть к передатчику и слушать, слушать, слушать…
Другим окном в мир было кино, в те годы перед каждым сеансом демонстрировался киножурнал, чаще новостного содержания. Потом начиналась кинокартина. Я смотрел с удовольствием, как и многие дети, фильмы советских режиссеров, начал узнавать актеров кино, вспоминая их голоса. Нет нужды перечислять эти фильмы, их знает не одно поколение, как и актеров, игравших роли героев, злодеев, приспособленцев, жуликов и просто обычных людей. Я не интересовался личной жизнью актеров, не был их «фанатом», они мне либо нравились, либо нет. Любимых актеров было много: Жженов, Смоктуновский, Алексей Баталов, Тихонов, Б. Андреев, Н. Крючков, Лавров, – всех не перечислить. А вот актриса была одна – Алиса Фрейндлих, хотя и прочих я жаловал: Гурченко, Пельтцер, А. Вертинская, Румянцева и другие.
Но кино «больших экранов» не стало для меня чем-то особенным. С появлением телевизора я все дальше уходил от кинотеатров, а последние тридцать лет вообще не заглядывал в них.
Когда я начал учиться в институте, пора радио начала клониться к закату: новости узнавал по телевизору, фильмы смотрел по телевизору, болел за команду Италии или (позже) Франции на Чемпионатах Мира по футболу, но потом и на это стало не хватать времени.
Теперь по радиоприемнику я слушаю по утрам «Маяк», проводного радио уже лет тридцать нет в наших домах.
